Что будет дальше?

Более 665 000 просмотров собрала трансляция программы московской библиотеки им. Н.А. Некрасова в «Библионочь» в социальной сети «ВКонтакте». Выступления 42 писателей и публицистов о мире после пандемии опубликованы онлайн.

К минувшей «Библионочи» Центральная библиотека имени Н.А. Некрасова обратилась к литераторам и представителям книжной индустрии всего с одним, но волнующим всех вопросом: «Что будет дальше?». Видеоответы прислали известные писатели, поэты, философы, теоретики медиа, филологи и публицисты. Участниками проекта стали 42 человека, среди которых Людмила Улицкая, Гузель Яхина, Алексей Сальников, Павел Пепперштейн, Борис Гройс, Галина Юзефович, Александр Цыпкин, Денис Драгунский, Евгения Некрасова, Петр Талантов, Андрей Монастырский, Наум Клейман, Анна Немзер, Лев Манович, Ася Казанцева, Андрей Геласимов, Александр Панчин, Даша Саркисян, Юрий Сапрыкин, Александр Архангельский и многие другие.

Центральная библиотека им. Н.А. Некрасова собрала эти видеообращения в трехчасовой фильм, передающий ощущение того момента, которое проживает человечество прямо сейчас. На сайте проекта можно посмотреть видео целиком или отдельные выступления участников. На сегодняшний день полная версия фильма собрала уже более 665 000 просмотров.

Мария Привалова, генеральный директор Центральной библиотеки им. Н.А. Некрасова:

— Что будет дальше — главный вопрос к хорошей истории. И потому в «Библионочь» мы предложили нашим героям среди шума экспертных прогнозов, которые наверняка не сбудутся, предложить свои личные — о том, что их интересует в эти странные дни.

Никита Голованов, руководитель отдела культурно-просветительских проектов и программ Центральной библиотеки им. Н.А. Некрасова:

— Мы привыкли считать «Библионочь» главным днем в году, днем очень трудного в производстве, но большого, успешного фестиваля для очень разной аудитории — и благодарны социальной сети «ВКонтакте» за то, что наше событие стало по-настоящему заметным даже в онлайн-формате. И, конечно, мы благодарны нашим героям за участие. Их реплики оказались очень разными: оценки перспектив отдельных сфер (образования или книжного рынка), признание происходящего с нами общей травмой, требующей осторожности и будущей общей работы, слова утешения и новые стихи. Все это кажется своевременным и важным.

Проект реализован при поддержке социальной сети «ВКонтакте», издательств «Ад Маргинем Пресс», Corpus, «Индивидуум Паблишинг», «Новое литературное обозрение», «Редакция Елены Шубиной», а также проекта «Полка» и фонда «Четверг».

Александр Архангельский
Борис Гройс
Денис Драгунский
Александр Иличевский
Андрей Монастырский
Анна Наринская
Денис Осокин
Павел Пепперштейн
Алексей Сальников
Юрий Сапрыкин
Григорий Служитель
Гузель Яхина

Александр Архангельский

писатель, профессор Высшей школы экономики

K списку

Самое бесполезное — это прогнозировать будущее. И самое безопасное, потому что, если случайно совпало то, что ты пообещал, с тем, что исполнилось, ты говоришь: ну видите, я же пророк. А если не совпало, ты разводишь руками и говоришь: ну есть же провидение. Поэтому есть вещи совершенно очевидные. Самое простое — школьное образование, конечно, будет жестко цифровизоваться (или цифровизироваться — я не знаю, как сейчас правильно говорят). Потому что выяснилось, что оно отстает. Это и так все сколько-нибудь внятные педагоги знали, что оно отстает от жизни лет на 30–40. Но оказалось, что технологически оно обязано быть цифровым, потому что в противном случае оно будет просто никаким. Встанут под большой знак вопроса привычные формы контроля над ЕГЭ, на который нельзя проносить телефоны. Учителям придется познакомиться с системой «Антиплагиат», а авторам учебников понять, что визуализация — это не то, что мы обсуждаем, а то, что было позавчера. Сегодня уже делается следующий шаг — от визуализации к аудио, потому что видео слишком очевидно, оно стерлось, оно, если хотите, архаично. И в этом смысле споры, которые мы ведем, — это споры тоже примерно тридцатилетней давности. Но это вещи простые. Точно так же просто сказать, что будет очень тяжело. Очень тяжело экономически, потому что так просто нам последствия этой жесткой просадки всего мира не пройдут. И это, может, пришла даже, как ни страшно это сказать, пора. Мир слишком избаловался, слишком привык к тому, что все всегда растет и никогда ничего не падает. Это такое жесткое… Это знаете как: мы же не можем почувствовать, что испытывает клинок, когда его только-только вынули из печи, из горна и опустили в холодную воду. Наверное, ему тоже больно. Но иначе он не может закалиться. Я, конечно, понимаю, что это никого не утешает. И меня не утешает. Но это медицинский факт. Совершенно очевидно, что проходят испытания все системы здравоохранения во всем мире. Очень легко говорить, что ты самый крутой, если тебя просто не бросили в водоворот. Все системы оказались в одном общем водовороте, и понятно, какая работает, какая не работает. Но это тоже все слишком просто. Что касается вещей более серьезных и глобальных — ну, например, любимая фраза всех футурологов «мир никогда не будет прежним» — я такую фразу произносить отказываюсь, я ее первый раз произнес тоже, наверное, лет 30 назад и с тех пор зарекаюсь, потому что на протяжении моей жизни мир всегда был прежним и всегда был новым независимо от потрясений. Да, переступив из 80-х в 90-е, мы оказались действительно в другой политической, экономической, религиозной — какой угодно — системе, но что значит «никогда не будет прежним»? А когда он бывал прежним и когда он менялся так, чтобы люди перестали узнавать друг друга? Поэтому эту фразу мы отбросим и обсуждать дальше не будем. Совершенно очевидно, что такие примитивные антиутопии оказались слишком простым жанром, и я думаю, что этот жанр начнет пригасать. Просто неинтересно. Жизнь оказалась гораздо более антиутопична, чем любая-любая фантазия на эту тему. Хотя попытаются поначалу зацепить этот интерес, но интерес этот не будет цепляться. Так же как вот мы сказали, что школа будет цифровизироваться десятикратными темпами, университет тем более — просто потому, что это необратимо, а есть вещи, про которые непонятно. Например, цифровой запрос на музейную, театральную, музыкальную жизнь — он будет расти или, наоборот, он упадет просто потому, что, пересидев взаперти, люди бросятся в самые привычные, традиционные, архаические формы взаимодействия? Тем более что концертные залы откроют гораздо позже, чем даже рестораны, — там вы не обеспечите полутораметровое расстояние между людьми — театральные залы и т.д. Так что тоска по доцифровой и внецифровой культуре может оказаться важнее, чем что бы то ни было. Но тем не менее ясно, что происходит, если хотите, вирусная революция, потому что вирус — враг традиций, он проверяет эти традиции на излом. Мы привыкли жить вот в таком мире, а не ином, и вдруг выясняется, что врывается в нашу жизнь этот неуправляемый вирус, и он проверяет на излом все системы: от медицинской до системы институтов, включая церковные институты: что они могут ответить в ситуации, когда в храм войти невозможно, будут ли они сами меняться, будут ли менять прихожан или будут твердо стоять на том, что как при царе-батюшке было, так вот оно и хорошо. Мы не знаем, мы при царе-батюшке-то не жили, поэтому нам сравнивать невозможно. Мы точно знаем, что сейчас будет сложно, и эта сложность и есть самый главный вызов, который адресован нам — писателям, читателям, издателям. Издателям будет тяжело. Что будет сложно и кроваво-сложно, мы это понимаем, а вот как будет, как мы будем выходить — как-то будем. Мир будет прежним и новым. И мы будем прежними и новыми. И так будет всегда, независимо от того, врывается вирус в нашу жизнь или нет. В самом по себе вирусе ничего хорошего и ничего плохого нет, это часть природы. Как Пушкин говорил: «И равнодушная природа красою вечною сиять». И уродство у нее тоже равнодушное, как и краса. Вирус — равнодушный ужас, поэтому в нем самом нет ничего хорошего. Но поскольку, повторяю, он не считается с привычными, устоявшимися формами жизни, ни политическими, ни экономическими, ни культурными, ни религиозными — никакими, он дает возможность проявить человечеству и худшее, что в нем есть, и лучшее, что в нем есть. Худшее — это равнодушие к тому, что происходит за стенами твоего дома, а лучшее — это солидарность: солидарность стран, солидарность обществ, солидарность групп, солидарность отдельно взятых людей, готовность волонтерски помогать, готовность заботиться о близких и дальних. Но, строго говоря, это было и без вируса. Вирус просто сказал, что это вне его полномочий, он этого сломать не может, это сильнее, чем он. А многое оказалось слабее, чем он, даже если эти привычки вырабатывались тысячелетиями.

