«Быть шведоязычной писательницей в Финляндии — это и хорошо, и плохо одновременно»

Совсем недавно в издательстве No Kidding Press вышел роман «Сердце» (перевод Лидии Стародубцевой). Авторка, Малин Кивеля, пишет по-шведски и живет в Финляндии. Это уже второй роман Кивели, который выходит по-русски; первым был «Ты или никогда» (2011 год, перевод Лидии Стародубцевой). Новая книга Малин — не только о страхе матери потерять своего ребенка, об одиночестве, которое никто не может разделить с ней, но и о том, что в материнстве всегда должно оставаться пространство для себя. В честь выхода «Сердца» по-русски Мария Нестеренко побеседовала с Малин Кивелей о том, каково быть шведоязычной писательницей в Финляндии, насколько сложно описывать травматичный опыт и какую роль в ее судьбе сыграла Астрид Линдгрен. Перевод со шведского выполнила Лидия Стародубцева.

— Когда вы решили стать писательницей?

— Я была очень романтически настроенным ребенком с большими мечтами о будущем и думала, что можно стать кем-то выдающимся — например, кинозвездой. Одна из таких грез была связана с писательством: я хотела стать женщиной-писательницей, которая живет иначе, чем другие женщины, более интересной жизнью. Мне тогда казалось, что все писательницы живут как-то необыкновенно. Однажды, прогуливаясь на одном из стокгольмских островов, я столкнулась на тропинке с Астрид Линдгрен и решила, что это знак. Однако потом, когда я подросла и стала выбирать себе образование, я решила поступить в театральный институт, но не поступила и пошла на факультет журналистики, хотя журналистом не хотела быть. Поскольку я много писала (дневники, школьные сочинения) и мне это нравилось, я решила, что журналистика больше всего приближена к писательству. Обязательной частью университетской программы было творческое письмо, что всегда меня захватывало, и так я открыла для себя писательство. Мне было всего 19 лет, когда я поступила (сразу после гимназии), большинство моих однокурсников было чуть взрослее. У меня было школьное представление о том, как нужно и можно писать, а они писали уже совершенно иначе, что казалось мне сногсшибательной свободой. Это меня вдохновляло. Какое-то время я занималась журналистикой, параллельно с этим — театром, а потом родился мой первый ребенок, и я почувствовала, что должна наконец заняться тем, чем действительно хочу заниматься. Я поставила перед собой цель — до 30 лет написать и издать книгу. Когда ребенку был год, я начала работать над первым проектом. Мне было 28, когда вышла первая книга: «Австралия — это тоже остров». Первый писательский опыт был связан с ощущением, что тебе есть что сказать и ты обязана это сделать, а сейчас я чувствую, что есть какие-то ожидания относительно того, что каждая книга должна быть лучше предыдущей, а это трудно. Конечно, мечты о какой-то потрясающей жизни оказались всего лишь мечтами, потому что это такая же работа, связанная с необходимостью зарабатывать деньги, содержать себя и семью. Все не так радужно, как это казалось в юности.

— Сказала ли вам Линдгрен что-нибудь при встрече?

— Казалось, в этом была какая-то магия и Линдгрен направила на меня свои творческие импульсы. Мне было 12 лет, мы с родителями поехали в отпуск на островок Фурусунд в стокгольмских шхерах, где, как мы знали, у Астрид Линдгрен тоже был летний домик. Я знала, что она там живет, поэтому каждый вечер ходила и старалась призвать ее мысленно к себе, чтобы вызвать эту встречу. Однажды она действительно появилась, мне кажется, что я не произнесла ни одного слова, но мы посмотрели друг на друга, наши взгляды встретились. В этом было что-то волшебное и вдохновляющее.

— Какие писатели и писательницы для вас были важны в юности и сейчас? Когда мы вступаем во взрослую жизнь, нам важно найти ролевую модель, на которую мы можем равняться; была ли у вас такая модель среди писательниц?

