Виктор Некрасов и КГБ

Родина — там, где свобода.
А те, кому это не нравится…

Виктор Некрасов

Днем 12 сентября 1974 года на борт готовящегося к вылету в киевском аэропорту «Борисполь» самолета один за другим поднимались пассажиры. Помимо издалека заметных говорливых иностранцев на трапе попадались и граждане СССР, облеченные высоким доверием партии и правительства — правом выезда за пределы кумачового рая на земле. Эти вели себя тихо, сдержанно, поскольку хорошо знали, что другого случая повидать человеческую жизнь может и не быть. На их невзрачном фоне заметно выделялась пожилая супружеская пара с собачкой. Это были писатель, лауреат Сталинской премии Виктор Некрасов, его жена Галина Базий и главный член семьи — Джулька, существо беспородное, но очаровательное. Писатель и его жена улыбались и разговаривали между собой в полный голос. В отличие от советских командировочных, их билеты были только в один конец.

Самолет вырулил на полосу и пошел на разгон. Когда колеса оторвались от бетона, пилот убрал шасси и, набрав высоту, взял курс на запад.

* * *

Меньше чем через три часа самолет приземлился в аэропорту швейцарского города Цюрих. («Как? — переспросил бы, почесывая бритую «под ноль» голову, политзэк Владимир Буковский, зубрящий в это время английский в камере Владимирской тюрьмы. — Цю-ю-ю-ю-юрих? Что-то я о такой пересылке не слыхал...») Пассажиры расстегнулись, поднялись с кресел и стали спускаться на бетонку, которая во всех аэропортах мира из иллюминатора кажется одинаковой. Взлетно-посадочная полоса была почти такая же, как и та, с которой самолет взмыл три часа назад.

Но было и кое-что другое.

Другим был воздух.

Писатель Некрасов, как всякий настоящий писатель, будучи человеком наблюдательным и проницательным, почувствовал это мгновенно.

Это был тот самый свободный, никаким тухлым и замшелым коммунистическим организациям неподконтрольный воздух, которым ему предстояло отныне дышать в течение последних тринадцати лет своей жизни.

О том, что их будет именно тринадцать, он, разумеется, не знал. Вероятно, и не загадывал. Он вообще человеком был не суеверным. И не религиозным. И к Богу относился так, словно бы Его не существовало. По-видимому, это происходило оттого, что в жизни своей повидал он столько всякого — прежде всего на войне, — что, доведись ему еще в этом мире вступить с Ним в диалог, первым же его к Нему вопросом было бы что-нибудь безжалостное — например, такое: «А вот помнишь, в Сталинграде, в сорок втором… Что-что? И куда это Ты, говоришь, смотрел?»

Этот человек имел право на такие вопросы.

* * *

Отбытию писателя Виктора Некрасова в эмиграцию предшествовала длительная, растянувшаяся как минимум на четыре года история его преследований со стороны советской карательной машины — Комитета государственной безопасности СССР.

Он не хотел покидать родину. Ни большую — Россию, именовавшуюся в те годы Союзом Советских Социалистических Республик, ни малую — город Киев, столицу одной из составных этого Союза частей — Украины. Но его вынудили сделать это. Вынудили под угрозой ареста и отправки в тюрьму — как «антисоветского отщепенца, злобно клевещущего на свою родину и свою власть». Такие уж были в те времена формулировочки у этой самой власти для навешивания на тех, кто пытался с нею спорить, а то и против ее поведения протестовать. Да и только ли в те…

Я постараюсь сколько-нибудь подробно рассказать о том, что именно предшествовало событию, произошедшему в жизни замечательного русского писателя Виктора Некрасова ровно сорок лет назад. Событию, разделившему его долгую жизнь на две неравные части: одна «до» — длиной в шестьдесят три года, другая «после» — тринадцать.

И начну, как положено, с новой и чрезвычайно интересной книги.

* * *

В апреле 2014 года киевское издательство Laurus выпустило совершенно уникальную книгу. Называется она «Арестованные страницы. Рассказы, интервью, письма из архивов КГБ». На непритязательной, даже невзрачной, обложке, равно как и на титульном листе, — имя автора: Виктор Некрасов. Хотя это справедливо только наполовину. Поскольку там же, на титуле, чуть ниже значится: «Составление, документальный очерк, комментарии Любови Хазан» — и, говоря по совести, имя составителя и комментатора должно бы стоять не только на титульном листе, но и на обложке. Поскольку книга состоит из двух равных по объему частей. В одной — собственно тексты Виктора Некрасова (прежде всего пять «крамольных» рассказов, извлеченных из его рассекреченного гэбистского досье, а также эссе «Камень в Бабьем Яру», статья «Иван Дзюба, каким я его знаю» и некоторые другие материалы). В другой — очерк-расследование Любови Хазан, озаглавленный «С шулерами за одним столом…», и ею же составленные примечания и пояснения к упоминающимся в ее сочинении событиям и персоналиям.

Во вступительной заметке, озаглавленной «От составителя», Любовь Хазан пишет:

«Четыре десятилетия материалы уголовного, а если без советских эвфемизмов — политического дела Виктора Платоновича Некрасова ждали в украинском архиве бывшего КГБ, когда их “расчехлят”. Пусть и не доведенное до суда, это дело сыграло роль пружины, “выстрелившей” писателя за границу, лишившей родины, которую любил и за которую воевал. <…> Рассекреченные материалы заведенного на него “дела №62”и сопутствующие документы оказались настоящим кладом. Здесь не только протоколы допросов Некрасова, но и регулярные <…> донесения о нем <…>. В отдельной желтой папке <…> собраны арестованные произведения Виктора Некрасова. <…> Среди них пять рассказов, которые, собственно, и легли в основу “дела № 62”».

Итак, что же это за рассказы такие? И отчего они рассматривались советской властью настолько серьезно, что за их написание автору грозил не абы какой, а вполне реальный срок — до семи лет политлагерей строго режима с последующей ссылкой в отдаленные районы Советского Союза сроком до пяти лет (статья 70-я УК РСФСР или аналогичные ей статьи Уголовных кодексов союзных республик — «антисоветская агитация и пропаганда»)?

