Хуже вечной мерзлоты

По странному закону российского книжного рынка хорошая книга обязательно должна быть замаскирована под плохую, чтобы, не дай бог, никто не догадался, что ее стоит купить и прочитать. На обложке книги Оксаны Киянской и Давида Фельдмана — чекистское здание на Лубянке, и памятник Дзержинскому, и большая красная звезда, и надпись «Портреты и скандалы»; в магазинах много таких книг о тайнах Смерша, спецоперациях Судоплатова, с недавних пор — о борьбе с бандеровцами, а совсем для эстетов — черные маги из ОГПУ и рыцарские ордена внутри НКВД, Лубянка и Вальгалла. Оформленная в стиле такой литературы, книга Киянской и Фельдмана, вероятно, должна рассчитывать на внимание любителей чекистского трэша, а тот читатель, которому она, скорее всего, нужна, ее просто не заметит. Обложка — это первая линия защиты этой книги от читателя.

Есть и вторая — название и его буквальное значение; книга называется «Очерки истории русской советской литературы и журналистики 1920-х — 1930-х годов», и первую ее треть действительно составляют короткие литературоведческие очерки о Нарбуте, Пильняке, Бабеле и Евгении Петрове, такие нормальные журнальные мини-расследования, вполне интересные (Киянская и Фельдман, кажется, первыми выяснили, чем была вызвана и как организована полемика Буденного с Бабелем о «Конармии» и почему Бабелю после статей Буденного ничего не было; в очерке о Пильняке объясняются — тоже, вероятно, впервые — его самоубийственный шаг с «Повестью непогашенной луны» и причины, по которым его арестовали только через одиннадцать лет после такого отчаянного антисталинского выпада), но не более того; сборник журнальных статей, даже самых хороших, как правило, не заслуживает восторженных отзывов.

И только на 151-й странице становится ясно, что это такой вызванный неприятными особенностями книжного рынка и конкретного издательства квест, который обложкой с Дзержинским и необязательными очерками сбивает с толку и прячет от читателя собственно книгу — как раз ту, что заслуживает всяческих восторгов, отдельного издания в красивой обложке и хорошим тиражом («Очерки» вышли 600 экземплярами) и даже экранизации. Тот случай, когда зла не хватает: перед нами, может быть, лучший русский нон-фикшн последнего года, но он надежно спрятан под такой обложкой и набором дополнительных текстов. Честно могу сказать, что я, хоть и интересуюсь советской литературой, просто не заметил бы такую книгу, если бы не читал Киянскую в Фейсбуке, и в этой случайности есть какая-то ужасная несправедливость: издатель потом скажет Киянской и Фельдману — вот видите, ваши шестьсот экземпляров не разошлись, люди хотят Проханова про Крым. А люди просто не знают!

***

Спрятанная книга называется «Судьба и эпоха Якова Бельского». Кто такой Бельский? В Википедии написано, что «советский писатель, журналист, художник-карикатурист, представитель “южнорусской школы” в литературе и журналистике», но — я спрашивал — статью в Википедии сама Киянская и написала, кроме них с Фельдманом до Бельского нет и не было никому никакого дела, его даже реабилитировали в числе последних в 1990 году, потому что от него вообще ничего и никого не осталось, ни одного родственника, некому было поинтересоваться. И в проекте Сергея Пархоменко «Последний адрес» табличку с именем Бельского на доме, в котором он жил на Петровке, проспонсировала также Оксана Киянская, больше некому. А это же очень важно — сказать о человеке, что он был.

Итак, кто такой Бельский? Известный, наверное, всем (только имя не упоминалось) эпизод его биографии — это арест Катаева одесской Чекой в 1920 году, многократно описанный самим Катаевым в его прозе от «Отца» до «Вертера». Известно, что Катаева должны были расстрелять, но его спасло в буквальном смысле чудо, а именно — некий знакомый по дореволюционной одесской богеме, оказавшийся большим чекистским начальником и случайно зашедший в кабинет, где допрашивали Катаева. Вот этот начальник — это и был Бельский.

