15 октября 2013Литература
220

Почему литкритика боится терминов

Речь должна идти о новой, «неклассической» модели критики, считает Евгения Вежлян

текст: Евгения Вежлян
Detailed_picture© Colta.ru

Современная отечественная литературная критика находится в странном положении. Ее все время кто-нибудь отрицает. Тонкожурнальным обозревателям кажется, что толстожурнальная критика скучна и устарела, потому что ее никто не читает. Толстожурнальные их коллеги в долгу не остаются и, борясь за чистоту жанра, лишают почетного статуса критика коллег из более периодических или менее толстых изданий — за их легковесность и прагматизм. А интернетные люди вообще уверены, что критика в ее нынешнем виде — это такой атавизм, который постепенно сам рассосется под напором рецензионной активности рядового читателя. Тем более что соцопросы показывают: критика отнюдь не является определяющей для читательского выбора инстанцией. Авторитетные близкие, медийные лица — да. Но не критики. Глянцевые ли, газетные ли обозреватели, их ли толстожурнальные коллеги — тут все примерно в одинаковом положении.

Одинаково неопределенном и непонятном. Потому что если главной функцией критики считать отбор годных текстов и влияние на мнение потребителей книжной продукции, то в ее исторически сложившемся виде это институт избыточный и, как бы сказали наши чиновники, «неэффективный». Зачем писать длинный и вообще какой-либо текст, если достаточно указующего жеста, осуществленного медийным лицом, — и книга становится бестселлером?

Для того чтобы обосновать необходимость критики в мире горизонтальных сетевых связей и интернета, нужны какие-то иные, не вполне утилитарные основания. Впрочем, об основаниях в подобных спорах речь обычно не идет. Одним достаточно того, что они «статусны», другим — того, что они «исторически укоренены». Но и те, и другие, как кажется, не проговаривают главного: в современной информационной и культурной ситуации институт литературной критики нужен для другого и работает иначе, чем им хочется и кажется.

Надо заметить, что избыточность по отношению к любому утилитарному определению — это вообще фундаментальная характеристика культурных институтов. Потому что главная функция культуры — вовсе не обслуживание государственной идеологии или потребительского рынка, а производство и оборот смыслов. Банальность? Да, пожалуй. Но в обстоятельствах, когда так велик запрос на «эффективность», такие вещи кажется уместным вновь и вновь — и при каждом удобном случае — проговаривать вслух.

Значит, роль критики — это вовсе не рост продаж и не формирование читательского мнения. Читатель, как ни странно, тут вообще ни при чем. Критика — вовсе не медиатор между автором и читателем, как это почему-то до сих пор принято думать. Критика — явление внутрилитературное, шире — внутрикультурное. Ее задача — встраивание уже-приобретенного и уже-прочитанного в процесс смыслопроизводства. Книга, которую все купили и прочли, но о которой никто ничего не написал, безусловно, становится значимым фактом, но значимым не для литературы, а для книжного бизнеса. Чтобы стать «литературным фактом», такая книга должна выйти из зоны непроговариваемого. Нужно, чтобы пришел критик и вербализовал те смыслы, которые она обретает по мере обращения в социуме, или — сам наделил ее значением, вбросил во внутрикультурный, внутрилитературный общий разговор, концептуализировал, облек в слова.

Тексты, в которых эта процедура смыслонаделения производится, я предлагаю считать собственно литературной критикой, независимо от места их размещения. Критика — рефлективный аппарат литературы. И неважно, насколько широк круг людей, для которых релевантна эта рефлексия. И неважно даже, сразу ли прочли тот или иной текст и сколько он собрал «лайков» в социальных сетях. Такой текст работает совершенно иначе. Сказанное поступает в виртуальную «копилку интерпретаций» и в какой-то момент актуализируется.

А как же история критики, которая вся — от Белинского до Немзера, от Полевого до Данилкина — сводится к созданию и разрушению репутаций, к внушению именно публике разных идей относительно значимости текста или, напротив, его совершенной бесполезности? Что же это такое, как не смыслопроизводство?