Всего их, как и сказано выше, пять. Называются они «Быль», «Мраморная крошка», «Ограбление века, или Бог правду видит, да не скоро скажет», «Король в Нью-Йорке» и «Все ясно!». Первый, третий и четвертый не датированы, второй и пятый датировку имеют: «октябрь1971 г.». Все пять представляют собой произведения, написанные в излюбленном жанре Некрасова — баек-фантасмагорий, когда повествование ведется или от первого лица, то есть самого автора — писателя Виктора Некрасова, где он же еще и выступает в качестве одного из персонажей (как «Быль» или «Ограбление века…»), или же от лица рассказчика, вроде бы и невидимого, в тексте прямо не появляющегося, но такого, словно он при описываемых событиях присутствует. Присутствует, само собой, незримо. Накрывшись этакой шапкой-невидимкой. Когда ему все видно и слышно, его же — никому не видно и не слышно.

Секретно. КГБ при СМ УССР оперативным путем получен документ под названием «Король в Нью-Йорке», содержащий клевету в адрес руководителя Советского государства.

Таков фон рассказа «Король в Нью-Йорке», представляющего собой сатирическую байку про пребывание летом 1967 года советского премьер-министра Алексея Косыгина — формально второго человека в коммунистической иерархии после Брежнева — в Нью-Йорке, на сессии ООН, в дни всемирного политического кризиса, разразившегося после Шестидневной войны. (Шестидневная война — это когда войска Армии обороны Израиля наголову разгромили вооруженные советским оружием объединенные арабские армии, готовящиеся на Израиль напасть, а стоящий за спиной арабов СССР в бессильной ярости разорвал с Израилем дипломатические отношения. Ну и началось…) Косыгин же, вынужденный отдуваться «за всю советскую власть», волею обстоятельств знакомится с проживающим в Нью-Йорке престарелым историческим бронтозавром — Александром Федоровичем Керенским и, наклюкавшись у того в гостях русской водочки под американскую селедочку, начинает подумывать: а не плюнуть ли ему через океан в морду Брежневу и не обратиться ли к правительству США с просьбой о политическом убежище…

Сатирический рассказ этот не датирован, однако из контекста описываемых в нем реалий ясно, что написан он или в том же 1967 году, когда Косыгину довелось побывать в Нью-Йорке на сессии ООН, или не позднее следующего. Поскольку в последней его фразе упоминается советская интервенция в Чехословакию, случившаяся в августе 1968-го. Но не это важно. Важно то, что в здании на улице Короленко (киевский вариант Лубянки) о существовании этого сочинения узнали не позднее конца того же 1968 года. Ибо 26 декабря председатель КГБ при Совмине УССР генерал-полковник ГБ Виталий Никитченко доносил первому секретарю ЦК КПУ Петру Шелесту:

«Секретно. КГБ при СМ УССР оперативным путем получен документ под названием “Король в Нью-Йорке”, содержащий клевету в адрес руководителя Советского государства.

По непроверенным данным, его автором якобы является киевский писатель Виктор Некрасов.

Нами проводятся мероприятия по установлению автора указанного документа».

На то, чтобы с определенной вероятностью установить авторство Некрасова, гэбистам потребовалось почти два с половиной года. Из аналогичного донесения в ЦК Компартии Украины, датированного 27 мая 1971 года, явствует:

«4 июня 1969 года в беседе с сотрудницей журнала “Новый мир” Берзер Некрасов сообщил ей, что уже закончил писать какую-то вещь, что “даже о Косыгине” написал.

Один из ученых-филологов, исследовавших пасквиль “Король в Нью-Йорке”, приходит к выводу, что автором является Некрасов. Авторство Некрасова подтверждают также некоторые его близкие связи».

Для того чтобы содержание процитированной бумажки стало понятно подавляющему большинству читателей, а не только тем, кто «в теме», следует сделать необходимое уточнение. А именно: использованное авторами этой докладной слово «связи» следует понимать в значении «друзья», «приятели», «знакомые» — то есть любые люди, так или иначе с Некрасовым контактирующие, встречающиеся, поддерживающие какие-то личные или деловые отношения. Такова уж эта мерзкая гэбистская феня, на которой как в те стародавние времена, так и поныне изъясняются сотрудники Ордена Щита и Меча, умеющие делить всех остальных, не таких, как они, людей только на две категории — врагов и агентов.

Тогда же, на рубеже 1960—1970-х, в поле зрения советских карательных органов попал и анонимный текст с длинным названием «Ограбление века, или Бог правду видит, да не скоро скажет». Собственно, сначала в поле зрения попало одно только название, потому как самого текста на глаза «органам» еще никто не представил.

В этой сатирической фантасмагории, больше похожей на крокодильский фельетон, чем на новеллу из писательской жизни, Некрасов описал совершенно безумную — с точки зрения примитивно понимаемого здравого смысла — историю: как он, писатель Виктор Некрасов, явившись в гости к советскому литератору Александру Корнейчуку, лично грабанул этого деятеля, заставив под угрозой пистолета отдать ему все имевшиеся у того в квартире «побрякушки» — золотые украшения и бриллианты жены, а также и его собственный, изготовленный из чистого золота, портсигар. То бишь совершил уголовное преступление, известное под названием «разбой». Каковой, согласно нормам советского Уголовного кодекса, карался не менее строго, чем «антисоветская агитация», вот только лагеря для разбойников существовали не политические, а уголовные; правда, режим содержания в них был малость помягче.

Для того чтобы спустя без малого полвека попробовать понять — как писателю Некрасову могла только в голову прийти сама мысль о вооруженном ограблении коллеги по перу, хотя бы даже и графомана, и не столько литератора, сколько окололитературного чиновника, — следует хотя бы коротко напомнить, кто таков был этот персонаж.

Александр Евдокимович Корнейчук (1905—1972) был человеком, принадлежавшим к сливкам советской коммунистическо-бюрократической мафии. В большевистскую партию он записался, будучи уже человеком более чем сознательного возраста — в 1940 году, тридцати пяти лет от роду. Но негодяем и мерзавцем стал существенно раньше. Уже в конце 1920-х, подвизаясь в качестве сценариста на киностудиях Киева и Одессы и мечтая стать профессиональным драматургом, Корнейчук быстро понял, в какие паруса начал задувать прилетающий из Московского Кремля ветер, и стал держать нос сообразно с его направлением. За это Сталин сначала сделал его начальником над всеми украинскими писателями, затем взял за правило награждать едва ли не за каждую сочиненную графоманскую пьеску «из счастливой колхозной жизни» премией имени самого себя. (Всего у Корнейчука Сталинских премий было пять штук, да еще в придачу шестая — уже не Сталинская, а Ленинская, да не простая, а Международная — «За укрепление мира между народами».) Также советская власть сделала натурального графомана Корнейчука академиком Академии наук СССР, а в год, в который происходили описываемые в некрасовской фантасмагории криминальные события, всучила ему — вероятно, для коллекции — золотую звездочку Героя Соцтруда.

