«Адамов мост»: русская проза как она есть

Рецензия эта явно запоздала, но спешу сказать, что вины редакции в том нет, а есть только моя: ваш рецензент читал роман Сергея Соловьева «Адамов мост» слишком долго. На то были причины.

Ни для кого не секрет, что настоящая жизнь русской прозы происходит по большей части за пределами толстых журналов и премиальных списков. По части списков у «Адамова моста» все как бы в порядке, лонг-лист «Русского Букера» — не повод для беспокойства, в список финалистов «Большой книги» роман не попал, тамошним экспертам любезнее Кантор с Понизовским, это мы уже поняли. По части журналов сложнее: роман Соловьева опубликован в «Новом мире» — однако «НМ» изо всех нынешних журналов производит, по ощущению, максимальные усилия, чтоб не оказаться на обочине жизни, так что и слава богу, опубликован.

Упомянутая настоящая жизнь русской прозы происходит, опять же по большей части, в формах малых и очень малых, вроде рассказов Николая Байтова (хотя и тот издал недавно роман) или текстов Романа Фишмана, до сих пор, к моему изумлению, не нашедших себе издателя. Большая форма здесь не в чести — и это понятно: слишком довлеет ей классический роман идей, реанимацию которого до сих пор в вялом режиме предпринимают самые разные простодушные персонажи.

«Адамов мост» в этом смысле — амбивалентный текст. C одной стороны, перед нами роман — в смысле, большая, сравнительно полифоническая книга, больше пятисот страниц. С другой — это текст очень сложно написанный и, в общем, довольно сложно устроенный: мы отвыкли (да, есть исключения) даже не от того, что по-русски вообще так пишут (потому что пишут), — а от того, что по-русски пишут так и долго. Рецензенты недовольно морщатся: книга написана не по-русски, а вроде на эсперанто. Это неправда, не верьте. Настолько по-русски написанной книги у нас давно не было.

Вместе с тем — да, «Адамов мост» написан некоторым образом не «по-русски» — это не постсоветская проза, которую в основном обсуждает нынешняя критика и к которой никак не удается приучить хоть сколько-нибудь многочисленного читателя. Роман Соловьева происходит не из советской прозы, из которой происходит большинство нынешних «романов» и «повестей». Корни его находятся совсем в другом месте — а именно в поэзии. Я не стану говорить здесь про несуществующий, на мой взгляд, «метареализм» или «метаметафоризм» — термины эти задержались в литературной теории только по историческим причинам: оба ничего не означают. Важно, однако, то, что Соловьев пишет большую прозаическую форму так, как если бы это было стихотворение. Как если бы текст в пятьсот с лишним страниц можно было прочесть на одном дыхании и заучить наизусть — не с первого, так с третьего раза.

О причинах: «Адамов мост» — это трудное, требующее времени чтение. Автор не пытается облегчить читателю задачу, не разбрасывает по тексту подсказки и в общем не очень заботится о том, чтобы книга вышла «увлекательной». Однако при всем этом чтение «Адамова моста» — процесс, от которого трудно оторваться. Как и полагается в случае хорошей поэзии, это «невозможно оторваться» требует от читателя совпадения с музыкой, какими-то внутренними ритмами этого текста. Требует некоторого (вполне доступного) слуха на чередование бормотаний и цезур. И еще этот текст требует времени. Т.е. всего вышеперечисленного он действительно требует, это не фигура речи.

Роман строится как чередование двух нарративов. В первом герой путешествует по Индии с любимой, во втором — находится в некотором месте, на «барке». «Барка» происходит постфактум (на самом деле отчасти, но в первом приближении — так) путешествия. Здесь герой, собственно, и рассказывает то, что происходило в Индии, очень мелкими порциями давая нам понять, что это за барка и как он там оказался. Время от времени текст дает слово и женщине, вокруг которой роман закручивается, как воронка. Проблема рецензентов с пресловутым эсперанто состоит, по всей видимости, в том, что текст представляет собой диалог двух близких людей, обращающихся друг к другу. Михаил Шишкин в этой ситуации строит «Письмовник» как переписку — неважно, что переписка эта кажущаяся: жанр (эпистолярного романа) оправдывает форму (обращения). А тут что? Откуда говорит герой «Адамова моста»? Откуда ему отвечает его любушка? Все это становится понятно к концу книги, но на этот раз я попытаюсь, против обыкновения, обойтись без спойлеров.

Такой диалог, вообще говоря, подразумевает некоторую герметичность — и роман в определенном смысле герметичен. Но дело здесь не в том, что перед нами диалог незнакомых читателю людей. Соловьев последовательно пытается, насколько это возможно, избегать в речи местоимений. Не «она идет», но «идет». Не «он говорит», но «говорит». От этого проза его оказывается висящей в пространстве паутиной, непонятно на чем держащейся: герои не лишены субъектности, но основное содержание здесь — глагольное. «Адамов мост» — роман о сказуемых, не о подлежащих. В сказуемые вытеснен и сюжет. В романе почти ничего не происходит — кроме того, что происходит каждый день: жизни.