А как же быть с тем фактом, что от критиков прошлого остаются только имя и — уже их собственная — репутация, тогда как о том, что там они написали, помнят лишь специалисты? Как бы полагается, чтобы критик был накрепко связан с текущим и «бренным», с литературным сиюминутным, был «приводным ремнем» и «расходным материалом» литпроцесса. Что остается от критика после его (профессиональной) смерти? Тексты? Нет, образ (неистовый взгляд, круглые очки, долги, скандалы, серый пиджак, густые усы — или совсем ничего). На худой конец — мемуары. Что такое критик — без публики? Критик и читатель — они же близнецы-братья. Разве не так? Да, так было.

Литературы как чего-то данного и определенного больше нет.

Наша старая толстожурнальная школа — именно «школа», поскольку у нее помимо отцов-основателей, большинство из которых когда-то входили в Академию русской современной словесности, есть и продолжатели в молодом поколении, к каковым можно причислить весь «ПоПуГан» (литературно-критическая группа Елены Погорелой, Валерии Пустовой и Алисы Ганиевой. — Ред.), — так и определяет критику, опираясь на неустранимые из национального «культурного бессознательного» матрицы. Старая школа «делает жизнь» с Белинского, понимая под критикой — да, смыслопроизводство, но только определенного типа. Представители ее либерального крыла, проявляя толерантность по части идей (каждый, конечно же, имеет право на мнение, каким бы парадоксальным оно ни было), оказываются пуристами, когда речь идет о «форме» выражения этих идей. Они борются за чистоту дискурса (в скобках замечу — и формата, и жанра). И тем самым, быть может, подогревают пыл «утилитаристов», ибо создают систему, внутрь которой заложено некое фундаментальное противоречие.

Вот показательный и относительно недавний пример. Сергей Чупринин возобновил свой, начатый еще в конце восьмидесятых, проект «Критика — это критики» и написал несколько «репутационных» очерков о ныне действующих участниках литературно-критической сцены.

В частности, расположив персонажей парами, он со(противо)поставил Льва Данилкина и Илью Кукулина. Очерк о Данилкине он назвал поощрительно — «Мыслящая единица», а очерк о Кукулине, напротив, уничижительно — «Миноритарий».

Одним из параметров противопоставления была как раз вот эта стилистическая составляющая. Так что же не устраивает мэтра нашей критики у «миноритария» Кукулина?

Чупринин пишет:

«В сравнении с соседями по профессии Илья Кукулин пишет не так чтобы очень: вяловато, тяжеловесно, а бывает, что и просто занудно. Ни тебе яркой эвристической метафоры, ни игры с интонацией, ни остроумно выстроенных литературно-критических сюжетов.

Erste Kolonne marschiert… Zweite Kolonne marschiert...

Считается, что это научный стиль, филологическая, мол, критика.

Ну, не знаю, не знаю…

Читывали мы и у вполне себе филологов, причем не только у отцов формального метода, тексты поярче.

Впрочем, Кукулин тоже, кажется, умеет поярче — но только когда выступает не как журнальный критик, а как сетевой рецензент и обозреватель, колумнист. Посмотрите, например, его работы в архиве безвременно усопшего электронного ресурса OpenSpace: тут тебе и слог пружинист, и шутки едки, и заголовочки на загляденье: “Шарашкина контора”, “Следим за руками”, “С зашитым ртом”, “Во глубине потайных карманов”… И вообще — “Мы все в ответе за козла”.

Зато стоит ему вернуться на “бумагу”, хоть в “Новое литературное обозрение”, где он печатается чаще всего, хоть в “Дружбу народов”, “Новый мир”, “Знамя”, где он появляется тоже, как сразу же начинается: “Авторы, склонные к решению подобных задач, стремились воссоздать меняющееся, имеющее свой путь развития переживание непредсказуемых и многоуровневых связей явлений и событий мира. Такая апелляция к сложным и многозначным связям среди “монтажа образов” была не у всех представителей этого круга” (“НЛО”, 2003, № 59).

Уф!.. Так вязко не пишут, пожалуй, уже и в ученых записках Урюпинского, если есть такой, педагогического университета.

И возникает вопрос: зачем?

Ради какой цели критик с неплохими вроде бы задатками полемиста, умеющий, когда захочет, устанавливать контакт с ни в чем не повинным “широким” читателем, превращает свои журнальные статьи в нечто, может быть, и толковое, но заведомо неудобочитаемое?

Ради того, я догадываюсь, чтобы еще и этим — преднамеренно затрудненным и оскучненным, демонстративно неартистичным слогом — выделиться из ряда статусных (назовем их толстожурнальными) критиков современной литературы».

