Уроки блокадного чтения

«Закрытые рты и сжатые зубы»

В. Пянкевич. Люди жили слухами. Неформальное коммуникативное пространство блокадного Ленинграда. — СПб.: Владимир Даль, 2014

В одном из самых сложных дошедших до нас блокадных документов, дневнике Ольги Берггольц, мы читаем запись от 22 сентября 1941 года: «Боже мой, боже мой, я не знаю, чего во мне больше — ненависти к немцам или раздражения, бешеного, щемящего, смешанного с дикой жалостью, к нашему правительству. <...> Я видела, как растет пропасть между народом и государством, как все дальше и дальше расходятся две жизни: настоящая и официальная».

В данном обзоре речь пойдет о двух недавно вышедших книгах, посвященных этой пропасти — между жизнью настоящей и официальной. В книге Владимира Пянкевича рассказывается, как блокадники пользовались «неформальными» методами коммуникации, то есть слухами, для того, чтобы понять и преодолеть блокадную повседневность, попасть в зазор между радиосводкой, не имевшей никакого отношения к принятию насущных решений, и потоками «уличной» противоречивой информации. Сергей Яров, чья книга рассматривается ниже, говорит об этой повседневности в формате энциклопедии, ставя себе задачей преодолеть сегодняшнее расстояние между тем, как непрофессиональный, даже самый благонамеренный, пользователь истории представляет себе блокаду день за днем, и тем, как эти дни и ночи протекали на самом деле — вне защитных линз многочисленных слоев пропаганды, прикрывших блокаду с 8 сентября 1941 года.

Люди мечутся в попытках понять, что же, собственно, происходит, бросаются к знакомым и незнакомцам, которые, они надеются, могут знать больше их, при этом опасаясь, что собеседник может оказаться провокатором или недоброжелателем, постепенно привыкают к мысли, что доверять официальным источникам информации не следует категорически. Речь идет о первых днях, неделях, месяцах блокады Ленинграда. Почти всегда наиболее точный анализ ситуации мы находим у Лидии Яковлевны Гинзбург: «Страшная была жадность на информацию. Пять раз в день люди бежали к репродуктору, прерывая любые дела. Они бросались на каждого человека, который хоть на шаг был ближе, чем они, к фронту, или к власти, или к источникам информации... Они хотели узнать, как это бывает, когда война, как это будет <...> Это незнание было характернейшей чертой тех первых дней, когда Оттер в смертельной, доходящей до физической боли тоске часами ходил по комнате. Это неведение было странным образом связано с долголетней подготовкой» (Гинзбург Л. Проходящие характеры. — М., 2011, с. 208).

Если бы только могли жители города знать, не предвидеть будущее, но «всего лишь» знать в своем настоящем, что запасы еды в городе минимальны, что с запада стремительно маршируют нацистские войска, что надеяться можно только на себя, — вероятно, история ленинградской эпопеи была бы иной. Об этом — о трагедии незнания — рассказывает вышедшая недавно в Петербурге книга Владимира Пянкевича. Автор анализирует сотни свидетельств очевидцев, предлагая читателю составить представление о том, чем оказалась чревата хорошо организованная городскими (равно как и центральными) властями недоступность информации — и как население осажденного города, погружающегося в ад зимы 1941—1942 гг., пыталось отделить ложь утешительной пропаганды от противоречивых, причиняющих боль и страх проблесков реального знания.

Слухи, домыслы, воспоминания, прозрения — в ход шли все методы, все источники, каждый решал за себя в ситуации, когда товарищу Жданову было доверено решать за всех (тому самому товарищу, который при просмотре весной1942 г. зимней кинохроники спросит с раздраженным удивлением, наблюдая на экране, как провозят бесконечных «пеленашек»: «А куда их везут?»).

Любые исторические параллели могут исказить наше восприятие сегодняшней ситуации — но ирония в том, что, чтобы понять происходящее, субъектам истории нередко приходится к ним прибегать.

«Опытных голодающих я не встречал»

С. Яров. Повседневная жизнь блокадного Ленинграда. — М.: Молодая гвардия, 2013

Задача, которую ставит перед собой в своей новой книге Сергей Яров, парадоксального характера — рассказать о катастрофе как о повседневном опыте со своей рутиной, ритуалами, своей особой цивилизацией. Тройная структура книги описывает три явления: функционирование блокадного города, функционирование блокадной смерти и функционирование того особого существа, которое мы называем «блокадный человек».