Борис Гройс

философ, теоретик медиа, теоретик современного искусства, критик, куратор

K списку

В наше время принято критиковать вирус, и, конечно, есть за что. Но сегодня я бы хотел сказать кое-что положительное о вирусе. Не случайно для художников и авторов интернетной эпохи вирусность выступает в качестве синонима действенности и распространяемости искусства. Впрочем, эта метафора имеет более длительную историю. Поэтому сейчас я хотел бы процитировать два более ранних текста, в которых художественное произведение сравнивается с бациллой и главным качеством искусства объявляется его заразительность. Первый текст — Льва Толстого, «Что такое искусство» (1897). И второй — Казимира Малевича, «Мир как беспредметность» (1927). Начнем с Толстого.

Признак, выделяющий настоящее искусство от поддельного, есть один несомненный — заразительность искусства. Если человек без всякой деятельности со своей стороны и без всякого изменения своего положения, прочтя, услыхав, увидав произведение другого человека, испытывает состояние души, которое соединяет его с этим человеком и другими, так же, как и он, воспринимающими предмет искусства людьми, то предмет, вызвавший такое состояние, есть предмет искусства. Как бы ни был поэтичен, похож на настоящий, эффектен или занимателен предмет, он не предмет искусства, если он не вызывает в человеке того, совершенно особенного от всех других, чувства радости, единения душевного с другим (автором) и с другими (слушателями или зрителями), воспринимающими то же художественное произведение. Испытывает человек это чувство, заражается тем состоянием души, в котором находится автор, и чувствует свое слияние с другими людьми, то предмет, вызывающий это состояние, есть искусство; нет заражения, нет слияния с автором и с воспринимающими произведение — нет искусства. Но мало того, что заразительность есть несомненный признак искусства, степень заразительности есть и единственное мерило достоинства искусства. Чем сильнее заражение, тем лучше искусство, как искусство, не говоря о его содержании, то есть независимо от достоинства тех чувств, которые оно передает.

И вторая цитата — это цитата из Малевича, как я уже сказал.