Его биография — вся, от рождения до расстрела в тридцать седьмом году, — неотличима от биографий остальных людей, которых в энциклопедиях называют «южнорусской школой»; если пересказать ее без имени, то люди будут гадать, кто это — Ильф, Олеша или Багрицкий. Родился в бедной одесской еврейской семье, окончил художественное училище, потом призвали на войну, в семнадцатом году дезертировал, вернулся в Одессу, стал большевиком, писал и рисовал то же, что писали и рисовали тогда все поступившие на службу к большевикам поэты и художники. Четыре года прослужил в одесской Чеке, но если и творил в ней какие-то злодейства, свидетельств о них не осталось, зато осталось свидетельство о спасении Катаева. Кто-то из знакомых писал о его чекистской карьере, что Бельскому «не по нутру была охота на людей, даже когда они этого заслуживали», и, вероятно, это была правда, потому что из Чеки Бельский уволился при первой возможности и дальше уже делал журналистскую карьеру в Николаеве, Харькове, потом в Москве.

В 1969 году украинский первый секретарь Шелест добьется реабилитации всех расстрелянных и признания судебной ошибки по дымовскому делу. Памятник уберут, музей закроют, село переименуют обратно в Дымовку.

***

В Николаеве в 1924 году с ним случилось невероятное даже по нашим (то есть с точки зрения того, что мы уже знаем о советской истории) меркам приключение, если таким словом можно назвать один из первых — или вообще первый — сфальсифицированных показательных процессов в Советском Союзе. В селе Дымовка на Николаевщине убили местного мелкого уголовника по фамилии Малиновский, обычное бытовое убийство в обычной деревне. А партия тогда культивировала рабселькоровское движение, это считалось очень перспективной формой журналистики — когда трудящиеся, чаще всего анонимно, пишут в газеты правду о нарушениях на местах. В газете, в которой работал Бельский, тоже печатали заметки селькоров, среди прочих были две анонимные корреспонденции из Дымовки, и кто-то в губкоме предположил, что убитый Малиновский и был тем анонимным селькором. Доказательств не было никаких, но с учетом текущего политического момента иметь убитого селькора было важно с точки зрения успеха большой всесоюзной кампании. И дальше уже логика показательного процесса: если убит селькор, то убийство по определению политическое и заказное, заказчики — вся дымовская власть, и под суд отдали полный состав местного КНС (Комитет незаможных крестьян, украинский аналог наших комбедов), московскую комиссию по расследованию убийства возглавил герой Октябрьской революции Николай Подвойский, о процессе писали в центральной прессе, общественным обвинителем был близкий к Троцкому московский журналист Сосновский, выпустивший после процесса книгу об убитом селькоре, с речью «О Дымовке» на оргбюро ЦК выступал Сталин, требовавший наказания не только дымовских, но и губернских властей (потом эту ответственность оформят специальным постановлением ЦК, и в губкоме устроят чистку), Троцкий напечатал в «Правде» свою статью «Каленым утюгом», в которой обвинил в убийстве селькора сталинский госаппарат в деревне, сросшийся с кулаками и полностью разложившийся, Демьян Бедный написал стихотворение «Памяти селькора Малиновского» — «Темная Дымовка сгинет, умрет, солнце осветит родные просторы», и само название села в советской печати стало именем нарицательным, что-то вроде современной нам Кущевской — такой сельский ад, в котором власть и бандиты — это одни и те же люди, а жизнь крестьян страшна и беспросветна. Село переименуют в Малиновку, Малиновскому поставят памятник и откроют дом-музей. Всех обвиняемых, конечно, приговорят к расстрелу.

В 1969 году украинский первый секретарь Шелест добьется реабилитации всех расстрелянных и признания судебной ошибки по дымовскому делу. Памятник уберут, музей закроют, село переименуют обратно в Дымовку. Но это уже шестидесятые, совсем другая эпоха, а в 1924 году, добиваясь отмены расстрельного приговора, как раз журналист Бельский пишет статью о том, что и Малиновский не селькор, а жулик, и что приговоренные к расстрелу не виноваты, и что ключевой свидетель обвинения на самом деле сожитель жены Малиновского, заинтересованное лицо. Статья, очевидно, была призвана остановить безумный суд, опубликовать ее без санкции из Москвы было невозможно, и Бельский отправляет ее в ЦИК СССР, но реакция Москвы такова, что Бельскому приходится (вероятно, с помощью старых чекистских связей) бежать из Николаева. Еще до завершения процесса он уже харьковский журналист, не николаевский.

