20 января 2021Литература
168

«Все мы городские сумасшедшие»

Михаил Либкин поговорил с Еленой Макаровой, автором романа «Путеводитель потерянных»

текст: Михаил Либкин
Detailed_pictureЭрна Фурман и Елена Макарова. 2002© Из личного архива Елены Макаровой

Михаил Либкин: Я несколько месяцев не расставался с «Путеводителем потерянных». Мне казалось, что вы водите меня с собой по Праге и Брно, по Атланте и Иерусалиму. Что я ужинаю вместе с вами и профессором русской литературы в пражском пабе, перебираю рисунки погибших детей в Еврейском музее, плыву на катере по Влтаве, слушаю «легкую музыку» всеми забытого композитора, смотрю на пластилиновую скульптурку главного хирурга гетто, которую вы лепите под его рассказы про операции и депортации, присутствую на файф-о-клоке в квартире старых психоаналитиков… Шуршит магнитофон, мне, читателю, везде уготовано место. Главное — не вмешиваться. Если что-то и не пойму сразу, пойму потом. Потому что я буду над этим думать. Характеры, истории, в которые вы меня погружаете, производят невероятное впечатление. Невозможно оторваться. И вот теперь объясните мне: могу ли я ощутить это из аннотации? «Более тридцати лет Елена Макарова рассказывает об истории гетто Терезин»... Разве это об этом?

Елена Макарова: И об этом тоже. Если говорить о топографии местности, которая объединяет детство и юность моих персонажей. Ведь можно написать книгу, связанную с людьми, некогда жившими на одной улице. Терезин — это, конечно, не улица, а знаковое место в истории ХХ века. Но ведь и улица для человека с развитым воображением может стать Йокнапатофой.

Либкин: И все же я не поставил бы эту книгу в ряд с произведениями, посвященными Катастрофе. Это что-то совершенно иное. И читательская аудитория у нее иная. Не та, что читала ваши исторические труды…

Макарова: Возможно. Но, если кто-то в аннотации определил эту вещь таким образом, значит, так он ее увидел. Имеет право. Каждый видит свое. Произведение — создание живое и рождается целиком. Оно уже все есть в тебе, и ты занят выявлением того, что от тебя пока что скрыто, и это самое увлекательное, что есть в акте творчества. Поскольку по своей первой профессии я скульптор, то и из слов я, скорее, леплю, нежели пишу ими. Может, что-то лишнее слепила или не пролепила что-то важное и тем сбила с толку. Но лепила-то я для себя… Я сейчас слушаю лекции Мераба Мамардашвили. А когда-то, когда мы с Леной Елагиной лепили в мастерской Эрнста Неизвестного рельеф по его рисункам, Мераб стоял за нашей спиной. Помню его разговор с Эрнстом о доме, который физически невозможно увидеть целиком, когда находишься с ним рядом, и что услужливый мозг призывает на помощь воображение и оно достраивает здание до целого. Наверное, «Путеводитель потерянных» и есть попытка создания этого целого, разве что невидимого в нем, как выяснилось в процессе, оказалось куда больше видимого.

© «Новое литературное обозрение»

Либкин: В предисловии вы говорите: «Всякий раз из рассказов очевидцев я выбирала лишь то, что раскрывало или дополняло исследование определенной темы. Сами же они и отношения, которые сложились между нами, оставались в тени. Теперь, когда почти все герои моих рассказов ушли в мир иной, я подумала, что самым важным были они, а не темы исследований, и замыслила эпопею. Но справилась лишь с двадцать одной историей из сорока задуманных. Бывает — замахнешься, и руки повиснут над клавишами. Тот ли жанр, так ли надо об этом писать?» Почему вы не справились с планом? Почему у вас возник такой вопрос к самой себе?

Макарова: Не знаю. Наверное, духу не хватило дописать этот реквием по Жизни… Скульптор не справился с музыкой. Для меня это было и лепкой, и музыкальной темой с вариациями. Вариации связаны сквозными темами…

Либкин: То есть вы изначально все это выстроили?