Природа, полуприрода, провинция и город, металлическая культура человека — это условия развития живописных элементов. Если сопоставить для аналогии медицинское понимание климатических условий для разного рода бактерий, то они будут рассматриваться как благоприятные и неблагоприятные для развития той или иной болезни, той или иной культуры, прибавочного элемента. Климатические, этнографические условия провинции и производственные центры для многих живописных культур вредны, неблагоприятны, а благоприятны городские. Например, для кубизма, футуризма и динамического супрематизма будут неблагоприятны условия провинции, как климатические условия для палочки Коха. В этом случае супрематическая прямая, как и палочка Коха, одинаково ослабляется в живописном индивиде. В искусстве можно провести аналогию с медициной в том смысле, что возвращающийся с курортного лечения в глубокой провинции человек в городе чувствует себя здоровым, а городское общество приветствует его с выздоровлением. То же происходит и с искусством. Например, уехавший в провинцию кубист, привезший отсюда множество пейзажей, приветствуется обществом и критикой, что вернулся к здоровому искусству. Таким образом, городское искусство — кубизм, футуризм и динамический супрематизм — с точки зрения общества и всей ученой критики по искусству являются болезненными явлениями, от которых нужно лечиться природой, т.е. провинцией, уходом из энергийного центра культуры за город, чтобы не видеть металлов, камней, моторов, машин, а видеть гусей, обрывы, луга, коров, крестьян. Находить себе знаменитых живописцев пейзажной провинции или жанровой школы как врачей и при их рецептуре излечивать свой кубистический или футуристический живописный недуг. Таков аргумент наседающей провинции, искусство которой теряется при виде металлического движения. Общество городское еще до сей поры органически не выросло в культуру города, т.е. новой человеческой природы, и его всегда тянет на дачу, поближе к природе. Если правильна точка зрения, что кубизм, футуризм, супрематизм — болезни, то необходимо признать и другую точку зрения — что сам город как динамический центр движения есть болезненное состояние по отношению к провинции как покою, ведь он и влияет на организм своей культурой и изменяет живописца, который переформировывает воздействие силовых машин, заводов и моторов в новую форму живописи. Отсюда ясно, что новые искусства могут существовать только в том обществе, в сознании которого существует динамическое производство, футуризм не может быть там, где общество ведет полупастуший образ жизни.

Так что получается, что вирус, включая и коронавирус, имеет нечто общее, нечто родственное с вирусом искусства. Они действуют и влияют на людей одним и тем же образом, передаются помимо воли и желания людей заразительным способом, способом заражения, при их полной пассивности. Но при этом способствует этому, прежде всего, городская среда. Эти два родственных вируса — коронавирус и вирус искусства — требуют города, чтобы распространиться. И погибают, если человек уезжает на дачу. Это та родственность, которую мы иногда ощущаем, но редко. Может быть, тогда ощущаем, когда мы связываемся с другими людьми по интернету, как мы это делаем сейчас.

Денис Драгунский

филолог, писатель, драматург, журналист, публицист, политолог

K списку

Конечно, ситуация очень странная. Я первый раз нахожусь в такой ситуации, когда нельзя выходить на улицу. Я человек такой спокойный, законопослушный, поэтому сижу себе дома и утешаюсь тем, что ничего особенно в моей жизни не изменилось: потому что я как сидел за столом, так и продолжаю сидеть, как кручу педали велотренажера, так и продолжаю крутить. Но жалко, конечно, что нельзя выскочить в магазин, в парикмахерскую, поговорить с человеком. Ну, ладно, ничего страшного, в конце концов, все это кончится. Все говорят о том, что жизнь будет совершенно другая, что она очень изменится. И вся жизнь в мире, и изменится, в частности, литература. Что касается всей жизни в мире, я не знаю, понимаете, это уже седьмой раз в моей жизни, когда мне говорят, что по-другому жить не сможем, что все изменится. Это была смерть Сталина сначала. Как мы будем жить в сталинской стране без Сталина? Это было свержение Сталина и начало строительства коммунизма. Мы думали, что мы будем жить уже совсем по-другому. В 1968 году у нас началась опять новая жизнь, как бы какой-то страшный откат, потом распад Советского Союза, потом… А до распада Советского Союза — чернобыльская катастрофа. Мы поняли, что мы больше так не будем жить. Мы будем экономить электроэнергию, строить ветряки там… Понимаете? Что атомных станций больше не будет. Будет какая-то особая система жизни. Не будет атомных подводных лодок, вообще атом запретят. Ничего подобного. Потом был распад Советского Союза. Как мы будем жить? Да вот так вот и живем! Потом было это самое 9:11 — террористическая атака на Нью-Йорк. Страшное дело — вся эта террористическая повестка. И тоже казалось, что уже по-другому жить человечество не сможет. Но оно смогло, понимаете? Я думаю, что мы будем жить примерно так же, как во время нефтяного кризиса, наверное, в 70-е годы. То есть человечество в целом будет жить гораздо скромнее. Вот этой вот бессмысленной, бездумной траты денег, бездумной роскоши уже не будет. Вот этих всяких весенних, летних, зимних, осенних коллекций новых кроссовок — этого уже не будет, понимаете? Просто потому, что не будет платежеспособного спроса. ВВП просядет мировой. Может быть, даже на 20%. И люди поймут, что они от этого не умерли, понимаете? Что огромное количество экономического роста так называемого (в кавычках) — это исключительно за счет дурно пошитых маечек, и за счет плюшевых игрушек, и за счет бездумных совершенно путешествий, к которым люди уже привыкли. Средний класс во всем мире и даже в нашей стране привык ехать на Рождество в Париж, на Новый год на Бали, потом куда-то еще. Кататься на лыжах в Австрию… Вот эти пять-семь путешествий в год — это очень большая нагрузка вообще на планету, на эпидемиологическую обстановку, на авиацию и вообще на все на свете. И, понимаете, вот эти деньги, которые потрачены на услуги… Понимаете, до этой эпидемии человечество напоминало описанных в рассказе Чехова «Пьяные» кутящих купца и адвоката, которые сдергивают скатерти со стола и, понимаете ли, кричат. «Как подаешь! Подавать не умеешь, болван!» — сказал он, намотав на кончик пальца скатерть и сдернув ее, отчего все полетело на пол. И лакеи, привыкшие к кабацким катастрофам, молча, как хирурги во время операций, ликвидировали последствия и накрыли стол по новой. А потом ему приносят счет 925 рублей. По-тогдашнему (70-е годы ХIХ века) это была сумма совершенно безумная! Можно было купить три деревенские избы со скотными дворами за эти деньги. Когда адвокат говорит: «Проверь счет. Они обманывают», — то вот этот вот самый купец, фабрикант Фролов, говорит: «Черт с ним! Паразиты должны грабить богатого человека. На то я и богатый человек, чтобы меня грабить!» Вот такая примерно сейчас в мировой ситуации экономика. Потому что все вот эти летние-осенние коллекции — это типичный вот такой паразитизм. И не надо говорить, что они создают новые рабочие места. Тут недавно мне сказали:

— Вы знаете что, Денис Викторович, а ведь в Европе может урожай погибнуть!

