Настройщик

Имя Алексея Ставицкого в мире фортепианной музыки известно всем. Реставратор инструментов, настройщик роялей, работающий в ведущих залах Москвы, владелец коллекции исторических фортепиано рассказывает о состоянии современного мира музыкальных ремесленников, об истории российской фортепианной культуры и о музейном центре, который он собирается открывать в Твери. Голос «с мест» — преподаватель фортепиано из города Кирова Маргарита Стижевская.

— Мы общаемся в фортепианной мастерской Центральной музыкальной школы при Московской консерватории. Расскажите о своей роли в этих стенах.

— Я руковожу фортепианной мастерской с января 2017 года. Валерий Владимирович Пясецкий — директор ЦМШ, профессор консерватории и выдающийся пианист — попросил меня заняться школьным парком фортепиано. Мы знакомы с ним много лет, помню, в 2003 году я помогал ЦМШ с конкурсом, тогда еще не было этого нового здания.

В мастерской работают пять человек. Уже сделано немало — в нашей ремесленной сфере результаты видны сразу: инструменты начинают звучать как новые, и это моментально отражается и на музицировании школьников, и на настроении педагогов. Вот это и есть моя маленькая миссия в этом здании, которая не исключено, что затянется на много месяцев.

— Общаясь с вами, трудно отделить настройщика фортепиано от реставратора инструментов. Расскажите, как вы стали и тем, и другим.

— Если честно, то я и не должен был заниматься тем, чем я сейчас занимаюсь. Я вырос как музыкант, закончил Мерзляковское училище при консерватории. Где-то с конца 70-х начал настраивать инструменты и так потихоньку и стал настройщиком. И оставался им до начала 90-х, работая в госучреждениях. Работал настройщиком и в самом училище, и в Гнесинке — у меня накопился немалый опыт обслуживания фортепиано, и это отдельная, очень серьезная, часть моей жизни.

А уже потом как у Пушкина, помните: «Какую штуку со мной выкинула Татьяна — замуж вышла...» Это увлечение — реставрация инструментов — настигло меня как-то неожиданно, а потом естественным продолжением стало и коллекционирование фортепиано. Я думаю, редко человек, прожив изрядную часть жизни, находит что-то новое. Но эта страница моей жизни оказалась намного серьезнее всех предыдущих, и получается, что вся жизнь, собственно, и была подготовкой к ней.

В общем, в реставраторы и коллекционеры исторических инструментов я пришел из музыкантов через настройщика.

Я как-то ремонтировал рояль Андрея Дмитриевича Сахарова.

— Вы сказали слово «исторических». Вам пришлось учиться чему-то новому, когда вы начали погружаться в историю инструментов и фортепианной музыки?

— Это как-то органично получилось. Моя мама в 90-е годы занималась расследованием тоталитарных преступлений, а я помогал ей в этой работе. Познакомился с серьезными людьми, научился собирать справки и анализировать архивные документы. Я, кстати, как-то даже ремонтировал рояль Андрея Дмитриевича Сахарова.

Еще помню, как однажды мне вместе с роялем достался документ: «Владелец этой справки должен...» В общем, бывший владелец рояля средней руки должен был ежемесячно ходить в ЧК и отчитываться за этот «предмет буржуазной ценности», принадлежащий молодому Советскому государству...

Исторический подход в нашей сфере довольно строг и вполне понятен. Академическая музыка — срез, в котором я работаю, — развивалась определенными, четко задокументированными периодами. История клавишных инструментов берет начало в XIII—XIV веках; может быть, они были и раньше, но это невозможно проследить по документам. А в начале XVIII века появилось фортепиано — считается, что в Италии, хотя инструмент заиграл одновременно во многих местах. И вот за этот период — от барочного до нашего времени — мы и прошли все исторические этапы и стили музицирования. Конечно, это европейская музыка, но в разных странах были свои национальные особенности — звукоизвлечения, подачи, сочинительства. Однако постепенно все нивелировалось, и вот в конце XIX века — в 1885 году, как я понимаю по документам, — Генрих Стейнвей придумал конструкцию фортепиано, которая с тех пор не изменилась ни на йоту. Все производители приняли эту концепцию. И это, в свою очередь, привело к унификации не только музицирования, но и даже образа мышления пианистов и, что самое тяжелое, преподавателей.

