Возможна ли музыка после Освенцима?

Книга романиста и эссеиста, лауреата Гонкуровской премии (более чем заслуженно!), музыканта и музыковеда, одного из, если не самого рафинированного современного французского писателя, пропагандиста виолы да гамба и прочей барочной эстетики может удивить. Потому что «Ненависть к музыке» — как, от Киньяра, чьи книги буквально пронизаны музыкой?! — это действительно о негативном в музыке, о негации от нее. Да, конечно, его ненависть очень близка любви. Или, как он сам говорит в свойственной ему меланхолической манере, есть следствие разочарования, разбитых иллюзий, того, что ушло. «И никогда к нему не вернутся. Цивилизации оставляют после себя — в лучшем случае — руины. А в худшем — необратимые пустыни. Я — часть того, что утратил».

Конечно, книга Киньяра — это именно что книга Киньяра, среднее между глубочайшим и прочувствованным эссе, исповедью на грани дозволенного и тонкой прозой. Традиционного трактата — благо их в последнее время много и так — о музыке ждать не стоит. Он даже ни разу и не упоминает, кажется, ни одно современное исполнение или же средство звуковоспроизведения, его интересуют архетипические истоки и их импликации, то, зачем извлекали самые первые звуки, как они откликаются в нас.

И уже там он находит то, что настораживает, вызывает тревогу в мелодическом звучании. Говоря про изобретение флейты Афиной и ее созвучие птицам-змеям, он замечает, что «их пение завораживало, повергало людей в ступор и позволяло убивать их в этот миг цепенящего ужаса. Цепенящий ужас — это первое мгновение гомофагической паники. Tibia canere — заставить петь кость, взятую из голени». Конечно, кто, как не Киньяр, эрудит до мозга костей, найдет массу примеров для обоснования своей мысли в любимой им античности. Но он апеллирует не только к мифам, его инвектива музыке тотальна. «Музыка подобна панической улыбке. Всякая вибрация, сближающая биение сердца с ритмом дыхания, влечет за собой то же сокращение мускулов лица, такое же невольное, такое же неодолимое, такое же паническое. Улыбка, обнажающая клыки тигров и гиен и зубы людей». Иными словами, музыка выхватывает из блаженства тишины, настраивает ритм тела на свой лад, вырывает из гармонии и подчиняет себе. «Музыка насилует человеческое тело. Она заставляет людей вставать. Музыкальные ритмы возбуждают ритмы телесные». От музыки не укрыться, no run, no hide: «Человеческое ухо не может закрыться при встрече с музыкой. Обладая властью, музыка приспосабливается к любой власти. Притом ее сущность — неравенство. Слух и повиновение неразрывно связаны. Начальник, исполнители, покорные жертвы — такова структура, при которой исполнение музыки все тотчас расставляет по своим местам».

© «Текст»

И если большую часть книги занимали лирико-теоретические рассуждения, то в последних главах Киньяр выступает в жанре «я обвиняю!», вернее, зная его темперамент и тонкость, — «я сожалею». Он сожалеет о том, что муза музыки Эвтерпа стала единственной из девяти муз, служившей нацистам в лагерях смерти. Она будила, созывала, укладывала спать заключенных и обреченных, исполнялась — их же силами — на потребу палачей. Да, играли, пели и даже умудрялись создавать музыкальные сочинения и сами заключенные по своей воле. Но многие из них, из тех, кто дожил до освобождения, больше никогда не могли слушать музыку или говорить о ней так, как раньше. Впрочем, вышли далеко не все — как раз пошутили сами смертники-заключенные, написав на сочинении своего собрата: «Все права на эту музыку принадлежат композитору до самой его смерти».

Киньяр слишком оригинален, чтобы цитировать ставшее избитым выражение Адорно про то, возможна ли поэзия после Освенцима, но задает он по сути тот же самый вопрос — о музыке. Задает — самой музыке.

Да, он более чем лиричен в своих изысканиях, звучит подчас как поэзия в прозе, и подобные пассажи его можно было бы прочесть, например, в поэтическом сборнике Андрея Сен-Сенькова: «Шрам детства, как и то, что предшествовало ему, как и то, что изливается в ночном звуке, станет его плоской энцефалограммой». Или же он бросает такие афоризмы — ибо говорит, конечно, далеко не только о музыке: «Телевизионные передачи интересуются писателями так же, как электрические провода интересуются птицами. Иными словами, и случайно, и чтобы убить». В причудливой киньяровской логике рассказ о женщине, мечтавшей стать кенгуру, тонко рифмуется с байками из жизни французского двора, обзаведшегося раз самым настоящим хором из свиней.

При всем при этом некоторые страницы киньяровских трактатов — именно так называются главы его необычной книги, он вообще не боится ни пафоса, ни грусти, ни радикальных или сексуальных обертонов — можно прочесть в духе того, что давно уже развивается на Западе, а недавно пришло и к нам. А именно — sound studies, науки о звуке и всем, что с ним связано. Еще конкретнее можно назвать недавно запущенную «Новым литературным обозрением» соответствующую серию «История звука», в которой на сегодняшний день вышли как книги корифеев этого направления (М. Шиона, М. Фишера), так и первая отечественная монография по теме А. Рясова. Киньяр ровно так же докапывается до истоков и причин того, что и почему мы называем музыкой, воспринимаем как звук, шум или просто окружающий мир (ambient). «Древние звуки, которые нас преследовали, когда мы еще были незрячими. Когда еще не умели дышать. Не умели кричать. Но уже слышали» — существовали и существуют всегда и везде. Ведь еще «Гораций утверждал также, что безмолвие не может полностью распадаться само по себе, звуковая аннигиляция не способна достичь конца своего распада — абсолютной тишины». Из этого постоянного шума, дословесного неким таинственным, непостижимым образом возникает речь: «Язык вырастает из “внешнего”, из “постфактума”, из отсутствия, из разрыва, из смерти, из бинарного деления, из пары, из интервала, из дуэли, из секса, из борьбы». Из «того же сора» возникает и та загадка под названием музыка, в которой на первый взгляд нет ни объектного, ни субъектного: «Ни извне, ни изнутри никто не может ясно различить в явлении, называемом музыкой, что в ней субъективно, а что объективно; что относится к слушанию, а что — к извлечению звука».

Между тем именно об объекте и субъекте музыки Киньяр и говорит на протяжении этой тонкой, но очень густой книги. Говорит — с ними. Печалится и сожалеет. Вовлекая в этот разговор и читателя, подводя его — «к порогу музыки, которая после случившегося принимает форму слез».

Паскаль Киньяр. Ненависть к музыке: короткие трактаты / Пер. с фр. И. Волевич, комм. А. Маркова. — М.: Текст, 2021. 206 с.

Понравился материал? Помоги сайту!