Я говорю:

— Почему это урожай может погибнуть?

— Да потому, что Европа же закрыла границы от гастарбайтеров, от людей из второго пояса Евросоюза. То есть, грубо говоря, во Францию не могут приехать теперь поляки, румыны, венгры — бедные девушки и парни — собирать клубнику. И она погибнет.

Я говорю:

— А французы что будут делать?

— Ну, так они прямо и пойдут собирать клубнику!

— Так вот, — говорю. — Я думаю, что что-то изменится. Что французы, итальянцы как миленькие засучат рукава (исключительно из вида, чтобы не сдохнуть с голода), пойдут собирать персики, абрикосы, фасовать их, не будут ждать, покуда бедные румынки и болгарки это сделают за них, за их денежки.

То есть жить будем скромнее, протягивать ножки по одежке.

А вот что касается литературы, конечно, вы правы в том смысле, что, может быть, люди, которые говорят про взлет фэнтези и взлет каких-нибудь таких вот приключенческих романов, исторических романов, — может быть, он произойдет. А может быть, он не произойдет. Почему? Потому что он уже произошел. Мне каждый день, каждую неделю точно, от «ЛитРеса» приходят… Один день — от «ЛитРеса», другой день — от BooK24, третий день — от «Озона», в пятый день — от кого-то еще приходят такие вот извещения на почту. Написано — лучшие книги недели! Я их открываю — у меня немножко, вот видите, остаточная часть волосяного покрова начинает шевелиться. Потому что это книжки, во-первых, авторов, которых я никогда не видел, не знал — ни отечественных, ни иностранных, — а во-вторых, рассказы такого типа: монстры атакуют, Иван Грозный и принцесса Диана… Вот такие вот тексты. То есть они уже сейчас есть. Вот эта ширпотребная литература фэнтези, ширпотребные исторические и квазиисторические романы. Их и так много! Может быть, у них есть потребитель. И я не думаю, что более утонченный, скажем, потребитель, который привык читать какую-то современную более приличную литературу, вот просто после карантина прям так вот намахается на повесть Вербены Гламурской под названием «Искры соблазна в кружевном пеньюаре». Понимаете? Да не будет он это читать. Он будет читать то, что он читал раньше. Вообще жизнь чрезвычайно инертна, на самом деле. Подумать только, сколько должно было произойти в Европе событий — должны были отменить, там, крепостное право, должны были появиться железные дороги, должны были победить Наполеона, должны были… для того чтобы в литературе появилась такая в общем-то маленькая штучка, как «внутренний монолог». Она появилась где-то в 60-е годы (ХIХ века) у Льва Толстого, говорят. А до этого вот как-то так жили без внутреннего монолога. Герой либо говорил что-то вслух, либо автор описывал за него. А вот фраза «Пьер шел по улице и думал, что…» — та, что кажется нам элементарной, — она тоже имеет свою дату появления. Но почему-то литература без нее обходилась. И какие-то огромные действительно перевороты в ментальности людей должны были произойти, чтобы появился внутренний монолог, чтобы появилось полифоническое повествование по Достоевскому, чтобы появилась литература подтекста по Чехову, по Хемингуэю… Литература развивается очень медленно, на самом деле. Поэтому мне трудно себе представить, что после карантина, после самоизоляции вдруг будут какие-то существенные изменения в литературе. Хотя, конечно, может быть, появятся книжки про самоизоляцию. Потому что это очень хорошая тема. Но это — сюжет. Это всего лишь сюжет. И, конечно, такие сюжеты пойдут на пользу. Всякие новые сюжеты — это всегда интересно. Вот такое новое радио, такое замечательное радио «Старость» (была такая радиостанция — «Юность», а сейчас появилась радиостанция «Старость») — там меня попросили рассказать о самоизоляции в литературе. Вы знаете, книг о самоизоляции в литературе довольно много, на самом деле. Это вам и «Уолден» Генри Дэвида Торо, это и «Робинзон Крузо», это и «Посторонний» Камю, это и «Голод» Кнута Гамсуна, это и тюремные дневники Веры Фигнер, и что вы только хотите. Даже какие-то жития святых монахов (где-то VI века), которые жили 30 лет в своих келейках, и Богу молились, и чудеса разные наблюдали и совершали: кормили там медведей из рук и прочее. Это же тоже про самоизоляцию. Изоляция, самоизоляция всегда была такой. В общем, в целом я жду больше изменений от экономики, чем от литературы. А в литературе вот что может произойти. Я это, кстати говоря, недавно говорил в интервью замечательной нашей журналистке Марианне Власовой. Она это напишет, не напишет — не знаю, повторю вам. Что, возможно, что-то случится с книготорговлей. Понимаете, я по себе говорю: что мне вот, например, самому… Может, я старый человек, может, я просто законопослушный человек — мне уже и после отмены карантина будет страшно зайти в магазин «Москва» на улице Горького, или в какую-нибудь «Республику», или в какой-нибудь Московский дом книги. Это же орды, толпы людей! Прежде чем доберешься до нужной тебе книги, ты должен пройти через баррикады какой-то ерунды. Возможно, появятся маленькие книжные магазинчики. Прямо вот типа киосков. Может быть, будут раздавать франшизы, будут маленькие площади общей площадью восемь метров, какие-нибудь магазинчики, киоски под названием «интеллектуальная литература», «фэнтези», «переводная литература», «классика» и так далее. Чтобы человек мог спокойно прийти и купить то, что ему нужно. Так же как ярмарка выходного дня: вот здесь яблоки, здесь персики, здесь груши, каждый человек приносит свое. Может, поэтому будет какое-то изменение в книготорговле. Вот эти вот громадные книжные моллы, вот эти вот суперкнижные магазины — может, они (именно из страха заразиться) уступят место более динамичным книжным сетям. Доставка будет развиваться еще более активно. Я думаю, такие вот изменения будут. Но главное изменение — это нам чтобы дожить до этих изменений. Посмотреть на них. Вот самая главная пока задача на сегодняшний день. Вот примерно так.