— Мне всегда нравилось, что писатели так свободно движутся между разными уровнями жизни, касаются глубоких и сложных тем, которых не касаются обычные люди. Мария Грипе, Астрид Линдгрен, Карен Бликсен — все они восхищали меня в детстве и в юности.

Когда я стала старше, мне стал нравиться датский писатель Петер Хёг. Я вообще не самый верный читатель: даже если я в восторге от первой прочитанной книги автора, не факт, что я прочту все его книги. Я порхаю от писателя к писателю. Сейчас для меня важный автор — Мэгги Нельсон. Меня поражает ее способность писать очень лично и сочетать это с огромной эрудированностью и начитанностью. Еще один важный автор — это Оливия Лэнг, которая наделена даром невероятной продуктивности эссеиста. Кажется, что она исторгает из себя тексты с какой-то небывалой легкостью. Еще одна важная фигура из моей юности — известная финская шведоязычная писательница Моника Фагерхольм. Вирджиния Вулф и круг Блумсбери стали одним из поздних моих литературных интересов. Для меня особенно притягательны темные и болезненные стороны жизни и творчества этих авторов: чем сложнее «болезнь», тем больше мне хочется о ней прочесть. Вместе с тем я в какой-то момент услышала записи того, как Вирджиния Вулф читает свои тексты, и меня поразило, насколько у нее аристократические выговор и манера речи. У меня возник вопрос: настолько ли дикой и безумной была та жизнь? Все-таки все эти конфликты и беды проистекают из довольно-таки привилегированного и аристократического положения.

— Вы — шведоязычная писательница, живущая в Финляндии. Для русскоязычного читателя не совсем очевидно, что есть целая письменная культура на другом языке внутри другой не очень большой страны. Как происходит взаимодействие с финскими культурой и литературой? Как поддерживают в Финляндии шведоязычных писателей?

— Быть шведоязычной писательницей в Финляндии — это и хорошо, и плохо одновременно. Прежде всего, у нас очень маленькая аудитория: ведь финляндских шведов всего около 300 тысяч, даже меньше. Поэтому о каких-то продажах, которые могут дать хороший заработок, речи не идет. Тут совершенно необходима экономическая поддержка со стороны разных организаций. Есть шведоязычный рынок в Швеции, но шведская культурная общественность относится с какой-то подозрительностью к финляндским шведам, рассматривая их как бедных родственников из какой-то другой страны, более провинциальных. Часто финляндских шведов путают со шведскими финнами-иммигрантами, на которых этнические шведы смотрят свысока. Финляндские шведы в культурном отношении будто бы не финны и не шведы, они находятся в вакууме, изоляции. При этом существует устойчивое представление о привилегированности этого меньшинства; корнями оно уходит во времена, когда Финляндия принадлежала Швеции, соответственно, многие представители высших и правящих слоев были шведами. То есть отношение к местным шведам в Финляндии у многих финнов — как к пришлой аристократии, богатым чужакам. По-прежнему есть слухи, что у финляндских шведов очень много денег, что у них куча фондов, финансирующих любое их движение. Действительно, существуют шведские культурные фонды в Финляндии, без которых культурной жизни финляндских шведов просто не было бы, но это не значит, что там легко получить деньги, что это путь, устланный розами. Что касается отношений между финноязычными и шведоязычными авторами в Финляндии, то на уровне дружбы, поддержки и социальных взаимоотношений все очень хорошо. Можно сказать, что финские писатели поддерживают и подбадривают шведоязычных финляндских писателей больше, чем шведские. Не факт, что так много финноязычных писателей читает вообще шведоязычную прозу в Финляндии, потому что далеко не все знают шведский язык на нужном уровне. Несмотря на то что его учат в школе, он мало кого интересует, это такая обязаловка. В Швеции если и возникает интерес к шведоязычной литературе Финляндии, то речь, как правило, идет о таких продвинутых именах, как Моника Фагерхольм, которую я уже упоминала. Но если кого-то и замечают, то забывают о том, что это литература из Финляндии. Если появляется какой-то хороший автор, то все говорят, что это классный шведский автор, при этом забывая упомянуть, что это финляндский шведоязычный автор из другой среды.