***

В Харькове он делает сатирический журнал «Гаврило» на русском языке, потом начинается украинизация, и журнал становится украиноязычным «Червоним перцем», Бельский уезжает в Москву, работает в «Крокодиле» заместителем главного редактора, пишет для «СССР на стройке», потом работает в «Вечерней Москве» — это тоже такая типичная биография и любого из его одесских друзей, будущих советских классиков, и какого-нибудь Михаила Кольцова, и чья угодно еще, ничего особенного. Единственное отличие его биографии от любой другой, всем известной, — ее Киянской и Фельдману пришлось реконструировать по каким-то совсем микроскопическим кусочкам пепла. У кого-то Бельский однажды упомянут в мемуарах, у кого-то — в протоколе допроса (этой книги не было бы, если бы авторов не пустили в архив ФСБ), а кто-то в письме упоминает какого-то Якова, о котором давно не было слышно. В этой среде много кого сажали и расстреливали, но чтобы о человеке не оставалось вообще почти никаких свидетельств — по этому признаку Бельского трудно с кем-то сравнить.

***

Последний год перед арестом в книге описан очень подробно. Бельский проходит свидетелем по делу сотрудника «Крокодила» Глушкова (в «Двенадцати стульях» он — прототип Авессалома Изнуренкова) — Глушкова арестовали и потом расстреляли за чтение эпиграммы Вольпина (его потом посадят, но не расстреляют) «Рукой всесильного сатрапа не стало РАППа. Не радуйтесь! Хоть умер РАПП, но жив сатрап». Эпиграмму Глушков читал на вечеринке у Бельского дома, и Бельский — свидетель по его делу, но никаких показаний ни на кого не дает, говорит, что не помнит. Тогда многие сослуживцы Бельского по одесской ЧК работали в центральном офисе НКВД, и, может быть, он чувствовал себя защищенным дружбой с ними, но при замене Ягоды Ежовым всех одесситов зачистили, связей у Бельского, видимо, не осталось, и после очередного опасного по тогдашним меркам поступка (выдал справку врагу народа) его увольняют из «Вечерней Москвы», и харьковский друг потом процитирует в мемуарах свой последний разговор с Бельским при случайной встрече: «Тебе хорошо, ты беспартийный и в ЧК не служил, а я сплю и вижу, как ко мне подходят два оперативника в козловых сапогах и говорят — ну, Бельский, пойдем с нами».

Когда его арестовали, он, вероятно, был к этому готов, даже подал на развод с женой (ее следов, впрочем, исследователям найти так и не удалось; скорее всего, развод не помог) и, судя по протоколам допроса, вел себя на следствии крайне достойно — ни на кого не давал показаний, своей вины не признавал. Следствие, между прочим, вел оперуполномоченный младший лейтенант Виктор Абакумов, тот самый, будущий министр. Обвиняли Бельского в подготовке покушения на Сталина. 5 ноября 1937 года приговорили к расстрелу, в тот же день расстреляли и кремировали в Донском монастыре.

***

Ключевые показания против Бельского дал другой советский писатель-сатирик — Аркадий Бухов, работавший с Бельским в «Крокодиле». Бухов был старше, он был знаменит еще до революции как постоянный автор «Нового Сатирикона», а в 1918 году уехал в Литву и издавал там газету «Эхо», печатал Бунина, Аверченко, Тэффи и всех остальных, кого тогда печатала эмигрантская пресса. К 1927 году «Эхо» оказалось на грани банкротства, и Бухов решил вернуться в СССР.