Вот я и ставлю целью своей деятельности внести в это единообразие какое-то разнообразие. Ведь вы только задумайтесь: основная часть произведений, которые мы играем, — это музыка XVIII—XIX веков, а играем мы их на «Стейнвее» — стандартном инструменте XX века. Когда студенты и педагоги впервые слышат, как звучит Шопен на таком же инструменте, на каком музицировал Шопен, у них меняется взгляд на предмет...

— Но если конструкция нынешних роялей неизменна с 1885 года, значит ли это, что и работа настройщика по большому счету тоже не изменилась? Вы сегодня работаете с теми же инструментами, с какими работали ваши предшественники в 1885 году?

— Если профессия и изменилась, то лишь чуть-чуть. Например, вместо камертона сегодня на айфоне или на другом смартфоне есть прекрасный тюнер. Но я настраиваю все по одной ноте. В общем, по сути дела — да, профессия за последние полтора века осталась неизменной.

— А как вообще люди становятся настройщиками фортепиано? На какие курсы идут? Где учатся?

— Это очень тяжелая тема. Есть несколько школ настройщиков, но эта сфера дискредитирована, потому что время нынче тяжелое и люди стараются прежде всего зарабатывать деньги. Вот мы в свое время были выучены не только в учебных заведениях, но и мастерами на фабриках — мы просто приходили к ним и просились в ученики.

Настройщики хорошие очень редко рождаются. У нас в Мерзляковке была своя статистика: на четырех курсах учились шестьсот музыкантов, и раз в десять лет из этих стен выходил высококвалифицированный настройщик. У нас были не то чтобы курсы, но уроки для тех, кто хотел освоить настройку. Лично у меня все началось с любви к музыке, и хотя я по специальности был флейтист, любил заниматься на фортепиано. Потом захотелось играть на хороших инструментах, ну а потом это ремесло завладело всей моей жизнью.

— Сколько сейчас вообще в России людей, которых можно назвать квалифицированными настройщиками фортепиано?

— А никто не знает!

— А по вашим оценкам?

— Я думаю, что в Москве есть несколько сот настройщиков. Но это предположения, и я ничего не могу сказать об их профессиональных качествах. Существует объединение настройщиков, но, насколько понимаю, у них тоже никакой статистики нет.

Все объясняется элементарно — музыкальное образование сегодня находится в тяжелом организационно-финансовом состоянии. И, соответственно, в таком же состоянии оказываются обслуживающие ремесленники. Да, меня сейчас поправят — «не ремесленник, а мастер». А для меня как раз слово «мастер» почти ругательное — я за этими «мастерами» потом такие вещи переделываю!.. Некоторых «мастеров» приходится с каких-то позиций выгонять. Потому что из-за их обмана страдают невинные дети, музыканты, педагоги, школы и даже вузы. Концертные залы страдают. А все потому, что взрослые люди, обслуживающие эту сферу, не могут договориться о каких-то правилах...

— Слышу по интонации, что жизнь сообщества протекает, мягко говоря, не без конфликтов...

— Да я как-то с сообществом особенно и не контактирую. Конфликты случаются не с сообществом, а со вполне определенными людьми. С большинством коллег у меня дружеские отношения. Но моя принципиальная позиция часто вызывает сопротивление. Вот, например, я с 2008 года веду большой блог на форуме «Классика» — там уже больше 7000 сообщений. Это профессиональные суждения, и, думаю, я — единственный начальник мастерской, который там пишет регулярно — исключительно в просветительских целях. Так на меня однажды в милицию заявили (смеется). Обсуждали мы как-то, как забиваются колки: в пробки или нет. Это такой сугубо профессиональный вопрос; я вот считаю, что в пробки забивать — это преступление. И нет бы человек сказал: «Все, вызываю тебя в суд». Нет, через знакомых на Петровку в отдел сетевых преступлений заявили, и уже те прислали запрос моему участковому: что это там Ставицкий в интернете обсуждает?..