За последние пять-шесть лет по-русски появилось несколько книг об Индии, по большей части вызывающих какую-то зубную скуку: в русской прозе нет традиции описания экзотических стран (по крайней мере, и читающие, и пишущие привыкли так считать). Однако Индия Соловьева оказывается удивительно органичной: он пишет о ней с пониманием, но не навязчивым, как бы скользя по поверхности. Внимательный читатель видит, что под поверхностью этой имеет место достаточная глубина, но роман не пытается затянуть читателя в авторский опыт. Соловьев как бы говорит нам, что да, Индия — это сильное переживание, возможно, даже выворачивающее жизнь наизнанку, — но не пытается объяснить, как и куда именно эта страна вывернула его жизнь (сделав автором «Адамова моста»), а предъявляет итог, результат. Итог этот оказывается довольно страшным, а будучи предъявлен, выглядит еще и несравнимо убедительнее разного рода «описаний процесса». При этом, несмотря на то что «Адамов мост» — в известном смысле травелог, на самом деле травелога здесь не больше, чем в «Apocalypse Now», тоже формально являющемся рассказом о путешествии по Волшебной Реке.

Пусть они там возятся в темноте со своими Канторами, туда им и дорога.

Но Индия здесь — не просто место действия, не просто декорация к рассказу о любви, потере и чувстве вины. Одновременно она работает в романе как машина остранения. Технология довольно прозрачна, автор ее не скрывает. Да, в русской прозе нет прочной традиции описания экзотических стран — кроме процитированного в романе «Хождения за три моря». Однако Соловьев на ощупь определяет тот чуть ли не единственный текст-двойник из канона русской литературы, который, собственно, и обнажает перед нами прием. Постоянным контрапунктом к монологам-диалогам героев оказывается другой текст о путешествии вглубь чужой, экзотической страны — «Мертвые души» Гоголя. То в одной, то в другой точке «Индии» герои слушают взятую с собой аудиокнигу, начитанную «голосом, правда, филармоническим, но ничего, минут через пять свыкаешься». Всплывающие в памяти рассказчика русские пейзажи нечувствительно переходят в индийские и наоборот. Да и сами герои, кажется, готовы отождествиться с гоголевскими персонажами в той же степени, в какой и со встречными индийцами: «поднялись в номер, даже свет не включали, легли, одеялами привалились. А соседняя койка искрит во тьме. Чичиков там, во фраке брусничном, лежит, ворочается. Бричка его за углом, второй день в Раджаджи. А за ним Плюшкин с тем блином на груди, прошлогодним, пальцами по нему постукивает, как в бубен».

Образная/символическая система романа (начиная с названия) довольно сложна, я не готов описывать ее подробно в рамках небольшой рецензии — да и не уверен, что правильно ее понял. Однако есть еще одно обстоятельство, на которое я хотел бы обратить ваше внимание: довольно большая часть «Адамова моста» — про животных. Тут Соловьев непрямо, но наследует киплинговской традиции, которая вся — формально про колониальную Индию, но в аллегорическом смысле — про людей вообще. Однако животные в «Адамовом мосте» — не про то, про что в «Книге джунглей». Соловьев относится к ним со слишком большим уважением, чтобы делать их персонажами аллегорий. Животные (тигры, слоны, леопарды) здесь — скорее что-то вроде людей без кожи. Именно о них автор рассказывает ту историю, которую, кажется, хотел бы рассказать о людях (и так, как хотел бы ее рассказать), — то есть историю агамбеновского homo sacer — в почти буквальном смысле. Историю существа, жизнь которого может быть отнята кем угодно — но только «просто так», а не в качестве сколько-нибудь осмысленного жертвоприношения: «а потом тот зловонный роддом: берег, усеянный мертвыми черепахами. Они плыли сюда через три океана, а теперь лежат с пустыми глазницами, из которых течет сукровица, птицы кружат над ними, и черные бродячие свиньи рвут мясо из полуживых». И в другом фрагменте, о тигре, убитом браконьерами в заповеднике: «жуткий вид у него, обезглавленный, голый, с вываленными кишками, лапы раскинуты. Царь. И еще этот запах. Лучше не думать. Он и не думает. Срезает мясо с ребер. Шкура большая, если правильно вычинить — тысячи полторы-две. Но кто их даст?».

Никто не даст. Убийство животных происходит в «Адамовом мосте» в конечном счете даже не ради денег, а «просто так». И совершенно так же, «просто так», происходит в романе то, что происходит с его героями. Трагедия не имеет видимого смысла — помимо себя самой. В этом отношении роман Соловьева — не про Индию, не про любовь и даже не про Россию: это высказывание куда более амбициозное. «Адамов мост» — роман о человеке и о человеческом вообще. В современной русской литературе таких текстов наперечет.

Очень, очень хорошо, что этот роман не получит «Большую книгу», а скорее всего и «Русского Букера». Пусть они там возятся в темноте со своими Канторами, туда им и дорога. А вот «Адамов мост» надо прочесть — несмотря на то что это сложное, тяжелое, долгое и очень болезненное чтение. Русская проза — которая вообще есть — выглядит сегодня вот так. Другой нет — и не предвидится. По крайней мере, в обозримое время.

Сергей Соловьев. Адамов мост. — М.: Русский Гулливер, 2013. 512 с.

Понравился материал? Помоги сайту!