Все эти цацки и подачки надлежало неукоснительно отрабатывать — таков уж был уговор. И Александр Евдокимович старался от души. И заподозренных в недостаточной лояльности правящему режиму коллег по писательскому сословию громил и корчевал, и с «жидами-космополитами», не щадя себя, сражался, и «за мир во всем мире», разъезжая по заграницам, в основном по странам «загнивающего Запада», бесстрашно боролся… И врал, врал, врал, врал — ежедневно и ежечасно. Круглосуточно.

Женат Корнейчук был на форменной мегере — большевичке польского происхождения Ванде Василевской (1905—1964), тоже считавшей себя писательницей. Эта тоже была лауреаткой Сталинской премии, хотя, в отличие от муженька, у нее таких премий было не пять, а всего три. О подлости и вероломстве натуры Василевской в околописательских кругах слагались байки и легенды. Которые в конце концов — принято считать, талантом поэта Михаила Светлова — вылились в едкую эпиграмму:

Корнейчук да Ванда —
Не семья, а банда.

Однако не успела его обожаемая Ванда умереть, как Александр Евдокимыч тут же привел в свой роскошный даже по советским меркам дом новую жену, намного его самого младше, — актрису Марину Захаренко.

Ну разве можно было такого человека не ограбить? Хотя бы и в фантазиях…

Судя по всему, примерно так Некрасов, берясь за перо, и рассуждал.

* * *

Считать, что привлечение писателя Виктора Некрасова к суду только за сочинение подобных, хотя и малоприятных для тоталитарного советского режима, но все же не столь уж его обличающих, скорее высмеивающих, баек было в СССР вполне реальным, было бы неверно. Если бы писатель Некрасов ограничился только этим, его бы трогать не стали. Ну перестали бы публиковать его новые книги. Ну ограничили бы распространение книг уже вышедших. Ну влепили бы еще одного «строгача с занесением» по партийной линии. Да и хватит, пожалуй. Обычно несознательные или зарвавшиеся коммунисты от таких профилактических мероприятий живенько в чувство приходят.

Но Некрасов не только сатирические фантасмагории сочинял. Он еще и в советском правозащитном движении начал принимать участие. А это была уже, выражаясь по-протокольному, особь статья. Та самая, которая до семи строгого режима.

* * *

Во второй половине 1960-х — начале 1970-х годов Некрасов выступал в защиту арестованных и посаженных московских литераторов Андрея Синявского (Абрама Терца) и Юлия Даниэля (Николая Аржака), всячески поддерживал стремительно впадавшего в немилость Александра Солженицына в его борьбе с засильем в СССР цензуры, поддерживал контакты с виднейшими столичными и киевскими диссидентами — от Петра Якира и его зятя, вольнодумствующего шансонье Юлия Кима, до генерала Петра Григоренко и от земляков-украинцев — Ивана Дзюбы, Ивана Светличного, Леонида Плюща, Вячеслава Чорновила — до Мустафы Джемилева и других активистов борьбы за попранные советской властью права крымско-татарского народа.

В апреле 1968 года в самиздате появился документ, известный под названием «Киевское письмо». Это был протест, направленный советскому руководству, в котором его в весьма жесткой форме остерегали от попыток реабилитации и возрождения в СССР сталинизма. Письмо подписали без малого полторы сотни человек — виднейших представителей украинской творческой и научно-технической элиты. Разумеется, была в их числе и подпись писателя Виктора Некрасова.

После вторжения советских войск в Чехословакию 21 августа 1968 года внутри самого государства-агрессора началось стремительное «завинчивание гаек» — естественная реакция всякой тоталитарной тирании на угрозу проявления внутреннего недовольства ее внешней политикой со стороны «отдельных отщепенцев».

В июле 1970 года генерал-полковника Виталия Никитченко на посту главы украинского КГБ сменил другой Виталий — Федорчук. Генерал-полковник Виталий Федорчук выделялся даже на фоне коллег по ремеслу — и далеко не в лучшую сторону. Был он человеком тупым, необразованным и злобным, как цепной пес, — то есть не просто злобным, но злобным до чрезвычайности. Своего непосредственного начальника — главу всесоюзного КГБ Юрия Андропова — Федорчук открыто презирал как «мягкотелого антилихэнта», что он мог себе позволить, ощущая за спиной мощную стенку по фамилии Брежнев. Юрий Андропов, со своей стороны, Федорчука тихо ненавидел, но сделать с ним в течение длительного времени ничего не мог — вследствие наличия все той же стенки с той же магической фамилией. (Только в 1982 году, захватив после смерти Брежнева всю полноту власти в СССР, Андропов наконец смог показать Федорчуку, насколько он «мягкотелый» и насколько «антилихэнт», выгнав того из КГБ и спихнув на место смещенного за сверхъестественное воровство министра внутренних дел Щелокова — командовать вороватыми ментами. Там его церберская карьера и завершилась — в 1986-м, отправкой на пенсию.)

С 11-го по 14 января в Киеве и Львове был произведен ряд обысков и арестовано 19 человек: 11 — в Киеве, 8 — во Львове.

Утвердившись в служебном кабинете в здании на улице Короленко, Федорчук принялся рьяно копать сразу во всех направлениях — и под украинских диссидентов-антисоветчиков, и под самого первого секретаря ЦК Компартии УССР Петра Шелеста. Во многом благодаря его стараниям не прошло и двух лет, как Шелест был смещен с поста и переведен в Москву, на ничего не значащий пост одного из заместителей председателя Совета министров СССР, а на его место в Киеве взгромоздился самый, пожалуй, одиозный из всех брежневских сановников эпохи застоя — Владимир Щербицкий.

Этот человек люто ненавидел все украинское — и страну, и людей, и язык, на котором они разговаривают, и песни, которые поют, и сам воздух, которым дышат. О том, что он вынужден дышать с ними одним воздухом, товарищ Щербицкий предпочитал не думать — от этого у него болела голова. Но особенно он ненавидел проявления так называемого украинского буржуазного национализма, к коим относил автоматом все, что так или иначе напоминало ему о пресловутой «украинизации», будь то появление у него перед глазами человека в рубашке-вышиванке или же чрезвычайно режущие ухо словечки: такие, как «витаемо» — вместо «здравствуйте», «будь ласка» — вместо «пожалуйста» или «дякую» — вместо «спасибо». Подчиненные в присутствии Щербицкого по-украински не то что не разговаривали — боялись думать.