Макарова: Нет, конечно. Ритм задал первый рассказ. Визит дамы. Пожилая женщина по имени Эльза, Елизабет, Элишева, Элишка, по фамилии Лангер, Берхтольд, Солосски, Штайнер, Эйнштейн, Ферейра сидит на моем балконе и рассказывает, что знакомится со своим прошлым по своим же рисункам — нарисует мост, а потом находит его на местности... Терезин, замок Бухловице, Уругвай… Какой-то корабль, ночь, черный мост… Ко мне ее послала знакомая, которая выгуливает ее собаку. Сказала, что я могу ей помочь. И я бы забыла об этой Эльзе с вагоном имен, но жизнь умнее нас! Происходит следующее: в Израиле я попадаю в дом к человеку, разыскать которого меня попросила старушка из Чехии, бывшая натурщица погибшего художника Ф.П. Кина. У той в альбоме хранились разные фотографии, в том числе и этого самого человека, теперь живущего на севере Израиля. Приезжаю к нему, и он рассказывает мне об этой самой Эльзе — в юности он был в нее влюблен, и они действительно встретились в Уругвае, а потом, побывав во дворце в Бухловице, который Эльза считала своим имением, я нахожу одну из ее фамилий... Да, она действительно оказалась внучкой графа Леопольда фон Берхтольда. То есть она рисует фрагменты из своего прошлого, а я иду по его следам… И сопрягается несопрягаемое. Собственно, в каждом рассказе своя драматургия и в каждом — свой секрет.

Либкин: Я вот сейчас подумал, что все же они говорили с вами на разных языках…

Макарова: Да. Кто-то по-английски, кто-то по-чешски, кто-то на иврите. Английская речь психоаналитика из Америки с хорошо различимым немецким акцентом — это не ивритская речь рабочего-кибуцника и не чешская речь учителя географии. Каждому надо было дать свою речь. Как-то мы с мамой (Инной Лиснянской. — Ред.) спорили насчет перевода дневника, который был написан в Терезине чехом на выученном им иврите. Речь была бедной, а человек — внутренне богатым. Как быть? Я настаивала на том, что надо переводить точно. Что есть, то есть. Мама говорила, что так нельзя. Мама — авторитет. Но я предпочла точность красоте слога. Такие же задачи стояли передо мной и тут, когда пришлось переводить стихи великого чешского поэта Иржи Ортена. Чем пожертвовать — точностью слова или музыкой?

Либкин: В книге двадцать одна судьба, двадцать один главный герой, а двадцать вторая — вы. Мне кажется, что именно вы, а не Терезин, связываете «Путеводитель…» в роман. Вы открываетесь вместе с героями и становитесь уж совсем до неловкости близкой в последней новелле «Прогулки с самоубийцей» — особенной, очень личной, очень смелой. В книге 64 примечания — краткие биографии погибших, упомянутых в разговорах. Роман документальный, у каждой истории можно найти след в интернете, посмотреть на описанную выставку, послушать голос, увидеть фото или прочесть некролог. Кстати, а как родилось название?

Справка об изъятии документов Вацлава Гавела. 3 марта 1989 годаСправка об изъятии документов Вацлава Гавела. 3 марта 1989 года© Из личного архива Елены Макаровой

Макарова: Из двух впечатлений. Апеллируя к Прусту, Мераб говорит, что человека формируют впечатления юности, потом он их «читает». Вот что я вычитала. Впечатление первое: человек, сидящий на ступеньках неподалеку от станции «Агана» в южном Тель-Авиве. Когда бы я ни оказывалась на этой станции, я заставала там его, сосредоточенно пишущего что-то неразборчивое на газетных клочках, собранных в книжку-растрепу. Что же он пишет? Однажды я спросила его. Он ответил: «Рамбам. Путеводитель». То есть он пишет книгу, уже написанную на арабском языке Моше бен Маймоном в конце XII века. Книга — о средневековой еврейской философии, об отношениях между интеллектуальным постижением и религиозной традицией. Ее название переводится по-разному: «Путеводитель растерянных», «Путеводитель блуждающих», «Наставник колеблющихся». Мою версию ученый раввин тоже признал легитимной. И второе впечатление — архив мемориала Яд Вашем. Обычно там люди углублены в исследования и ни на что другое не отвлекаются. Но религиозная женщина, оказавшаяся рядом со мной за столом, заинтересовалась графиками, которые я рассматривала. Я объяснила, что это кривая температуры Карела Швенка, актера Терезинского кабаре. В марте 1943 года он лежал с тифом в лазарете. Выжил? — Нет, погиб во время марша смерти, не мог больше идти, друзья оставили его умирать на соломе. Подстелили соломку, как говорится. — Кому нужны эти графики, если он погиб?! Она вот занимается делом осмысленным — ищет информацию о погибших раввинах. Они, иудеи, пострадали из-за таких, как Швенк. Избранный народ потерял веру, за что и был жестоко наказан Всевышним. «Сакральные» кривые температурного графика связались с вечным вопросом «кто виноват»…

Либкин: Вы думаете, читатель сможет соотнести это название с тем, что вы сейчас рассказали?