Александр Иличевский

писатель, поэт

K списку

Небо состарилось. Отныне не ждать друзей —
вот что оно говорит. Ни того, что сейчас на Гудзоне,
ни того, что бредет по пляжу близ Яффо,
ни того, что уже никогда, никогда
не заглянет тебе в глаза, чтобы сказать:
«Что-то ты грустный, старик, что случилось?»
Облака гладят теперь мое тело.
Так низко спустилось, чтобы сродниться
окончательно с временем, обрести его плотность.
Остались только верные решения, больше
не из чего выбирать. Поступки теперь
пахнут морской солью. Как и одиночество.
Душа теперь стремится только за горизонт,
превращаясь в закат, в беззвучные зарницы.
Скоро звезды сойдут на землю,
будут стоять огненными горами.
А люди бродить между ними, дивясь,
как преодолеть перевал и не заблудиться.

Окрестности нашего района в карантинные праздники пахнут конопляным дымком, шашлыками. А из Вифлеема доносятся удары колоколов. Иногда я успокаиваю себя тем, что моя комната — пароходная каюта. Родители в Калифорнии взаперти. Мама тоскует, отец бодрится, но выхода пока нет. Я себя успокаиваю тем, что отмененная, запланированная как раз на это самое время поездка к ним просто переформатировалась в путешествие морем. Например, из Хайфы можно двинуться на паромах в Грецию, а затем пересесть на какой-нибудь контейнеровоз — ведь есть такие, что держат в своем составе пассажирские каюты. Правда, с заходами в порты путешествие растянется на месяц и больше. Однако почему бы не вообразить карантин таким долгим путешествием океанским в Окленд — и здравствуй, Сан-Франциско. Человеческое воображение ведь всемогуще. Потому-то и существует поговорка: человек не блоха — ко всему привыкнет. Первое, что я сделаю после карантина, — поеду на Голаны. Там есть мои любимые руины храма Юпитера, рядом с которыми стоит заветное рожковое дерево. Под ним — лучшая стоянка в той местности с видом на границу с Ливаном. Это мое дерево, вокруг него я не раз собирал каперсы на засолку, вел разные прекрасные разговоры и смотрел поутру на луговую дымку, наполнявшую чашу ландшафта, как теплое молоко. Карантин будет сниматься постепенно, но никуда не денется. Канет. Ибо Калифорния и дерево меня ждут.

Ну а с точки зрения антропологии тут вот что происходит. Когда речь идет о выживании, человеку свойственно прибегать к древним эволюционным центрам поведенческого управления мозга и действовать согласно их командам. Соответственно, общество перед лицом смертельной угрозы словно бы оказывается отброшенным на тысячелетия назад и вдруг себя не узнает. Отсюда следуют глубокие последствия карантина, гораздо более неприятные, чем дискомфорт, — кастовость, сужение горизонта выбора, шок от собственной реакции на это и даже древнейшая проблема гуманного отношения к родителям. Иными словами, человечество вдруг и все сразу оказалось отброшенным вглубь веков. Это мощное испытание, и пора бы уже подумать, каким образом начать возвращаться к себе, не то варвары никуда не уйдут. И останутся с нами. Нами.

Андрей Монастырский

поэт, писатель, художник, теоретик искусства

K списку

Прежде всего, я думаю, что, скорее всего, будет такое просто обновление на всех уровнях как бы — и на экономическом, и на политическом, и на экзистенциальном. И когда это все прекратится, то с новыми силами все это колесо закрутится опять. Вот так вот мне представляется.

Сейчас самое неприятное, что есть (и причем это касается именно нашего положения, на нашей территории), — это то, что запрещено гулять, что закрыты бульвары… И вот это вот навязчивое «сидите дома», «самоизоляция» — в отличие от других стран Западной Европы и Америки, где можно гулять… Эта вот навязчивость самоизоляции, чтобы не выходили (особенно для старшего возраста), действует крайне неприятно, депрессивно. Это, на самом деле, сегрегация, конечно же, по возрасту. Что в общем-то является преступлением, как всякая сегрегация. Такое мое представление.

Анна Наринская

журналист, литературный критик

K списку

Я очень скептически отношусь к прогнозам конкретным: что будет с мировой политикой, что будет с экономикой и даже что будет, например, с образованием. Хотя вроде это более-менее очевидная вещь, про которую мы сейчас можем что-то предсказывать. Но что я знаю точно — что, когда это кончится, нам всем еще довольно долго придется работать с той травмой, которую мы сейчас переживаем. И для меня довольно удивительно, что я вижу по реакции, скажем, в сетях и т.д., что очень многие не хотят и даже как-то особенно борются с тем, что это травма, потому что «ну вот бывают войны, знаете ли, бывают страшные политические репрессии — вот это да, настоящее, а то, что происходит с нами сейчас, — это ну что нам стоит потерпеть немножечко карантин». И, мне кажется, очень важно осознавать, что все мы переживаем травматический опыт. Что мы, во-первых, очень боимся, что заболеют или даже умрут наши близкие, в первую очередь, наши пожилые близкие. Во-вторых, мы, безусловно, очень боимся за свою работу, за свое благосостояние, за возможность жить так, как мы жили раньше и привыкли, или за возможность когда-нибудь жить лучше. Мы страшно боимся, что мир вокруг нас, который за последнее время стал таким открытым и большим, — он схлопнется. И вот этой вот свободы передвижения никогда больше не будет. Мы страшно боимся, что, опробовав на этом карантине некоторые авторитарные, тоталитарные приемы, которые сейчас опробованы во всех странах, не только в России… Хотя, конечно, можно понять, почему жители России боятся того, что это привьется, больше. Мы, конечно, боимся, что это некоторая проба для властей, чтобы ввести электронное слежение, ввести еще какие-то вещи, — и это навсегда останется с нами. Мы боимся, что такие эпидемии будут возвращаться. Мы все боимся, что это будет: вот сейчас есть такой вирус, потом будет следующий вирус. Что это станет таким ежегодным — скажем, в лучшем случае ежегодным — ужасным несчастьем. И мы все-все ужасно боимся, что это все — ужасная ошибка, что на самом деле карантин был не так страшно нужен. Мы не уверены в том, что то, что мы делаем, мы сейчас делаем правильно. Это одно из самых больших страданий, которые вообще бывают, когда ты не веришь в свой собственный выбор: остался дома или, наоборот, не остался дома. Любой наш выбор в этой ситуации может оказаться неверным. И это одно из самых больших страданий, которые у человека только могут быть. Поэтому мне кажется, что мы должны прислушиваться к себе и должны понимать, что в тот день, когда нам раздастся труба и глас с небес скажет: «Всё! Карантин кончился. Выходите на улицы!» — и мы, глубоко вздохнув, пойдем и станем со всеми целоваться и обниматься, ничего не боясь, — вот то, что мы пережили, останется с нами и нам придется с этим работать. И вот это будет дальше.