— В «Сердце» лично мне очень нравится, как вы описываете материнство: у героини есть ребенок, который очень важен, но также есть и пространство для самой себя. В России все еще преобладает точка зрения, что женщина должна пожертвовать вообще всем, особенно в такой ситуации, которую описываете вы.

— Когда я начала работать над этой книгой, моей целью было любой ценой избежать традиционного языка описания материнства, критической ситуации в материнстве. Я сказала себе, что либо это будет какая-то другая книга, либо ее не будет вообще. Вместе с тем даже в Финляндии рецепция была неоднозначной, некоторые читатели, коллеги-писатели и журналисты говорили, что это рассказ об эгоистичной женщине, о матери, сфокусированной на себе. Один автор сказал: она сфокусирована на себе, как это здорово. Лично у меня самой никогда не было способности к самоуничтожению ради моих детей, я бы не справилась с этим чисто экзистенциально, мне это совершенно незнакомо, я не понимаю, как можно выжить, полностью отодвигая все свои интересы, свое существо ради ребенка.

Когда высказывались коллеги-писатели, они, конечно, говорили о главной героине книги. Они восторгались тем, насколько эта героиня позволяет себе занимать то пространство, которое, казалось бы, должно быть отдано ребенку. Это удивительно и смело, что ребенок там так мало присутствует. Я думаю, что у всех людей должны быть свои каналы выживания в таких критических ситуациях, тут не должно играть роль, мужчина это или женщина. Почему общественное мнение требует именно от женщины жертвовать собой, отодвинув в сторону все свои интересы? Это абсурдно.

— Насколько трудно было перенести на бумагу такой достаточно тяжелый опыт, был ли в этом элемент терапевтического проживания этой ситуации?

— Долгое время я вообще не собиралась писать об этом своем опыте, мне это казалось невозможным. Это был какой-то священный кусочек моей жизни, к которому я не хотела прикасаться, который я хотела хранить внутри себя. Однако по прошествии лет у меня стало возникать слегка эгоистичное желание сделать что-то с этим материалом, то есть писательская тяга использовать этот уникальный материал для создания текста. Но даже тогда очень много времени потребовалось, чтобы нащупать правильную тональность. Потом у меня нередко возникали мысли о том, что я отнимаю этот рассказ у своего ребенка: получается такая несправедливая ситуация, что у ребенка порок сердца, а мама получает литературные призы на фоне этого. Может быть, именно поэтому в повествовании так мало ребенка и так много матери — потому что это не его история, а история матери. Для меня было важным найти способ письма, при котором этот рассказ не будет полностью обо мне, то есть надо было найти связь с фикшеном, с вымыслом. В какой-то момент мне показалось, что я нашла этот баланс между вымыслом и автобиографическим повествованием, что это не я, а какой-то другой человек, но по-прежнему случается так, что я жалею о том, что этот рассказ существует. Мне кажется, что я рассказала что-то невероятно личное, я думаю о том, что огромное количество людей узнало об этом. Но я заставляю себя не думать об этом, гоню эти мысли прочь. Что касается терапевтического письма, есть общее представление о том, что это дурновкусие, ненастоящая литература; несмотря на это, я занималась именно этим, создавая этот рассказ, что-то из себя выписывала, доставала. В этом было что-то целительное. Когда я писала это повествование, мой сын, о котором там идет речь, иногда подходил и смотрел, смотрел и спрашивал: «Это про меня?» У меня сразу подходил комок к горлу, и я говорила, что это не совсем про него. И тогда он говорил, что хочет, чтобы это было о нем; тогда я поняла, что пусть это будет и о нем тоже.

Понравился материал? Помоги сайту!