Макарова: Внимательный — да. На странице 255 первое впечатление описано. Но в ином ключе.

Либкин: Я — внимательный читатель. Я так понял, что это городской сумасшедший…

Макарова: Все мы городские сумасшедшие… Недавно я закончила роман, в котором, собственно говоря, стоит вопрос о том, что такое норма. Это действительно совершенно новый для меня роман, который, полагаю, выйдет в марте в «Звезде», и называется он «Шлейф». Не буду рассказывать о нем, но, в принципе, когда мы говорим — этот нормальный, а этот нет, что мы вкладываем в определение?

Либкин: То, что мы знаем или думаем, что знаем, о точке отсчета. Как человек наивный, я думаю, что знаю, где она. Скажем, академик Асмолов, с которым я имею честь быть знакомым, называет жуть, происходящую в обществе, «мерзостью нормы». То есть Александр Григорьевич полагает, что норма намного шире, чем нам кажется.

Макарова: Да, конечно же. Но если думать не об обществе, а об отдельно взятой личности, то по сравнению с тем, кто живет, но внутри себя никуда не движется, новоиспеченный Рамбам находится в интенсивных поисках смысла. Не зная букв, создает заново «Путеводитель потерянных». Для себя. И ни к кому с этим не пристает. Что же до «мерзости» общественной «нормы», то у меня сегодня такое ощущение, что я сижу в древней Иудее и вместе с иудеями и римлянами смотрю стрим. Вот идет диссидент-Христос на крест, одержимый внутренней правдой, пару воров для компании тоже прихватили… И все с напряжением следят за шествием… Может быть, и из-за этих аналогий не удалось дописать книгу… Пишешь о том, а оно — это.

Либкин: Понимаю… Чума. Но, как математик, пытаюсь быть последовательным. Вернусь к книге. Читая, я сначала думал, что, кроме, как вы говорите, топографии местности — а в данном случае это Терезин, — ваших героев ничего не связывает. Потом я подумал, что их связываете вы. Они настолько разные, что, если усадить их за один стол, им, возможно, было бы не очень комфортно в общем прошлом. У меня сложилось впечатление, что вы ищете нечто большее. Но что именно?

Макарова: Пытаюсь понять, чем жив человек, переживший глубочайшую травму в детстве или юности, в ту пору, когда впечатления играют формирующую роль. Это если подойти к ответу с холодным умом. На самом деле все это — процесс со-раскрытия. И происходит он при со-участии, со-страдании, со-переживании. Все с «со». Человек — самостроящаяся система, его самостатность не зависит от условий, в которых происходит строение. Лучше было бы «благодаря», но, увы, почти всегда это происходит «вопреки» и требует, как говорила Фридл, бесконечного преодоления. Кому-то удается пройти паспортный контроль и оказаться на воле, кому-то нет. Когда Система противостоит Человеку, можно быть, но трудно стать. ГУЛАГ, Шоа, все то, что творится сейчас на наших глазах в России и Беларуси, о том же — о намеренном непризнании достоинства человеческой личности.

Эрна Фурман и Елена Макарова. 2002Эрна Фурман и Елена Макарова. 2002© Из личного архива Елены Макаровой