Едва освоившись на новом месте, товарищ Щербицкий развернул кампанию по борьбе с «украинским национализмом». Первыми, как водится, под топор карательных органов угодили местные диссиденты.

В середине января 1972 года в Киеве и во Львове гэбистами была предпринята широкомасштабная карательная операция, целью которой был полный разгром украинского правозащитного движения посредством ареста всех его лидеров и заметных активистов. «Хроника текущих событий» — нелегально издающийся в СССР информационный бюллетень — в своем 24-м номере, датированном 5 марта 1972 года, в заметке «Аресты на Украине» сообщала:

«С 11-го по 14 января в Киеве и Львове был произведен ряд обысков и арестовано 19 человек: 11 — в Киеве, 8 — во Львове».

Далее приводился список арестованных: Иван Светличный, литературовед; Василий Стус, поэт и критик; Евгений Сверстюк, литературовед; Зиновий Антонюк, филолог; Федор Коваленко, учитель; Леонид Селезненко, химик; Леонид Плющ, математик…

Была в числе арестованных и одна женщина — 19-летняя машинистка-самиздатчица Любовь Середняк. У нее при предшествовавшем аресту обыске в числе прочего, за что можно было оказаться в советской тюрьме, были обнаружены формально не запрещенные произведения Александра Солженицына и Василия Гроссмана; у нее же в руки гэбистам попали и те самые «крамольные» рассказы Виктора Некрасова — хотя и без указания авторства. Именно с допросов арестованной Любови Середняк и пошло в начале 1972 года наматывание на гэбистскую прялку гэбистской пряжи — той самой, которая имела следствием данного процесса наматывание конкретному человеку — в данном случае писателю Виктору Некрасову — реального тюремно-лагерного срока.

В документальном расследовании Любови Хазан машинистка проходит под обозначением Люба С. — со специальной оговоркой, что фамилия заменена криптонимом «из этических соображений». Однако поскольку сей факт является, как принято выражаться в подобных случаях, секретом Полишинеля, я считаю правильным привести имя и фамилию машинистки Любы в полном виде. Тем более что во многом именно из-за ее неправильного поведения на следствии гэбисты и смогли подобраться к писателю Некрасову вплотную — настолько, что в течение последних двух с половиной лет пребывания на территории СССР он чувствовал их неприятное дыхание, что называется, не только своим носом, но и затылком.

* * *

Кстати, о писательском затылке. А также и о том, как именно его обладатель смог своими глазами удостовериться, что таки да, его действительно пасут. Словно бы он — не писатель Виктор Некрасов, а артист Георгий Жженов, изображающий иностранного шпиона Тульева — того самого, который из-за непрофессиональной шпионской подготовки так фатально ошибся, будучи резидентом.

В 2011 году в России вышла в свет увесистая книга с хулиганским названием «Все на свете, кроме шила и гвоздя». Помимо яркого и хорошо известного подавляющему большинству российского читательского сословия названия, частично позаимствованного автором у знаменитой народной матерной присказки, она имеет также и подзаголовок: «Воспоминания о Викторе Платоновиче Некрасове. Киев — Париж. 1972—1987». Написана книга Виктором Кондыревым, парижским литератором, сыном жены Виктора Некрасова — Галины Базий от первого ее брака, то есть пасынком Виктора Платоновича.

Из всех хвалебных определений не получится с уверенностью выбрать одно-единственное, которым можно исчерпывающе это сочинение охарактеризовать. «Восхитительное», «изумительное», «прелестное», «бесподобное» — все не то и все не так. То есть — не полностью, не исчерпывающе. Быть может, для такого определения следует использовать все перечисленные прилагательные — подряд, и лучше не через запятые, но через дефисы. Поскольку так о Викторе Некрасове, как это сделал его приемный сын, еще никто и никогда не писал. Так здóрово — имею я в виду.

Начинается повествование Кондырева в указанный в подзаголовке год — 1972-й, когда он, в ту пору 32-летний советский инженер, стал полноправным членом семьи знаменитого писателя. (Виктор Некрасов в первый и единственный раз женился в возрасте шестидесяти лет, в январе 1972-го.) Но вначале следует эпизод из августа 1974-го, когда он вместе с Некрасовым отправлялся из Киева в Москву, где писатель собирался попрощаться с проживавшими в столице СССР дорогими ему людьми. Некрасову вскоре предстоял отъезд в эмиграцию — и хотя уезжал он формально не навсегда, а только как простой советский турист, с трехмесячной гостевой визой, все участвовавшие в этой операции стороны — прежде всего та самая трехбуквенная организация — прекрасно понимали, что обратно он не вернется. Кондырев вспоминает:

«Августовским утром 1974 года перед домом № 15 в киевском Пассаже (в этом доме Виктор Некрасов жил до отъезда в эмиграцию. — П.М.) возник тихий переполох. Мы с Виктором Платоновичем отправлялись в Москву, ненадолго и по делам. У подъезда неизвестно почему беспокоилась маленькая гурьба провожающих. Хотя мои мама и жена Мила были взволнованы лишь в самую меру, а сын Вадик вообще веселился. Отъезжающие покуривали, сохраняя достойное спокойствие.

Агенты наружного наблюдения стояли чуть в сторонке, никоим образом не стесняясь. Заинтересовал их, надо полагать, непомерной величины многопудовый кожаный чемодан, который мне предстояло переть на себе в столицу».

Тема присутствия в жизни семьи Некрасовых советской тайной полиции заявлена в воспоминаниях приемного сына писателя с самых первых строк. В чреве непомерной величины многопудового чемодана, как могли подозревать бдительные гэбисты, могло находиться несколько пудов антисоветской литературы или не менее антисоветских рукописей, так что их присутствие рядом с Некрасовым в столь важный момент вполне — по их логике поведения — оправданно. Ибо необходимо было проследить — куда антисоветский писатель Некрасов этот тяжеленный чемодан везет и кому и для чего намеревается передать. Они, разумеется, не знали, что в чемодане никакой интересующей их литературы или же рукописей не было. Точнее, рукописи были. Но — никоим образом не те, что интересовали их. Там были дневники тетки Некрасова — Софьи Мотовиловой, скончавшейся в 1966 году в глубокой старости, которые она вела всю сознательную жизнь и которые Виктор Платонович обещал ей сохранить после ее смерти. Чемодан был благополучно доставлен сначала в Москву, потом — в подмосковный писательский поселок Переделкино, где передан на хранение Евгению Александровичу Евтушенко и его тогдашней жене Галине. Дальнейшая его судьба до сих пор неизвестна.