Извините за такой пессимизм, но, наверное, это, скорее, реализм.

Денис Осокин

поэт и прозаик, сценарист

K списку

Календарь

верить календарю
так хорошо так мило.
вера календарю
утешит, подарит силы.
лето стекает с глаз.
безжалостны чаячьи хоры.
но есть календарь у нас —
ненаглядная точка упора.

∗

в урнах после дождя
плещутся океаны.
дети календаря —
мы легки как панамы.
с пляжа всмотримся вдаль.
даль как всегда красива.
но есть у нас календарь.
мы верим в негó. спасибо!

∗

в нем говорится что
сегодня шестое мая.
это собственно всё
что знаешь ты и я знаю.
и сегодня георгиев день.
и зелень его молочна.
а через двадцать пять дней
лето наступит точно.

∗

первого сентября
начинается осень.
это же просто ура.
это красивее сосен!
так поднимается вверх
радости шар надежный:
верить календарю
так — наконец! — несложно.

∗

первого декабря мы
ногу не сунем в тапку.
мы отправимся в лес
и лесу подарим шапку.
прихлебываем — не пьем!
заедаем снежинкой.
а дома мы — с календарем.
как с новой швейной машинкой.

∗

потому что пришла зима
и мы знаем об этом, к счастью.
и что двенадцатого января
день рождения насти.
вернемся с балкона в дом
и календарь поправим.
мы помним об этом но
ее саму не поздравим.

∗

февральские дни нежны.
и — свернута зимняя карта.
первый месяц весны
откроется первого марта.
третьего марта в шапшах
на пригорке поют и пляшут —
праздник карга боткасы
или воронья каша.

∗

как тепло нам с календарем
на улице рихарда зорге.
календарь календарь! под окном
проходит святой георгий?
выключен телефон.
тополь стену щекочет.
я верю тебé — а он
пусть идет куда хочет.

∗

и когда нам нужна вода
и когда нам друг нужен мудрый
и когда нам нужна еда
и пролеты над тундрой
и когда нам нужен фонарь
и нужно вылечить спину —
мы целуем тебя, календарь.
в самую середину.

Павел Пепперштейн

писатель, художник

K списку

В ответ на этот вопрос я решил почти наобум прочитать какой-то свой старый текст, и вот я его читаю.

Аттракционы будущего состоят из «возможностей». Некоторые из этих «возможностей» я испробовал, другие нет. Как-то раз, например, я был персонажем американского фильма — плоской тенью, скользящей по белому экрану. Я бежал, стрелял, вскрывал письма, но боковым зрением все время наблюдал зрительный зал небольшого летнего открытого кинотеатра где-то в Греции или в Крыму и людей, сидящих на старых скамейках, чьи лица были обращены к экрану. В их зрачках и стеклах очков, как в битых зеркалах, отражались фрагменты экрана. Мелькал и я. Изможденный гангстер, спасающийся от погони, я стоял на пожарной лестнице кирпичного дома. Мое лицо явилось на экране крупным планом — черно-белое, с впалыми щеками и глубокими морщинами. Лента была старая, мой образ был словно из песка или из пепла. Подо мною уже мелькали полицейские фуражки, похожие по форме на черные короны или терновые венцы. Я видел их сквозь решетчатые ступени со следами белого птичьего помета. И в то же время прямо передо мной был зрительный зал. Я посмотрел на зрителей, прямо на них, я посмотрел на них со своего экрана. И взглядом я дал им понять, что я вижу их. Минуты шли, а мое лицо все таращилось на них, бесстыдно, внимательно, невозможно — я наблюдал, как до их сознания постепенно доходит неладное, как в их лицах вызревает мистический ужас. Я вдохнул запах их вечера — аромат цветущих акаций, запах болотца и близкого моря. Отчего-то все это доставило мне необычайное удовольствие — тонкое, на гурманский вкус, как мне почудилось. Я стоял на верхней площадке небесной лестницы, я был началом и концом всего.

Мне была дарована безграничная свобода перемещаться во времени. Я оказался внутри своего тела, бегущего по железнодорожному мосту, когда я был десятилетним мальчиком, одетым в оранжевое. Меня окружала тьма моих здоровых внутренностей. Я слышал над собой — там, где на морских пейзажах изображают солнце, спрятавшееся за облаком, — стук моего сердца, стук, учащенный, напряженный от быстрого бега. Мне захотелось взглянуть на мое сердце, которое я так любил и люблю до сих пор. Я посветил вверх своим нимбом, как комариным фонариком, — сердце было огромно, и почему-то оно стучало в мешочке из грубой шерстяной ткани. Наверное, чтобы ему было тепло. Я вспомнил о сердце, которое однажды видел в Юдоли, оно тоже лежало в подобном мешочке. Мой брат как-то подарил этот мешочек моей маленькой сестре, он также преподнес ей чью-то отсеченную руку, так непринужденно, как протягивают через стол кисть винограда. Сердце, рука, кисть — две вещи являются тремя вещами. Потому что потерянный предмет становится словом, как и смерть, обреченная быть словом. В одной из сокровищниц я снова увидел это сердце и эту руку. Они были оправлены в золотые скорлупы, усыпанные драгоценными камнями. Девочка восседала на троне, сжимая сердце из сокровищницы в одной ладони, как державу, а отсеченную руку — в другой, как скипетр. После этого я сумел вспомнить шум дождя. Затем я сам стал сокровищем — бесплотным центром белой, необъятной залы, где не было ничего, кроме особенного свежего воздуха. После этого во мне навсегда осталось открытым так называемое «белое окно». Оно всегда где-то сбоку, всегда открыто, за ним никогда нет ничего, кроме воздуха. В конечном счете это вентиляционное отверстие, нечто вроде жабр, без которых я задохнулся бы на безвоздушных вершинах Рая. Таковы аттракционы будущего, таковы вагончики «возможностей».

