Великаны

Сегодня, 7 апреля, писателю Владимиру Шарову исполнилось бы 69 лет. О нем вспоминает переводчик его романов на французский язык и его друг Поль Лекен.

В литературе я предпочитаю гномам великанов. Я не говорю, что гномов не стоит принимать в расчет; когда их много, они могут даже спасти принцессу. Но преимущество великанов заключается в их способности сразу унести вас далеко, а иногда и одолжить вам свои семимильные сапоги.

Однако не все великаны одинаковы, нужно уметь отличать настоящих великанов от мнимых. Это очень легко: в обществе настоящего великана ты сам быстро начинаешь тоже чувствовать себя великаном.

Однажды я встретил великана, и его звали Владимир Александрович Шаров.

Это произошло более 25 лет назад, в августе 1994 года. В то время завершился первый этап моей жизни, а я все колебался, прежде чем перейти на новую ступень, и решил провести один месяц в России — в стране, известной своими богатырями: Пушкиными, Толстыми, Шкловскими, Платоновыми.

Один из моих издателей, знаменитый Владимир Димитриевич, основатель издательского дома l'Âge d'Homme, как раз открыл в Москве филиал с названием «Наш Дом», остроумно обыграв слова со схожим звучанием. Он дал мне адрес и имя руководительницы филиала, некоей Татьяны Чугуновой.

У меня был сложный период в жизни, и то путешествие прошло как во сне. Я поселился в доме у очаровательной супружеской пары: переводчика с французского Ольги Гринберг и известного япониста Виктора Сановича. Они оба жили на даче со своим семилетним сыном, но время от времени Ольга приезжала в Москву, и мы вели долгие разговоры, перемежая их кулинарными экспериментами. Мне кажется, она была рада возможности поговорить по-французски. Мы хорошо ладили. Я ездил на электричке к ним на дачу — это была настоящая деревня посреди леса в двух шагах от Абрамцева, в которой мало что изменилось с XIX века.

Я уже не помню, какой счастливый случай свел меня с такими легендарными личностями, как издатель и великолепный переводчик Марк Фрейдкин, который в то время работал над сборником песен Брассенса, и Мариэтта Чудакова, чья квартира, казалось, держалась исключительно благодаря стенам из сложенных в стопки книг.

Теперь, оглядываясь назад, я думаю, что эти встречи были лишь подготовкой к главному событию.

Я не помню, где именно Татьяна назначила мне встречу. Скорее всего, это было в помещении «Нашего Дома» на Тверской. Впрочем, кто еще мог мне представить Владимира? Может быть, сам Димитриевич посоветовал мне с ним познакомиться. Должно быть, он собирался издать его на французском языке и, возможно, планировал меня в качестве переводчика.

Чем больше я об этом думаю, тем больше мне кажется, что эта первая встреча произошла на улице. Кто-то мне сказал: «Вы увидите, он выглядит как настоящий русский писатель». Но кто сказал это? Татьяна? Димитриевич? Эти слова меня озадачили, так как я не очень понимал, что значит «выглядеть как настоящий русский писатель». Например, мой любимый Пушкин. Выглядел ли он как настоящий русский писатель? А Сенковский? Шкловский? Грин? Олеша? Пастернак? Надо признать, что великие русские писатели имеют любопытную привычку быть евреями, поляками и даже эфиопами, если говорить о первом из них.

Впрочем, увидев Володю в первый раз, я понял, что имелось в виду: у него действительно были борода, как у Достоевского, и косая сажень в плечах, как у Толстого (имею в виду не Льва, а Алексея Константиновича, который завязывал кочергу узлом и вгонял гвоздь в стену без молотка). Но более всего я был поражен не бросавшейся в глаза «русскостью», а ироничным взглядом, какой бывает у слишком быстро повзрослевшего ребенка. Он был из тех людей, к которым мгновенно испытываешь доверие, которых готов видеть за своим столом ежедневно, о которых сразу говоришь: «Это мой брат».