Но это все — не более чем лирическое отступление. Тем более что к подобному вниманию со стороны «органов» Некрасов давно уже если и не привык (привыкнуть к такому ни одному нормальному человеку невозможно, можно только притерпеться), то уж, во всяком случае, с этим свыкся. «У них работа такая», — отмахивался он всякий раз, когда впервые замечающие топтунов приятели обращали на них его внимание.

Все же сдерживаться ему удавалось не всегда. Особенно когда он впервые осознал, что за ним действительно следят. Виктор Кондырев вспоминает:

«Киевскую слежку я впервые заметил летом 1973 года.

Выйдя из подъезда, мы с Викой медленно пошли по Пассажу в сторону Крещатика. Прохожих было немного.

На Бессарабском рынке надо было купить густой сметаны к любимым оладьям. Возле рынка встретился мужчина, торопившийся, видимо, по делам. Именно этим — быстрой походкой — он на секунду и привлек почему-то мое внимание. Это был тот же самый, обогнавший нас еще в Пассаже.

— Э-э! — озарило меня, и я повернулся к Некрасову. — Да это нас пасут! Этого чувака я видел в Пассаже, точно!

Я взволновался, но Виктор Платонович высмеял меня, и мы пошли дальше. Пару раз я резко оглядывался — нас никто не преследовал. Вика измывался, плясал, как он шутил, на крышке гроба — мол, мания преследования, результат внутриутробной алкоголизации…»

Очень точное описание ситуации. Человек, который не хочет верить в то, что кто-то — неважно кто, вовсе не обязательно непременно тайная полиция — за ним следит, убеждает и сам себя, и своих знакомых и родственников, что ничего этого нет, что это им только кажется, что подобные подозрения — не что иное, как только проявление гипертрофированной подозрительности или же, упаси бог, начальные проявления паранойи и мании преследования. И точно так же человек, который готов поверить в то, что за ним следят (опять же, совершенно неважно, кто именно — тайная ли полиция или же квартирные воры, подбирающиеся к его коллекции картин Ильи Глазунова или Никаса Сафронова), готов находить приметы ведущейся слежки везде и во всем, что окружает его в жизни, и дома, и на улице. Как гласит популярная советская присказка: «Если у вас мания преследования насчет слежки — это еще не значит, что за вами никто не следит…»

Виктор Кондырев явно не принадлежал ни к тем, ни к другим. Он был реалистом, причем реалистом наблюдательным:

«Я начал осматриваться, присматриваться к лицам. Прошли с километр. И все стало на свои места. За нами действительно следили.

Тактика была проста, как лопата.

Все нормальные люди думают, что при слежке за ними кто-то крадется либо неотступно следует за спиной. Поэтому они тревожно оглядываются, иногда даже прячась за угол в ожидании преследователя. Но те, кто следит, не ходят за тобой, а идут по другой стороне улицы, параллельным курсом или впереди вас. Ходят по двое. Бывает, что один из них проходит вам навстречу, и вы на него, естественно, абсолютно не обращаете внимания. Они периодически сменяются. При рутинном наблюдении в группу входят четыре человека и машина с шофером. Машина едет в квартале от вас, ее вызывают, если вы пытаетесь оторваться. Бригады часто меняются, видимо, дают возможность поупражняться всем сотрудникам.

Поняв эту схему, очень просто заметить преследование. И при прогулке вы начинаете без труда натыкаться взглядом на уже виденных ранее людей.

Дело упрощалось тем, что даже в жару эти люди носили пиджаки. И обязательно рубашки навыпуск. Под пиджаками прятались довольно громоздкие тогда радиотелефоны, а иногда, как говорится, для понта выдавали агентам и пистолеты, носимые на животе под рубашкой, прямо за поясом».

Без труда раскрыв гэбистскую схему слежки, Кондырев тут же принялся разъяснять ситуацию наивному классику изящной словесности.

«— Смотрите, — поучал я с победным видом, — сейчас остановится машина, из нее выйдет человек и пойдет навстречу нам. Заметим его морду. Спорим, что если мы не войдем в подъезд, а пойдем прямо к машине, она сразу уедет, а парень развернется и пойдет за нами.

Вика начал было хихикать что-то насчет плачевной дедукции — и замолк.

Подъехала машина, человек пошел нам навстречу, и все произошло как я говорил.

Писатель поразился. Мы повернули назад и очутились нос к носу с нашим преследователем».

Для Некрасова это был натуральный шок. И отреагировал он на ситуацию совсем не так, как могли ожидать те, кто входил в бригаду топтунов в этот злополучный для них день, но так, как был способен реагировать только он, ломая все полученные гэбистами на случай разоблачения инструкции и методички:

«Вика страшно возбудился.

Громогласно захохотал, начал тыкать пальцем в обмякшего от беспомощности сыщика — стой, ты чего, мол, за нами следишь, мы тебя засекли! Парень прошмыгнул мимо, а В<иктор> П<латонович> хотел было побежать за ним, но остановился, чуть успокоился. Что ж это такое, Витька, говорил он опечаленно, получается, что они не на шутку за меня взялись, а дальше-то что будет?..»

Дальше было — известно что:

«Наружное наблюдение в Киеве продолжалось целый год, до окончательного отъезда в Швейцарию. А если к Некрасовым приглашались гости, то на лестничной площадке, как в полицейских фильмах, выставлялась по вечерам парочка как бы влюбленных, которая обнималась, скрывая лица.

За этот год Некрасов так привык к слежке, что даже не вспоминал о ней».

В книге Виктора Кондырева описано множество подобных историй. Столько, что всех не то что не пересказать — даже не упомянуть. Могу лишь от всей души порекомендовать тем, кто ее еще не читал, непременно сделать это. А тем, от кого зависит вопрос с переизданием (все-таки три года уже прошло, тираж давно разошелся, у букинистов ловить только и остается), — немедленно переиздать. Разумеется, отредактировав (чего в первом издании не наблюдается и в микроскоп) и исправив вероломно вкравшиеся в текст опечатки.