Однако есть, были и будут люди, которые вопреки всему будут записывать ноты на обрывках бумаги и рисовать на обертке из-под маргарина. Среди героев книги такие есть. Психоаналитик Эрна Фурман, например. Ее путь взросления, как она говорила и как я назвала книгу о ней, вышедшую по-английски, происходил в протекторате и концлагере. Об этом она молчала всю жизнь. Но опыт, полученный ею при таком вот взрослении, сделал ее «психоаналитиком травмы». Беспечное детство закончилось в одиннадцать лет. Отец уехал в Лондон в начале 1939 года, они с мамой готовились последовать за ним, не вышло. В Праге мать сошла с ума, винила во всем евреев и ждала, что ее освободит из дурдома не кто иной, как Гитлер. В Терезине она умерла. Именно в тот день, когда они с Эрной должны были по повестке отправиться на восток. Эрна пошла к начальнику еврейской общины и сказала, что не поедет. Он ответил: все, кто в списке, едут. Она возразила: повестка на двоих, матери нет, значит, эта бумага недействительна. Эрну оставили в гетто. Смерть матери сохранила ей жизнь. Будучи вожатой в блоке для мальчиков — работа круглосуточная, — она успевала в гетто посещать лекции великих психологов, концерты и уроки Фридл. Кроме того, заботилась о бабушке и трех престарелых тетушках — все погибли: и ее подопечные, и бабушка с тетушками. В лагерь она взяла с собой два альбома для рисования и карандаши; из лагеря вернулась с альбомами, заполненными рисунками, выполненными на уроках Фридл, и календарями, где крестами отмечались смерти близких и друзей, а галочками — прослушанные лекции и прочитанные книги. Таково было ее становление. В Америке ее прошлое никого не интересовало, никому не хотелось, как сейчас говорят, покидать зону комфорта. Отцу, которого она разыскала в Лондоне, она тоже ничего не рассказала. И не осталась с ним. У нее было убеждение: жертвам верить нельзя. Тот, кто однажды испытал уничижение такой силы и длительности, об этом не скажет, он соберет свой «чемодан несчастий» и будет ходить с ним по школам и прочим общественным местам и там публично демонстрировать содержимое. Это лелеет травму, но от нее не избавляет. Со мной она тоже встречаться не хотела. Но все же написала мне развернутое письмо о том, как училась у Фридл, в конце добавила, что это письмо будет стоить ей бессонных ночей, и попросила больше не беспокоить. Однако, посетив выставку Фридл в Атланте — туда она привезла терезинские блокноты и календари, — Эрна сказала, что жить ей осталось менее полугода, и попросила меня прилететь к ней в Кливленд.

Либкин: Собственно, с этого и начинается ваш рассказ…

Макарова: Да. И он опять о том, о чем человек молчал всю жизнь. При всей плодотворности осмысленного ею — психоаналитиком — опыта травмы, при всех ее книгах и лекциях — осталось то, чему она не дала жизни, и с этим ей не хотелось умирать.

Либкин: Эти три дня, которые вы провели с Эрной и ее мужем в Кливленде, держат под током. Физически чувствуешь весомость слов. При том что весь антураж — дом престарелых, театр, встреча с их дочерями в ресторане, файф-о-клоки — написан с пронзительным юмором. У меня по этому поводу есть еще один вопрос. У вас со всеми героями удивительные отношения. Кажется, что в некоторых аспектах они у вас не просто дружеские — они ближе, чем дружеские. Это какой-то совершенно особый тип отношений. Они рассказывают вам все то, о чем молчали. Практически в каждой истории это происходит. Я мог бы предположить, что вы просто выбрали тех героев, с которыми именно так сложилось. Вот, например, ваша Мириам… Рассказывая жуткие истории, она все время повторяла: не волнуйся, сейчас все будет хорошо…

Макарова: На самом деле я пришла к ней по ошибке, но из телефонного разговора стало ясно, что она так хочет поговорить… Вообще. О чем угодно. Потом она переживала, что обрушила на меня столько неприятностей не по назначению. Кстати, к моему приходу она припасла диктофон: выяснилось, что она никогда ничего не рассказывала собственному сыну, и она просила меня после ее смерти передать ему эту кассету. Но только после ее смерти.

Либкин: У вас есть какой-то особенный навык слушать. Даже молчание. Вы сказали об одной вашей героине: она молчала громко. И еще впечатление, что у вас уйма свободного времени…

Макарова: Это правда. Как говорил в лагере мой любимый писатель и художник Карел Фляйшман, единственное, что нам всецело принадлежит, — это наше время. Пока мы здесь, его никто не может у нас отнять. Мое время свободно, открыто событиям, каждому человеку, который обращается за помощью — моральной, душевной… В конце концов, я арт-терапевт, у меня третий глаз и третья рука…

Либкин: Когда вы успеваете писать?

Макарова: Ночью. Раньше, когда ухаживала за мамой, а потом и за больным Сережей, сон был паутинным, я прислушивалась к каждому вдоху. В таком состоянии об отвлеченном думать непросто. Роман «Фридл» я писала, дежуря ночами у мамы в больнице. Вернее, записывала то, что сочинялось в уме. Увы, ни мамы, ни Сережи больше нет. Но они со мной. Опубликованы наша с мамой переписка, ее стихи, оставшиеся в блокнотах, Сережина «Аптека Макарова» веселит детей и взрослых…

Либкин: Да, у наших детей есть «Аптека», чудесная выдумка! Книжки-таблетки и стихи-порошки… Вы меня вернули к вопросу, который я хотел задать. Про детство. У ваших героев было как бы два детства… Каково, на самом деле, было возвращаться памятью в первое детство, в родной дом, когда все еще были живы? Или даже в Терезин, который был «домашним» по сравнению с Освенцимом?