Спасибо.

Алексей Сальников

поэт и прозаик

K списку

Ой, многие сейчас переживают, что жизнь никогда не будет прежней, ничто никогда не восстановится, что это общемировая катастрофа — что, несомненно, так. Но все же любое крупное событие рано или поздно (и довольно быстро) становится всего лишь строчками в учебнике истории или хотя бы в новостях. Становится некими старыми новостями, которые даже никто уже не пересматривает. И уроков истории как таковых нет. Человечество их в любом случае не особо усваивает, как бы ни казалось, что это не так. Так что буквально, может быть, лет пять — и все это будет вспоминаться как просто какой-то фильм, скажем так, в котором мы все глобально поучаствовали… Возможно, к сожалению, это будет вспоминаться слишком легко.

Юрий Сапрыкин

журналист, культуролог, руководитель проекта «Полка»

K списку

Не будет никакого мира после эпидемии. Правильнее было бы говорить о мире после того, предыдущего, хорошо знакомого нам его состояния. И этот новый мир уже здесь, сейчас его очертания будут перед нами разворачиваться, развиваться и уточняться. Рубеж уже перейден. Я не верю в то, что будет пройдена еще какая-то черта, после которой мы сможем сказать: «Ура, все закончилось! Давайте выйдем на улицу, обнимемся, устроим вечеринку в честь победы над микроорганизмом и заживем по-старому». Этого не будет. Все будет происходить медленно и неправильно. Двери, которые сейчас перед нами закрылись, будут немножко приоткрываться, потом закрываться снова. Приоткрываться они будут по-разному в разных странах, в разных частях России, в разных сферах жизни. Вот это уже заработало, а то не будет работать еще год или непонятно сколько, а это не вернется совсем.

Что понятно про этот мир — в нем будет меньше всего. Будет меньше того, к чему мы привыкли, — меньше поездок, меньше больших событий, меньше общения, меньше физического контакта, меньше легкости в передвижении и в общении, вообще меньше легкости. Наверное, какие-то привычки и ритуалы, которые нам сейчас приходится искусственно на себя примерять, — вроде отказа от рукопожатий и длительного мытья рук — останутся с нами надолго. И дело даже не в том, что эпидемия будет продолжаться в течение длительного времени, несколькими волнами, а в том, что сама опасность инфекций, болезней и их последствий будет и нас как частных лиц, и разного рода начальство беспокоить гораздо сильнее, чем раньше.

Многое из то, что мы привыкли делать, будет делать сложнее или совсем невозможно. В этом есть и хорошая сторона, потому что будет меньше ненужного и излишнего. Просто будет не хватать денег. Меньше будет московских уличных украшений и иллюминаций, которые всех раздражают. Меньше будет, наверное, каких-то мегаломанских проектов вроде фильма «Дау». Но меньше будет и хорошего. Меньше будет просто фильмов, просто книжных магазинов, издательств, спектаклей, концертов — всего культурного и жизненного фона, к которому мы привыкли. И тут сложно сказать, как в предыдущие кризисы, что это все проблема первого мира или проблема зажравшихся москвичей, а вот где-то есть места, где люди и так в театры не ходили, и долларов у них нет, и все это их не коснется. Нет, к сожалению, коснется в разной степени всех. У всех сузится горизонт возможностей, жизнь у всех станет немного беднее. В финансовом, потребительском, культурном, социальном смысле. И, к сожалению, тут невозможно сказать, что этот кризис всех уравнивает. Потому что, наверное, люди, которые самоизолировались на собственной яхте, — все равно им пережить эти трудные времена будет проще, чем обычной медсестре или обычному человеку, торгующему на рынке или ремонтирующему автомобили, — бюджетнику в широком смысле. Эта беда ударит по всем одинаково, но не совсем одинаково. Обострятся противоречия, которые и раньше были. Я даже не буду открывать этот список, он неимоверно велик — начиная от торговых войн Америки с Китаем, заканчивая раздражением жителей больших городов по поводу мигрантов или «понаехавших». Все это на фоне общего обеднения и сужения горизонта возможностей будет разыгрываться в более острых формах.

Что в этом хорошего. Наверное, то, что мы как общество и даже, не побоюсь сказать, как человечество впервые столкнулись с кризисом, в котором, в общем, не очень важно, сколько у тебя танковых дивизий или золотовалютных резервов, — все это не решает проблему. Важно, в каком состоянии у тебя здравоохранение, университеты, фундаментальная наука. Вот эти вещи, которыми в России в последние годы принято было пренебрегать или расписывать их по остаточному принципу, оказались именно в этой войне фундаментально важны. Я очень надеюсь, что по итогам этой кампании мы будем обращать на это больше внимания. А так — небо не рухнет на землю, каждому поколению, особенно в России, выпадают разные испытания, это не худшее из них. Надо просто это пережить, не теряя спокойствия и мужества.