* * *

И если бы дело ограничивалось одной только слежкой.

Последняя книга Виктора Некрасова перед отъездом из СССР — сборник новелл «В жизни и в письмах» — вышла в 1971 году. Все дальнейшие издательские договоры были в 1972—1973 годах разорваны в одностороннем порядке — издателями.

Это было более чем серьезное предупреждение.

Некрасов ему не внял.

В мае 1973 года он был наконец — с третьей попытки — исключен из Коммунистической партии. Как человек, «недостойный высокого звания…» и т.п., — из той самой партии, в которую он, тогда тридцатилетний, вступал в Сталинграде, в разгар самой жуткой мясорубки Второй мировой войны. Вступал — поскольку молодой был и глупый, как сам позднее неоднократно и говорил, и писал, ничуть, однако, этого своего наивного невежества и свойственного молодости прекраснодушия не стыдясь: «Ну да — м*даком был. И что теперь?» Да ничего. Теперь он был — «антисоветский элемент» и «морально разложившаяся личность».

Это было второе предупреждение, еще более серьезное.

Некрасов не внял и ему. На процесс исключения он просто не пришел. А партбилет отправил в райком почтой — с уведомлением о вручении.

И продолжил заниматься диссидентской деятельностью.

* * *

Наконец терпение у КГБ лопнуло. 17 января 1974 года к Некрасову пришли. С ордером на обыск. Собственно, этот визит был не первым, а вторым. Первый был двумя годами ранее — в дни, когда по Киеву и по Львову прокатилась та самая волна карательной операции, во время которой была арестована машинистка Любовь Середняк, давшая на следствии показания, позволившие гэбистам завести на Некрасова персональное «дело» с порядковым номером «62». Тогда они выглядели несколько смущенными, попросили выдать имеющуюся в доме «антисоветскую литературу» добровольно, обещая в этом случае ничего вверх дном не перерывать и в цветочных горшках не шарить. Некрасов отдал несколько западного издания новинок — «Август четырнадцатого» Солженицына, «Воспоминания» Надежды Мандельштам, еще какие-то. Гэбисты поблагодарили за «сознательность» и ушли. Потом его, правда, таскали на допросы, но не как подозреваемого, а как свидетеля — по «делам» ранее арестованных в дни январского погрома друзей. И, получив минимально устраивающие их показания («не был, не знаю, незнаком, не припоминаю»), вроде бы отстали. Как выяснилось — на два года.

На этот раз все было по-другому. Начавшись ранним утром 17 января, обыск продолжался непрерывно в течение сорока двух часов. Шмональная бригада перевернула писательскую квартиру вверх дном — в буквальном смысле этого выражения. Гэбистов интересовали любые бумаги — включая использованную копирку от пишмашинки, на которой от частоты использования ничего невозможно было разобрать. Изымаемые бумаги — манускрипты, черновики, письма, записные книжки и блокноты, рисунки, фотографии и книги с дарственными надписями — по мере составления описи сваливались в огромные мешки. Мешки по мере заполнения увязывались, опечатывались и уволакивались из квартиры — с тем, чтобы с вероятностью, близкой к абсолютной, исчезнуть навсегда. При этом сами гэбисты вели себя подчеркнуто вежливо, обращались к Некрасову и его жене по имени-отчеству, а один вызвался даже выгуливать собачку Джульку, взиравшую на творящийся в ее доме беспредел с явным неодобрением, но не могущую этому безобразию противостоять иначе как злобным повизгиванием.

Утром 19 января, после окончания обыска, Некрасову позвонил Сахаров, которому он рассказал, что у него изъято большое количество рукописей, произведения Солженицына, зарубежные журналы.

Час проходил за часом, мешок наполнялся за мешком. Когда глубокой ночью с 18-го на 19-е под завязку заполнился очередной, по счету седьмой, гэбисты смогли передохнуть и утереть пот со взмокших физиономий. Все — бумаги в доме кончились. Вернее, не вообще все, но те, которые могли быть интересны им. Вежливо попрощавшись с хозяевами, они покинули квартиру Некрасова, не забыв, однако, оставить писателю повестку — вызов на допрос на утро того же дня. В каком состоянии физическом и душевном пойдет на допрос 62-летний, не спавший двое суток пожилой человек — их, естественно, совершенно не волновало. Пусть спасибо скажет, что не увезли вместе с одним из его мешков.

Что значит подобная экзекуция — уворовывание рукописей и книг у писателя, для которого они могут быть дороже всего прочего на свете, — сможет понять только тот, кому довелось этакое пережить самому. Мог, например, Георгий Владимов, коему пришлось оказаться точно в таком же положении, что и Некрасову, восемью годами позже. Мог Александр Солженицын, когда к нему в квартиру в феврале 1974-го вломилась команда вертухаев и поволокла его в Лефортовскую тюрьму — а он переживал не столько за себя, сколько за оставшиеся дома рукописи.

Гэбистское начальство осталось довольно блестяще проведенной операцией по изъятию у писателя Некрасова «идеологически вредной» литературы и «документов клеветнического и антисоветского характера». Огорчало, правда, поведение самого Некрасова, который все понимал не так, как им бы того хотелось, и вел себя совсем не так, как они рассчитывали. 22 января 1974 года генерал-полковник ГБ Виталий Федорчук доносил Владимиру Щербицкому:

«Секретно. <…> После допроса 19 января Некрасов в устной форме был предупрежден о нежелательности распространения данных о произведенном у него обыске. Он обещал, что примет все необходимые меры к тому, чтобы по поводу действий органов госбезопасности никаких нежелательных проявлений со стороны близких ему людей не было.

Несмотря на это, в ходе телефонного разговора по заказу из Лондона, состоявшегося вечером 19 января, Некрасов сообщил об обыске и изъятии у него “в основном литературы, изданной за границей”. Утром 19 января, после окончания обыска, Некрасову позвонил Сахаров, которому он рассказал, что у него изъято большое количество рукописей, произведения Солженицына, зарубежные журналы <…>».

Ну да, конечно. Они хотели, чтобы переживший такое унижение писатель забился в нору, как крот или барсук, сидел в этой норе (то есть в своей ограбленной квартире) тише воды ниже травы и носа из нее не высовывал. А тут, видите ли, — какой-то Лондон на проводе, Сахаров опять же…

Лондон — это, разумеется, Русская служба Би-би-си, чьим призванием и назначением было оперативно информировать своих радиослушателей в Советском Союзе обо всех творимых их властью мерзостях и безобразиях. А Сахаров — это Андрей Сахаров, академик Академии наук СССР, «отец» советской водородной бомбы и один из наиболее авторитетных советских правозащитников.