Кроме всего прочего, у этого брата был необыкновенный голос, густой и глубокий, словно шепот, который постепенно разрастается, набирает мало-помалу силу, превращаясь в уверенную, громкую речь, изобилующую необыкновенными и одновременно правдивыми историями. Сначала мне было сложно его понимать, да и впоследствии всегда требовалось немного времени, чтобы привыкнуть и настроить ухо на его особенное звучание.

Я не очень хорошо помню, что было дальше. Он пригласил меня в гости в свою квартиру в районе метро «Аэропорт». Оттуда я вернулся к Ольге и Виктору с двумя номерами журнала «Новый мир», где был опубликован его последний роман «До и во время»; мне говорили, что этот роман вызвал настоящий скандал на страницах самого журнала — скандал, причину которого я тогда не совсем понял.

Я принялся за чтение романа в тот же вечер, и сейчас у меня странное ощущение, как будто я прочел его на одном дыхании до наступления следующего дня, хотя я понимаю, что это невозможно. Кроме того, я отчетливо помню, что сначала все в этой книге меня отталкивало. Во-первых, она была написана единым текстом, без разбивки на главы и абзацы, строки следовали одна за другой, создавая ощущение удушья. Во-вторых, в книге чувствовался религиозный дух, а религия всегда была мне невыносима, так как мне кажется, что религии были придуманы только для того, чтобы дать людям удобный предлог убивать друг друга (на мой взгляд, в этом и заключается смысл истории Каина и Авеля). В-третьих, рассказ с самого начала словно отказывался идти вперед, блуждал в отступлениях, сбивался с пути, множился новыми сюжетами, напоминая дельту реки. В общем, это было ни на что не похоже — я никогда не встречал и не читал ничего подобного, разве что вспомнить «Дон Кихота» или «Рукопись, найденную в Сарагосе». Именно потому, что это было ни на что не похоже, я не мог остановиться. Меня унесло течением этой реки, и я уже не имел никакого желания выбираться на берег.

Позднее эксперт Национального центра книги, куда я подал заявку на стипендию для перевода другого романа Владимира — «Старой девочки», написал в своем отзыве, что автор текста не признает общепринятых правил композиции. Я думаю, что тот эксперт был абсолютно прав, но именно по этой причине книга заслуживала того, чтобы ее поддержали, перевели, опубликовали, распространили. От Володи требовалось следовать общим правилам, но не так строятся соборы.

По мере чтения я видел, как все эти истории перекликаются, объясняют одна другую, образуя фундамент, на котором постепенно выстраивается главная сюжетная линия — насыщенная, полновесная, проникнутая безумной реальностью.

Закончив читать «До и во время», я не был уверен в том, что до конца понял прочитанное, и не знал, что об этом думать, но все же я очень хотел однажды перевести эту книгу. В моей голове уже звучала ее музыка по-французски. (Но увы — не я перевел этот роман, перевод сделала моя подруга, великолепная Вероника Патт: когда пришло время переводить, я оказался занят.)

Кажется, я был в гостях у Володи, когда он объяснил мне, в чем заключался скандал, вызванный его книгой. В основном это было связано с образом философа Федорова. Надо сказать, что даже после его объяснений я не до конца понял суть конфликта. Я не помню, о чем именно мы говорили, но, скорее всего, речь зашла о другой книге, которую я хотел бы перевести в первую очередь, а именно о романе «Репетиции», опубликованном за два-три года до этого в журнале «Нева»; еще мы, помнится, говорили о его разногласиях с издательством Димитриевича по поводу авторских прав на публикации за рубежом.

Когда я уходил, мы встретили на лестнице поэта Льва Озерова, и это было еще одно чудо, произошедшее со мной во время путешествия.

Вернувшись во Францию, я при первой возможности заговорил с Димитриевичем о «Репетициях», но он только разозлился. «Владимир Шаров… — проворчал он, раскатисто грассируя. — Этот человек хочет, чтобы ему платили как Набокову, но Набоков ждал много лет, прежде чем стать Набоковым!»

Я не очень хорошо понял, при чем тут Набоков, — возможно, дело в одинаковых именах? Тем не менее в голосе редактора звучало большое уважение к автору, хотя надеяться даже на малейшую уступку с его стороны не приходилось.