От Бухова осталось много подробных текстов о жизни в Москве — когда его посадят, он будет давать многостраничные собственноручные показания, по сути — мемуары на чекистских бланках. Как многие вернувшиеся эмигранты, он слабо представлял себе советскую жизнь и удивленно вспоминал первые реплики московских знакомых в разговорах с ним после возвращения: «У нас все бывает, никто ни от чего не застрахован» (Михаил Кольцов), «Пишем, пока не запретят» (Ефим Зозуля), «Работать можно везде, пока не выгонят» (Василий Регини, журналист), «Приехали? Поздравлять не с чем» (профессор-сменовеховец Юрий Ключников), «У нас лучше быть нищим, чем писателем» (Михаил Булгаков) и так далее. Эти цитаты Бухов записывал по памяти, будучи уже секретным осведомителем НКВД — предложение принял сразу, вероятно, уже понимая, куда приехал.

Старый сатириконец относился к новому поколению крокодильцев как к тем, кто не по праву занял его законное место популярного автора в популярном сатирическом журнале, и сознательно их уничтожал с помощью своего сексотского статуса.

Ветеран-сатириконец писал доносы буквально на всех, кого знал; в позднейших показаниях напишет, вспоминая семнадцатый год: «Наступление советской идеи было воспринято прежде всего как удар по личному благополучию… Идут какие-то новые, совершенно неизвестные нам люди, которые ототрут нас от цели, — следовательно, они враги, с которыми надо бороться» — и еще: «Я вернул себе то, что было утеряно в 1917 году, свою прежнюю специальность, положение как писателя, матерьяльное спокойное положение». Иными словами, человек воспринимал свою стукаческую карьеру как реванш и как возвращение на потерянное в семнадцатом году место, а те «неизвестные люди», на которых он писал доносы в НКВД, — да, он их искренне ненавидел. Старый сатириконец относился к новому поколению крокодильцев как к тем, кто не по праву занял его законное место популярного автора в популярном сатирическом журнале, и сознательно их уничтожал с помощью своего сексотского статуса. Это вообще укладывается у кого-нибудь в голове? Где здесь добро, где зло?

Тридцать седьмой год, впрочем, уравнял их всех. Аркадия Бухова расстреляли 7 октября, на месяц раньше, чем Бельского, против которого Бухов давал показания.

***

От Бельского осталось тридцать печатных листов фельетонов и очерков, в том числе почти дописанный авантюрно-революционный (Бухарин тогда призывал написать «Красного Пинкертона») роман «В пламени борьбы», который с продолжением печатался в газете «Красный Николаев». Есть 41 иллюстрация Бельского к этому роману и еще около сотни сохранившихся его карикатур из разных газет и журналов. Может быть, это как-то получится издать, хотя непонятно, кому это вообще может быть нужно, кто это будет читать. Скорее всего, никто.

Это такой коэновский сценарий, «Человек, которого не было». На самом-то деле он был, и даже Катаева спас, и Багрицкого устроил в «Красный Николаев», и еще кому-то помог, и, может быть, среди написанного им есть сколько-то стоящих текстов, но это, видимо, уже действительно не имеет никакого значения и никогда не будет иметь. Интереса сейчас может заслуживать как раз только фокус, который нам показали Киянская и Фельдман: из обрывков старых журналов, мемуаров и уголовных дел можно воссоздать исчезнувшего навсегда человека, и ты смотришь на него — ну что, обычный советский литератор и художник второго или третьего ряда, каких много. Но если его не было до сих пор, если его не было до того момента, когда двум исследователям пришло в голову его реконструировать, зацепившись за один эпизод из жизни Катаева, — где гарантия, что рядом с ним в траве забвения не валяется еще один, такой же обыкновенный и такой же отовсюду вычеркнутый? Можно обнаружить мамонта в вечной мерзлоте, это круто, но это понятно, тут удивляться нечему. А обнаружить неизвестного, в буквальном смысле бесследно исчезнувшего писателя в Москве семидесятилетней давности — так вообще бывает? Советская история — хуже вечной мерзлоты.

О.И. Киянская, Д.М. Фельдман. Очерки истории русской советской литературы и журналистики 1920-х — 1930-х годов. Портреты и скандалы. — М.: Форум, 2015. 448 с.

Понравился материал? Помоги сайту!