Вслед за первым многочасовым допросом писателя Некрасова последовал второй, затем — третий, четвертый, пятый… Он ежедневно отправлялся в здание на улице Короленко как на службу, чего бог знает сколько лет уже не делал и порядком подзабыл, что это вообще такое. Пришлось вспомнить. И не только вспомнить, но и завести малосимпатичное знакомство. Со следователем по фамилии Старостин. Оказавшись за пределами Большой зоны, Виктор Некрасов вспоминал об этих днях:

«Моего следователя — виноват: следователя по особо важным делам — полковника Старостина больше всего интересовало, почему я читаю (и храню!) антисоветские издания. Высокий, седой, приторно вежливый, с псевдоинтеллигентной, улыбающейся (кроме тех случаев, когда он не улыбался, а не улыбался он в моменты, когда ему казалось, что он припер меня к стенке) физиономией, весь в <орденских> планках и юбилейных значках, встречал меня всегда подчеркнуто любезно, прикладывая руку к сердцу: “Как здоровье уважаемой Галины Викторовны и неведомой мне, но, говорят, прелестной Джульки?” Потом делал гостеприимное движение в сторону моего стула: “Что ж? Продолжим нашу работу?” И мы продолжали нашу работу, длившуюся шесть дней, с утра до позднего вечера, с перерывом на обед. <…> В перерывах, во время перекуров, мы говорили с о посторонних вещах, например, о том, что он отдыхал когда-то с Твардовским и играл с ним в шахматы, и я тоже что-то говорил о Твардовском, и вообще можно было подумать, что мы с моим полковником тоже разыграем партию-другую. От чувства стыда я не могу отделаться до сих пор».

Писатель Некрасов изумительно передает атмосферу того, что с ним в те дни происходило. Путает он только одно — звание своего Порфирия Петровича (Старостин был не полковником, а подполковником), во всем же остальном он и описательно, и психологически очень точен. Следователь Некрасову попался из самых худших. Именно про таких существует русская поговорка «Мягко стелет, да жестко спать». Такие вот улыбчивые иезуиты существовали в этой организации специально для того, чтобы работать с «гнилой творческой интеллигенцией», в каковую зачислялись чохом все представители творческих профессий: художники, артисты, музыканты. Но в первую очередь — литераторы. Поскольку те работали со словом. А слово — читай: правдивое слово — всегда, во все годы существования советского тоталитарного режима, представляло для него самую главную угрозу. С большевиками можно было бороться с помощью оружия. Но те, кто делал ставку на вооруженную борьбу, раз за разом проигрывали. Те же, кто поставил на информацию — на это самое правдивое слово, — в конце концов победили. К сожалению, много позже, чем надо бы, и не полностью, то есть не до самого конца, но… Но, как говорится, лучше поздно, чем никогда.

Как Некрасов ни выворачивался, как ни петлял, как ни старался сбить своего следователя со взятого тем следа — все было напрасно. После шестого допроса он со всей отчетливостью осознал, что улыбчивый Старостин методично и целенаправленно подводит его под статью. Ту самую — «агитация и пропаганда». До семи лет политлагерей строго режима. Да и ссылка еще. В отдаленные районы. Якутия? Таймыр?.. А ему скоро шестьдесят три.

Надо было что-то срочно предпринимать.

И Некрасов предпринял это «что-то». Используя свои прежние, частично еще сохранившиеся контакты среди представителей верхушки советской коммунистической бюрократии, он недвусмысленно дал понять «на самый верх», что готов покинуть страну. Лишь бы прекратили его преследовать и прессовать.

Расчет оказался верным. Давление со стороны карательных органов было мгновенно свернуто. Все-таки арестовывать и сажать пожилого писателя, да не просто писателя, а лауреата хотя и переименованной, но все же по традиции называемой Сталинской, премии… Это гарантированный скандал на весь мир, причем скандал почище, чем объявление психбольным генерал-майора Петра Григоренко или очередной срок зловредному диссиденту Владимиру Буковскому. Да и Солженицына только-только успели из страны депортировать — вон как там, на проклятом этом Западе, все гудят, успокоиться не могут... И мерзавец Максимов только-только убрался туда же, на Запад, слава богу, сам, без применения мер принудительного характера… Да вот и Галич еще на очереди, чтоб ему его гитарку кто-нибудь на голову надел, что ли…

Какая оригинальная идея, товарищ Андропов! Может, попробовать?

* * *

Десятого июля 1974 года Виктор Некрасов и Галина Базий подали документы на получение выездной визы из СССР в Швейцарию. Формальным поводом к тому послужило приглашение, полученное Некрасовым от его дяди, архитектора Николая Ульянова, проживавшего в Цюрихе и желавшего принять у себя горячо обожаемого племянника, с коим он длительное время не имел возможности увидеться.

Четыре дня спустя первый секретарь ЦК Компартии Украины Владимир Щербицкий с чувством огромного облегчения доносил по начальству — то есть самому генсеку ЦК КПСС Леониду Брежневу:

«Писатель Некрасов Виктор Платонович, 1911 года рождения, русский, житель г. Киева, и его жена Базий Галина Викторовна,1914 г. рождения, пенсионерка, беспартийная, 10 июля 1974 года подали заявление в органы милиции, документы для поездки по частной визе в Швейцарию на три месяца к своему дальнему родственнику Н. Ульянову.

Свою квартиру Некрасов превратил в место сборищ антисоветских элементов — сионистов и других экстремистов, которые с его участием обсуждают вопросы активизации т<ак> н<азываемого> “движения за демократизацию в СССР”, намечают провокационные акции. Будучи единомышленником Сахарова и Солженицына, Некрасов поддерживает с ними личные контакты, одобряет их враждебную деятельность. В случае выезда Сахарова за границу намеревается стать во главе этого движения.

Неоднократно предпринимавшиеся меры воспитательного характера воздействия на Некрасова не оказали. В1973 г. он исключен из членов КПСС. Некрасов страдает алкоголизмом, помещался в вытрезвитель. Как писатель работает непродуктивно, авторитетом среди литературной общественности не пользуется.

С целью снижения антисоветской активности Некрасова в январе1974 г. органами КГБ с санкции прокурора произведен на его квартире обыск, в результате которого было изъято значительное количество антисоветской и идейно вредной литературы.