Макарова: По-разному. Помню, как на съемках документального фильма про Терезинское кабаре две «девушки», которые там выступали, не смогли исполнить перед камерой тот «номер», который казался им в Терезине таким смешным… Но, нарядившись в костюмы зайчика и белочки, они были совершенно счастливы, а когда уходили после съемки, сообщили, что опаздывают в Национальный театр, где их всю жизнь ждали, и теперь они так осмелели, что готовы выйти на сцену. Обе после Терезина были в Освенциме. Были… Не то слово. На съемках же они превратились в детей «до всего», когда мамы наряжали их в новогодние костюмы, а не вылетали пламенем из трубы Освенцима. Великая пианистка и педагог Эдит Краус влюблялась всю жизнь. Ослепшая в старости, она ждала свидания с джентльменом, голос которого по телефону звучал восхитительно… Впервые она влюбилась в шесть лет в сына компаньона своего отца по свадебному бизнесу. У мальчика был волшебный сундучок для демонстрации фокусов… Любовь…

Либкин: В этой книге столько любви… Она не похожа ни на какую книгу, написанную на материале Катастрофы. Помню, я привозил в Израиль группу студентов, всякий раз устраивалась встреча с одним из выживших. От историй цепенела душа. Создавалось ощущение, что говорит не живой человек, а памятник. Что функция выживших — быть памятниками при жизни. А ваши герои — живые, настоящие, с невероятным чувством юмора… Чего стоит главный хирург гетто, который держит в морозильнике себя, вылепленного вами из пластилина… А лепите вы его, слушая рассказы об операциях и депортациях, из того самого пластилина, который он давным-давно купил для незаконнорожденной дочери, о чем он вам расскажет позже… Старый пластилин крошится, как его собственная жизнь… Поразительный образ. И так — на каждом шагу. Хотелось бы познакомиться и с остальными потерянными. Буду ждать второго тома!

Елена Макарова. Путеводитель потерянных. Документальный роман. — М.: Новое литературное обозрение, 2020. 560 с.


Понравился материал? Помоги сайту!

Сегодня на сайте
Разговор c оставшимсяВ разлуке
Разговор c оставшимся 

Мария Карпенко поговорила с человеком, который принципиально остается в России: о том, что это ему дает и каких жертв требует взамен

28 ноября 20244938
Столицы новой диаспоры: ТбилисиВ разлуке
Столицы новой диаспоры: Тбилиси 

Проект «В разлуке» начинает серию портретов больших городов, которые стали хабами для новой эмиграции. Первый разговор — о русском Тбилиси с историком и продюсером Дмитрием Споровым

22 ноября 20246492
Space is the place, space is the placeВ разлуке
Space is the place, space is the place 

Три дневника почти за три военных года. Все три автора несколько раз пересекали за это время границу РФ, погружаясь и снова выныривая в принципиально разных внутренних и внешних пространствах

14 октября 202413079
Разговор с невозвращенцем В разлуке
Разговор с невозвращенцем  

Мария Карпенко поговорила с экономическим журналистом Денисом Касянчуком, человеком, для которого возвращение в Россию из эмиграции больше не обсуждается

20 августа 202419563
Алексей Титков: «Не скатываться в партийный “критмыш”»В разлуке
Алексей Титков: «Не скатываться в партийный “критмыш”» 

Как возник конфликт между «уехавшими» и «оставшимися», на какой основе он стоит и как работают «бурлящие ритуалы» соцсетей. Разговор Дмитрия Безуглова с социологом, приглашенным исследователем Манчестерского университета Алексеем Титковым

6 июля 202423637
Антон Долин — Александр Родионов: разговор поверх границыВ разлуке
Антон Долин — Александр Родионов: разговор поверх границы 

Проект Кольты «В разлуке» проводит эксперимент и предлагает публично поговорить друг с другом «уехавшим» и «оставшимся». Первый диалог — кинокритика Антона Долина и сценариста, руководителя «Театра.doc» Александра Родионова

7 июня 202428939
Письмо человеку ИксВ разлуке
Письмо человеку Икс 

Иван Давыдов пишет письмо другу в эмиграции, с которым ждет встречи, хотя на нее не надеется. Начало нового проекта Кольты «В разлуке»

21 мая 202429594