Все эти явления имели мало общего с доблокадной действительностью. Огромные ассимилятивные усилия были применены социумом, чтобы создать заново в условиях того, что философ гомицида Джорджо Агамбен называет минимальной жизнью, системы, подменяющие им предшествующие социальные системы. Так, например, блокадная смерть первой зимы, будь то смерть от голода или бомбежки, имела мало общего с тем, как горожане умирали раньше: очень часто ее никто не оплакивал (способность скорбеть вернулась гораздо позже и была воспринята как истинное возвращение жизни), обряд «нормативных» похорон часто сводился к тому, что тело близкого человека доставляли (или платили тем, кто мог доставить) к пунктам сбора мертвых, — но также часто тела оставляли на улице или рядом с собой до лучших времен. Смерти — своей и чужой — перестали бояться (дистрофическая личность крайне экономична в эмоциях), и только приезжие переживали шок от того, что улицы дивного города были покрыты трупами.

Уже наступило время максимально радикально отстранять себя от официальной точки зрения на официальную жизнь — дабы обрести свободу работы с архивом, которая позволила бы нам приближаться к настоящей блокадной жизни шаг за шагом.

Смерть также могла служить горожанам — значительно число случаев, когда хлебные карточки погибших спасали живых, не говоря уже о каннибализме, о котором сегодня в блокадном контексте лучше говорить реже, нежели чаще, когда того требует специфическая задача исследования, а не мелодраматические либо полемические нужды говорящих.

Наряду с блокадной смертью блокадный город был невероятным свидетельством и достижением человеческого желания выжить: он требовал от изможденного голодом, холодом, отсутствием транспорта, еженощными бомбежками горожанина напряженной реакции — нужно было находить новые пути между руинами и снеговыми завалами, решать, спускаться ли в бомбоубежище и что именно может служить таковым. Город превратился в чудовищную машину выживания, где — вот он, неизбежный трюизм, — поддерживались и побеждали сильнейшие. Одной из наиболее эффективных и противоречивых систем по поддержке городского выживания был городской черный рынок: ему уделяет особую главу Яров, о нем ранее писал и Пянкевич. Эта тема не зря привлекает исследователей: она остра, сложна, при этом она документально исследуема — в архивах города (в первую очередь речь, конечно, идет об архивах органов сыска и надзора) сохранились различные документы, из которых можно узнать, кто, что и кому продавал на блокадных толкучках, чего требовали и искали спекулянты, прочесывавшие выморочные и вымирающие квартиры города.

Эта тема вызывала тогда и продолжает вызывать сейчас резко полярные этические оценки. Скупщиков в гневе брезгливо называли могильными червями et al., Яров начинает соответствующую главу со слов «едва ли рынок мог оказать существенную поддержку голодным блокадникам», с чем автор настоящих заметок не согласен — из дневников и писем мы узнаем, что черный рынок был серьезным подспорьем и спасал жизни, до которых не оказалось дела официальным структурам.

Владимир Пянкевич, рассказывая о том, как у населения блокадного города изымались радиоприемники, высказывает мнение, которое автор также не склонен разделить, — что это было необходимой и правильной мерой по борьбе с немецкой пропагандой (таким образом, блокадники оставались целиком во власти пропаганды советской, рассказывающей о триумфах советских войск с самого начала осады). На мой взгляд, уже наступило время максимально радикально отстранять себя от официальной точки зрения на официальную жизнь — дабы обрести свободу работы с архивом, которая позволила бы нам приближаться к настоящей блокадной жизни шаг за шагом.

Однако самое главное впечатление, остающееся у меня от чтения этих книг, — это благодарность за возможность узнавать и благодарность за возможность не соглашаться. Аппарат обеих книг замечательно полезен. Перед нами два сильных примера собирания и прочтения, два опыта работы с историческими источниками — опубликованными и ждущими своего часа в архивах, личными дневниками и воспоминаниями, прессой и спецдонесениями. И социолог Пянкевич, и историк Яров скрупулезно, преданно и тактично открывают нам диапазон блокадного архива, доступного сегодня как исследователю, так и любому читателю, который не может удовольствоваться сегодняшней плоско-официальной точкой зрения на события войны и события блокады. Следует обратить внимание на создавшуюся деликатную ситуацию: за последнее десятилетие опубликовано и прокомментировано значительное количество блокадных источников (хотя остается неопубликованным еще большее), однако, очевидно, не возникла, не развита и не привита общественным мнением привычка массового (то есть соответствующего размерам катастрофы) чтения этих источников — чтобы пользователи истории сами могли делать выводы и строить свои интерпретации. Хочется надеяться, что монографии Пянкевича и Ярова — это еще два убедительных шага в сторону изменения ситуации дефицита внимательного и требовательного читателя блокадного архива. Потому что у блокады не должно быть других читателей.

Понравился материал? Помоги сайту!