Некрасов по-прежнему ведет себя вызывающе и остается на открыто враждебных позициях. Его жена — Базий полностью разделяет антисоветские взгляды мужа. <…>

Учитывая, что Некрасов является морально разложившейся личностью и по своим возможностям вряд ли сможет за границей играть заметную роль в антисоветской эмиграции, а также то, что он и его жена не располагают сведениями секретного характера, представляется целесообразным не препятствовать ему и его жене в поездке в Швейцарию.

Вопрос о разрешении Некрасову возвратиться в СССР можно было бы рассмотреть в зависимости от его поведения за границей.

Секретарь ЦК Компартии Украины
В. Щербицкий

15 июля1974 г.»

В переводе с советского партийного новояза на нормальный человеческий язык фразу «Как писатель работает непродуктивно, авторитетом среди литературной общественности не пользуется» следует читать так: «Как писатель работает для нас непродуктивно, авторитетом среди нашей литературной общественности не пользуется». Что представляла собой советская «литературная общественность» как в описываемые времена, так и прежде, и позднее, — ныне хорошо известно. Даже слишком хорошо. Анализируя творческие биографии всех этих Фадеевых, Ермиловых, Ставских, Фединых, Шолоховых и прочих инженеров человеческих туш — включая, разумеется, уже упоминавшегося драмодела-лауреата Корнейчука и иже с ним, — можно со всей уверенностью констатировать: в Союзе советских соцреалистических писателей под конец его существования числилось без малого 10 000 членов, тогда как писало из этих десяти без малого тысяч — и продавалось, и покупалось, и из библиотек уворовывалось — от силы человек сорок-пятьдесят. Половина из которых в последние два десятилетия существования Советского Союза оказалась за его пределами, причем абсолютное большинство — не по своей воле.

В числе этих последних два месяца спустя после написания процитированной выше докладной оказался писатель Виктор Некрасов. В числе первых продолжали оставаться Михалковы, Бондаревы, Наровчатовы, Викуловы и прочие Куняевы и Прохановы — имя им легион, потому как их много.

Да и не о них ведь речь.

* * *

Оказавшись на свободе, на том самом пресловутом «гнилом Западе», Виктор Некрасов сразу понял, что наконец попал туда, куда хотел попасть всю жизнь. И испытал чувство глубочайшего облегчения.

Последние тринадцать лет жизни он жил в Париже, то и дело отправляясь в путешествия по всему миру. География его поездок впечатляет: от близлежащих Великобритании и Испании — до Гонконга и Японии, от Западной Германии и Скандинавии — до материковой части Соединенных Штатов и Гавайских островов. В Русском Париже даже формула такая появилась многозначительная — когда на вопрос: «А где сейчас Вика Некрасов? Что-то несколько дней уже его не видно…» — следовал ответ со значением: «А Вика намедни уехал в Гонолулу…» Это можно было понимать двояко: или в буквальном смысле — что писатель Некрасов в самом деле в очередной раз отправился греть свои старые косточки на прекрасных пляжах Гавайского архипелага, или в смысле переносном — что у писателя имеет место быть очередной запой. Шутка эта возникла в среде сотрудников парижского бюро «Радио Свобода», в числе которых Некрасов оказался с самого начала своей парижской жизни. Когда во время очередного некрасовского загула его вдруг стало домогаться по какому-то срочному делу вышестоящее начальство из Мюнхена, кто-то из числа особо забористых шутников предложил: «А давайте ответим, что Некрасова нет на месте, потому что он уехал в Гонолулу. Настолько ему там в первый раз понравилось, когда вы его туда послали в командировку, что решил снова съездить — за свой счет». Так, по-видимому, и сделали. Фраза же «А Вика поехал в Гонолулу» стала поистине крылатой и со временем воспринималась уже не только посвященными в ее изначальный смысл, но и всеми прочими некрасовскими друзьями-приятелями именно в том значении, в каком ее, впервые услышав, перевела на русский обиходный оперная певица Галина Вишневская: «Ах, вот как… Значит, теперь у вас это так называется?»

* * *

Виктор Платонович Некрасов прожил в этом мире семьдесят шесть лет. В детстве он хотел стать скаутом-разведчиком, в юности — сначала архитектором, потом актером. Эти планы не сбылись. Потому что Некрасову пришлось стать сапером. Уцелев, хотя и не без труда, в чудовищной бойне германо-советской войны 1941—1945 годов, выздоравливающий в госпитале после тяжелого ранения капитан Некрасов от нечего делать взялся за перо. И так уж вышло, что стал писателем. Настоящим. Хотя и ни о чем ином не мог писать, кроме как о своей жизни — во всех ее проявлениях, от трагических до трагикомических. Но книги его на прилавках магазинов никогда не залеживались. Их покупали и читали — столько, сколько издавалось. А издавалось — много.

Потом Некрасов стал писателем неправильным. Не про то стал писать, про что должен был. Так считала советская власть. Она же — судя по всему, по присущей ей не то чтобы простоте душевной, но, скорее, по сугубо уголовной психологии — отчего-то считала, что писатель Некрасов, как и все прочие подведомственные ей писатели, должен любить свою власть и свою родину больше, чем любую другую. Потому что никакой иной власти он отродясь не знал, а родины у него никакой иной никогда не было. Так что и сравнивать ему было не с чем. А если не с чем сравнивать, то как же можно не любить? Особенно если любить велено сверху. С такого верху, при одном взгляде на который — снизу, голову не просто задрав, но буквально вывернув — у простого советского человечка завсегда дух захватывает и в горле спазмы сами собой возникают?..

Но все эти деятели, создавая свою стройную — как им казалось — концепцию всенародной к себе любви и обожания, переходящего в неконтролируемую истерику, не учли в своих построениях того, что является окончанием второй фразы из любимой присказки писателя Виктора Платоновича Некрасова, лауреата Сталинской премии второй степени за 1946 года — за повесть «Сталинград», первую правдивую книгу о только что закончившейся страшной войне. Той самой, что я приспособил в качестве эпиграфа ко всей своей писанине. В полном виде она выглядит так:

Родина — там, где свобода. А те, кому это не нравится, могут идти в жопу.

Автор выражает благодарность сотрудникам издательства Laurus за книгу Виктора Некрасова «Арестованные страницы», любезно предоставленную ему для подготовки данного материала.

Понравился материал? Помоги сайту!