Итак, с Чуприниным у Кукулина, похоже, именно стилистические расхождения. Именно аналитический, незанимательный, терминологически насыщенный стиль кукулинского письма, а не его содержание раздражает Чупринина, который цитирует Кукулина в том числе и по «Знамени», в котором он — главный редактор. Однако, пытаясь объяснить этот, как ему кажется, намеренно, искусственно усложненный стиль, Чупринин меняет местами причину и следствие. Нет, Кукулину вовсе не приходится специально ломать себя, свой язык, чтобы показать свою разность с окружающей речевой и идеологической средой.

Все ровно наоборот. Кукулин пишет так не для того чтобы, а потому что. Потому что исходная для него, но, быть может, еще не до конца отрефлектированная им модель литературы предполагает иную задачу и иное устройство литературно-критического высказывания, чем то, где уместны весь тот риторический антураж, все те яркие метафоры, ловко скроенные сюжеты и прочие «литературные» приемы, о которых пишет Чупринин.

Сам Кукулин, рассматривая прежде всего «социальный» аспект поколенческого противостояния (например, в статье «Конспект о критиках», цитируемой Чуприниным), считает, что расхождение проходит по линии «советское-несоветское». Чупринин же и кукулинскую стилистику интерпретирует в том же ключе: «он специально пишет так скучно и запутанно, чтобы не писать по-советски», так сказать, отстроиться.

Позволю себе не согласиться ни с тем, ни с другим мнением. На мой взгляд, причина расхождения между Кукулиным и Чуприниным — глубже, чем кажется им обоим. Эта «лихость стиля», которую отказывается имитировать Кукулин в своих «толстожурнальных», то есть собственно критических, статьях и которую так ценит Чупринин, — вовсе не советское наследие. Это рефлексы той почтенной «белинской» модели, которая предполагает, что есть некий вообщечитатель», носитель общественного «мнения», единый книжный рынок, единая и единственная литература, про которую мы точно знаем, что она такое, и которая является главной и единственной идеологической инстанцией. Отсюда и «просветительская установка», и риторика влияния, которая рассматривается как особая профессиональная добродетель, как вовсе не стилистическая, а моральная категория. Такая критика не то чтобы боится сложности, длиннот и темнот, но ощущает их как чужеродные и враждебные своей основной миссии. Как своеобразную провокацию. Интеллектуальное лукавство.

Это не «советское», а «классическое». Классическая модель литературной критики с литературоцентризмом в качестве своей основной предпосылки.

Современная же критика отстраивает свои границы в ситуации резкой маргинализации своего предмета. Что как раз и означает, что литература давно уже — вовсе не тот единственный «агент» всех возможных идеологических влияний, единственная «трибуна», с которой интеллигенция обращается к «народу», а, во-первых, одна из многообразных (среди других, конкурирующих) форм интеллектуального досуга, а уж во-вторых — один из способов (для тех, кто именно такой способ предпочитает) трансляции идей и идеологий. Ничего сакрального, ничего, что бы автоматически облекало критика властью, пригоняло ему толпы благодарно внимающих, ищущих «истины» и «вразумления» читателей, — ничего этого больше нет.

Для привлечения аудитории есть методы гораздо более эффективные, чем литературная критика, как уже было сказано. В «классической» же модели, которой и следует толстожурнальная школа, у критики есть безусловная и неоспоримая, очевидная «миссия». Критик выстраивает свой способ речи (дискурс), как бы «имплантируя» себе, включая в себя сознание читателя, «среднего», «массового», «простого» и «любимого». И дело не в том, что это читательское сознание — «примитивное» или тем более «советское». В классической модели критик становится носителем гуссерлианской «естественной установки», согласно которой все существующее существует вне нас, само по себе, естественно. Вот и литература при этом взгляде — да, есть нечто заранее данное и «естественное». Мы можем легко сказать, что есть «поистине» литература, а что литературой не является. И нет нужды задумываться, откуда мы это знаем. Ведь и «вкус» тогда есть нечто абсолютное, понятное, сущностно определенное. Можно назвать книгу критических работ «Дело вкуса» (ибо критика в «классическом» смысле есть именно «дело вкуса») и считать, что дело в шляпе, все и так понятно. И совершенно не нужно задумываться о том, что такое вкус. Классическая критика везде ищет подлинного, сущностного, того, что «останется» (будто это «останется» что-нибудь объясняет). Она дает вещам имена, она угадывает литературное будущее и транслирует эти догадки, ни минуты не задумываясь о том, кто она, что она и откуда взялась. Но иначе и нельзя — практическая жизнь, жизнь «читателей», этого требует. Естественная установка помогает строить и жить, но очень мешает мыслить. Ведь мыслим мы всегда, «выходя за», рефлектируя границы и условия собственного мышления.