Между тем «Репетиции» меня поразили. Как говорил Виктор Шкловский, стиль можно определить со второй фразы. От стиля книги я был в восторге. Вначале я читал нерешительно, так как не понимал, куда клонит автор. Мне казалось, что сюжет разворачивается слишком медленно, хотя на самом деле история развивалась постепенно, звуча сначала тихим шепотом, потом все громче и мощнее, обретая ширь и глубину. Как и в романе «До и во время», главный герой происходит из Франции, более того, из французской провинции, из далекой Бретани, как и я сам. Герой, явившийся буквально с края земли, стал гениальной авторской находкой, дав книге независимость от себя самого. «Репетиции» в книге естественным образом становятся «повторениями», и роман как бы начинает жить своей жизнью, рассказывать свою собственную историю; речь идет не просто о театральной труппе из русской провинции, а обо всем человечестве, которое вечно начинает сначала, без устали возвращаясь к одному и тому же преступлению.

В общем, это была книга, которая умела говорить, и я обожал ее голос.

Я встретил Мишеля Парфенова из издательства Solin; он тоже слышал и о романе, и о его авторе и предложил мне перевести эту книгу. Признаюсь, я не колебался ни секунды и вместо того, чтобы бороться с l'Âge d'Homme, пытаясь убедить их достойно заплатить автору и переводчику, сложил оружие и подписал контракт с Acte Sud-Solin.

Мне безумно нравилось переводить «Репетиции» и другие романы — «Старая девочка», «Будьте как дети». Во время наших бесед Володя рассказывал мне, как он пишет: стоя перед пишущей машинкой или наматывая круги по комнате до тех пор, пока фраза полностью не сложится в голове, чтобы перенести ее на бумагу. Эти конкретные детали мне очень помогли, и я переводил именно так. И даже использовал этот способ в своей дальнейшей работе. Мне нравилось переводить эти длинные фразы, искать верное слово, обнаруживать редкое и одновременно знакомое выражение, давать голос этим книгам. И они начинали звучать очень по-французски, даже немного по-бретонски.

В то время, когда я работал над «Репетициями», в моем распоряжении было небольшое рабочее место в l'Esprit des Péninsules; к сожалению, этого издательства больше нет; оно было основано моим другом Эриком Нолло, и он назначил меня руководителем русской секции. В штате издательства состояли сам Эрик, управляющий и его помощница Сандрина. Они издавали необыкновенные книги. Я перевел бóльшую часть романа в помещении l'Esprit — в мезонине без окон в одном ангаре недалеко от площади Республики. Поскольку я имел привычку переводить вслух (постоянно что-то бубнил себе под нос), Эрик и Сандрина просили меня время от времени объяснить им, что меня рассмешило или возмутило. Тогда я зачитывал им целые отрывки: так в военном лагере солдаты порой читают чужие любовные письма.

Но вот Володя приехал в Париж по случаю книжного салона. Мы пешком пересекли весь город с юга на север. Всю дорогу мы говорили о том о сем, но более всего — о наших отцах. У решетки сада Тюильри Володя рассказал мне историю своего отца: во время войны ночью тот заблудился на минном поле. Мой отец тоже столкнулся с войной, но уже позже: это была война в Индокитае, на которую он попал вследствие разногласий со своим собственным отцом. И надо же так было случиться, что потом я снова столкнулся с отцовской фигурой в книге Володи; эта фигура требовала слóва, воскрешала воспоминания, разрушала и перестраивала историю.

Но эпизод с минным полем я обнаружил в другом его романе, и именно тогда я понял, что все, о чем он пишет, все эти безумные и несуразные персонажи, которые живут на страницах его книг, истории любви и ненависти, преступлений и благодеяний — все это является абсолютно чистой правдой.

Я снова встретился с Владимиром Димитриевичем через некоторое время после издания «Репетиций». Конечно, он был недоволен, но, кажется, не держал на меня зла за мое предательство. Он спросил, как у меня дела и доволен ли я своей работой. Я ответил, что счастлив, что наконец перевожу живых авторов. Он тогда посмотрел на меня сурово и сказал: «Великие писатели все живы, я не знаю ни одного мертвого». И за эту единственную фразу, я думаю, ему многое простится.

Понравился материал? Помоги сайту!