Григорий Служитель

писатель, артист, музыкант

K списку

Меня попросили поделиться своими соображениями по поводу того, что происходит в мире. Это задача непростая, во-первых, потому что я не аналитик, а во-вторых, потому что в общем-то не очень-то понятно, что в мире происходит, а главное — когда все это закончится. Я имею в виду хотя бы изоляцию и карантин. Но какие-то тенденции очевидны, они не сегодня возникли и не вчера даже, даже не позавчера. В первую очередь, наверное, всем понятно, что образование еще более будет смещаться в сторону онлайн. Очевидно, что грядет серьезный экономический кризис, который повлечет за собой, в первую очередь, безработицу и, к сожалению, следовательно, рост преступности. И какой-то большой процент этой преступности будут составлять те, кого мы сейчас называем гастарбайтерами, которые будут объединяться в преступные группировки по этническому, в первую очередь, признаку. Я надеюсь, что это можно будет как можно быстрее преодолеть. Потом, наверное, очевидно, что общество будет более закрытым, возникнут границы и некоторое на первых порах такое недоверие к соседу. Общество, скажем так, из такого, что ли, цельного материка разобьется на такой архипелаг. Что касается искусства, сложно сказать, но происходит такая тоже любопытная тенденция (во всяком случае, в нашей стране), что происходит отток населения из городов, и мне кажется, что это повлечет за собой возрождение дачной культуры. Как в свое время была усадебная культура — сколько она всего нам дала, — так же будет дачная культура. В первую очередь, это даст какие-то свои любопытные неожиданные плоды в области литературы. А в целом сложно что-то предугадать, но я думаю, что и режиссеры, и сценаристы, и писатели не будут больше с таким рвением и рьяностью уничтожать нашу планету, казнить ее всеми казнями египетскими, потому что мы все напуганы тем, как легко творческие фантазии воплощаются в жизнь и как быстро это происходит. Я думаю, что в плане искусства все будет сдвигаться в сторону все-таки чего-то жизнеутверждающего. Вот, собственно, мои соображения. Не болейте.

Гузель Яхина

писатель

K списку

Наша пандемия — уникальный опыт совместного чувствования в истории человечества. Еще никогда страны мира не были объединены общим бедствием такого масштаба и не проживали сообща все этапы борьбы с таким бедствием. Ни две мировые войны, ни ядерная угроза, ни холодная война не дали человечеству этого опыта: всегда были противоборствующие лагеря и поля сражения друг против друга, а кто-то всегда оставался в стороне. Казалось, что не бывает объединяющих войн. Оказалось, что бывает: война, объявленная пандемии главами некоторых государств, сегодня не может быть локальной — она автоматически становится глобальной. Стадии вовлечения в этот процесс разные. Где-то уже ставят на площадях передвижные морги и грузовиками вывозят гробы с телами, а где-то еще проводят футбольные матчи со зрителями. О ситуации в каких-то странах мы узнаем из СМИ в режиме реального времени, что называется, всем миром. А из каких-то стран после долгого молчания просто приходит сигнал SOS — и мы можем только предполагать, что там, за стеной этого молчания, ситуация также непростая. Но очевидно одно — все государства проходят или пройдут через борьбу с вирусом, отсидеться за своим забором, на своем острове, на своем континенте не получится. Прозрачный мир всепроникающего интернета позволяет нам видеть происходящее в очень многих точках земного шара: сводки о количестве инфицированных и умерших, уход на карантин монархов и глав государств, трогательные частные высказывания где-нибудь в социальных сетях — информация течет к нам со всех континентов непрерывно. Мы знаем, как полицейские бьют палками нарушающих карантин в Индии. Мы знаем, как рыдает истощенная работой медсестра в Италии. Мы знаем, как художники в стотысячных трущобах Найроби пишут на заборах лозунги о необходимости мытья рук — это и есть главная мера пропаганды против грядущей пандемии. От этого невозможно отвернуться. Сегодня мы живем, зная многое о жизни других, а значит, сочувствуя им. Потому что со-чувствование, отклик на эмоцию другого — это база здоровой человеческой психики, заложенная в момент первого отклика младенца на материнскую улыбку. А ведь еще недавно мир лихорадило от агрессии. Шли войны — торговые, нефтяные, санкционные, пропагандистские, реальные войны в горячих точках, наконец. Сегодня это все (ну или почти все) отложено как неважное. Агрессия поставлена на паузу. Пандемия оказалась прививкой против агрессии. Те, кто вчера собачился в соцсетях, сегодня снабжают пожилых соседей продуктами, Россия и Китай высылают гуманитарную помощь в Италию. А те, кто по старой памяти пытается использовать ситуацию для укрепления своих идеологических плацдармов, выглядят дикарями — образованными и современными дикарями. Сейчас не время для выяснения идеологических отношений, а время оказывать помощь и принимать ее. Потому что ситуация предельно простая: одни умирают, другие — кто может — спасают. Еще никогда цена человеческой жизни не была так высока — в переносном смысле этого слова. В начале и середине двадцатого века убитых (на войне, в концлагерях, во время ядерных испытаний) и умерших (от голода, эпидемий) считали миллионами. В сытой и благоустроенной реальности двадцать первого с врачами стало модно ругаться и судиться, оберегая свое драгоценное здоровье от недостаточной вежливости медперсонала или некачественной пластической операции. Еще никогда цена человеческой жизни не была так высока — в буквальном смысле этого слова. Сегодня мощные экономики впали в анабиоз, целые страны замерли в попытках замедлить развитие болезни — все для того, чтобы сохранить больше человеческих жизней. Цена этой остановки — многие миллиарды (уже и не важно, в какой валюте). Как долго мы сможем платить эту цену? Как скоро потребности затухающей экономики заставят страны снять карантин и выпустить на предприятия людей, осознанно подвергая их риску и жертвуя каким-то количеством граждан? Идет проверка человечества на накопленный за тысячелетия культурной жизни запас человечности. Культура во все времена занималась не чем иным, как воспитанием человечности, по-иному — увеличением стоимости человеческой жизни. Сегодня ее задача удивительным образом изменилась, стала очень прикладной. Сегодня культура — это костыль, на который опираются политика, экономика, здравоохранение. Костыль невидимый и неосознаваемый, но очень важный. Стриминговые квартирники из домашних студий, трансляция живых концертов из пустых консерваторий, фильмы, книги — в этом мы черпаем силы для непростого бытия в условиях карантина. Сегодня культура — это паллиатив нормальной жизни до тех пор, пока жизнь эта не вернется в какое-либо приемлемое русло.

Понравился материал? Помоги сайту!