Читателя, который имплантирован в классическую модель литературной критики, больше нет. Потому что и литературы как чего-то данного и определенного больше нет. Открывая новое произведение и начиная думать о нем, мы теперь должны спрашивать себя не «что это и что я могу сказать об этом», а «как возможно это», задаваться вопросом, почему, в силу каких причин и каким образом литература существует «здесь и теперь». И это будет всегда новое и заново определяемое «здесь и теперь».

Для такого собирания-деконструкции недостаточно обыденного языка. Для этого нужен аппарат, который позволяет выйти за пределы опыта. То есть термины и категории. Вот их-то и боится больше всего классическая критика. Кажется, что они избыточны, что они бессмысленны — как бессмысленно для человека все, что разрушает уют его знакомого мира.

Именно отношение к «естественной установке», а не место размещения текстов и даже не поколенческая принадлежность определяет демаркационную линию между направлениями в современной литературной критике. В этом смысле и «глянцевый» Лев Данилкин — вполне себе критик классической формации, а Игорь Гулин, пишущий для «Коммерсанта», напротив, абсолютно выламывается из «традиции».

Ту модель критики, которую разрабатывает Илья Кукулин, принято в литературной печати называть «филологической». С этим можно согласиться, если филологию понимать расширительно, в духе «НЛО». Но, как кажется мне, речь идет о чем-то большем. Речь должна идти о новой, «неклассической» модели критики. Как существует «неклассическая» физика или неклассическая парадигма в философии.

Цель неклассической критики — не трансляция, а анализ, не воздействие, а рефлексия, точнее, саморефлексия, постоянное собирание — всякой раз заново — литературы и поиск для нее новых — философских (как это реализуется в текстах Михаила Ямпольского о современной поэзии или в эссеистике Александра Скидана), социологических (как у Бориса Дубина), онтологических или, раз уж на то пошло, филологических (тексты Данилы Давыдова — чистый пример такой филологической, классификаторской критики) — оснований.

Критик становится чем-то вроде летчика-испытателя самых невероятных, самых экспериментальных, небывалых летательных аппаратов. Такой пилот знает, почему и как работает машина. Это пилот-инженер, пилот-аналитик. Он совершает не всегда понятные с земли виражи. И не работает на публику.


Понравился материал? Помоги сайту!

Сегодня на сайте
Space is the place, space is the placeВ разлуке
Space is the place, space is the place 

Три дневника почти за три военных года. Все три автора несколько раз пересекали за это время границу РФ, погружаясь и снова выныривая в принципиально разных внутренних и внешних пространствах

14 октября 20249340
Разговор с невозвращенцем В разлуке
Разговор с невозвращенцем  

Мария Карпенко поговорила с экономическим журналистом Денисом Касянчуком, человеком, для которого возвращение в Россию из эмиграции больше не обсуждается

20 августа 202415982
Алексей Титков: «Не скатываться в партийный “критмыш”»В разлуке
Алексей Титков: «Не скатываться в партийный “критмыш”» 

Как возник конфликт между «уехавшими» и «оставшимися», на какой основе он стоит и как работают «бурлящие ритуалы» соцсетей. Разговор Дмитрия Безуглова с социологом, приглашенным исследователем Манчестерского университета Алексеем Титковым

6 июля 202420311
Антон Долин — Александр Родионов: разговор поверх границыВ разлуке
Антон Долин — Александр Родионов: разговор поверх границы 

Проект Кольты «В разлуке» проводит эксперимент и предлагает публично поговорить друг с другом «уехавшим» и «оставшимся». Первый диалог — кинокритика Антона Долина и сценариста, руководителя «Театра.doc» Александра Родионова

7 июня 202425543
Письмо человеку ИксВ разлуке
Письмо человеку Икс 

Иван Давыдов пишет письмо другу в эмиграции, с которым ждет встречи, хотя на нее не надеется. Начало нового проекта Кольты «В разлуке»

21 мая 202426887