Вместо камертона сегодня на айфоне или на другом смартфоне есть прекрасный тюнер.

— Расскажите о вашей коллекции фортепиано. С чего все начиналось и как выглядит сейчас?

— Здесь я не могу не сказать слова благодарности Алексею Борисовичу Любимову. Если кому-то интересно, моя статья «Дорога к Любимову» опубликована в сети. В 1985 году Алексей Борисович начал собирать свою коллекцию фортепиано. Я с ним познакомился в 1991 году, потом мы пересекались несколько раз уже в 2000-х, я помогал готовить концерты. И только с годами я начал понимать его величие и значимость для российской культуры...

Любимов с 1985 года собрал удивительную коллекцию: в ней есть «Тишнер» — изделие лучшей фортепианной фабрики Российской империи, есть несколько иностранных инструментов — около двенадцати. Вслед за Алексеем Борисовичем коллекционированием занялся Петр Айду, человек, известный в музыкальных кругах, — в его коллекции сегодня, кажется, около сорока фортепиано.

Ну и уже после них — не знаю почему, наверное, под впечатлением — за это дело взялся и я. К тому же я тогда уже задумал потихоньку заниматься реставрацией фортепиано начала XIX века и даже конца XVIII века — особо ценимых у музыкантов, играющих на исторических инструментах: ведь это моцартовское время, бетховенское, шопеновское...

У Любимова было гениальное прозрение — он понял, что не только занятия на стандартных «Стейнвеях», но и именно спектр клавишных инструментов воспитывают должным образом музыканта и личность и дают полноценное образование... Так появился ФИСИИ — факультет исторического и современного исполнительского искусства консерватории — самый большой из молодых, с особым концептуальным наполнением.

Моя же коллекция потихоньку разрослась настолько, что уже не умещается ни в какие рамки: сейчас в ней более восьмидесяти фортепиано, из которых приблизительно семьдесят — рояли. Есть именные — точно установлены игумновский, ойстраховский, рояль Фишмана, рояль Мусоргского (под вопросом, но скорее всего он) — выстраданный, много лет вытягиваемый мною из одной семьи. Дело в том, что я с 1984 года обслуживаю музей Мусоргского, находящийся у него на родине, поддерживал его как мог даже в сложные перестроечные годы.

А теперь вот сложные времена наступили для нашей коллекции...

— Да уж. Все музыканты в курсе, как собирались деньги на «Планете.ру» для спасения «Приюта роялей». Объясните, пожалуйста: что там произошло с помещением? И каковы перспективы?

— Ситуация там ухудшается день ото дня — нас поддавливают, чтобы мы освобождали площади. Для тех, кто не в курсе, расскажу коротко, что в 2011 году Петр Айду нашел площадку для нашей общей коллекции из 110 пианино и роялей — зал на 1600 квадратных метров на заводе «Алмазный мир» на улице Смольной. Прежний директор завода Сергей Арамович Улин по доброте своей очень нам помогал, и мы сделали небывалое дело: презентовали миру первое собрание фортепиано — самое большое и представительное за всю историю от Российской империи до настоящего времени.

В 2017 году руководство завода поменялось, и нас попросили в течение месяца коллекцию вывезти. Ну, мы ударили в колокола, музыканты-то все друг друга знают, у всех есть какие-то связи. Кто-то нам что-то даже пообещал, но пока мы имеем то, что имеем: 50 инструментов, из которых 10 моих, Петр Айду вывез на выставку в Музей Москвы, где они простоят до 3 августа.

А меня это все подтолкнуло к шагу, который я давно задумывал — а сейчас делаю, можно сказать, от безысходности и даже от безденежья. Но я рад этому, и, если у меня хватит сил, я реализую этот свой план в полной мере.

— Насколько понимаю, сейчас прозвучит та новость, ради которой вы согласились на это интервью? Рассказывайте.

— Меня не устраивают полумеры, а спасать рояли на выставке — это полумера. Я собираюсь делать музей со стройной концепцией — все это уже изложено в виде программы, — и я совершенно четко понимаю, что готов посвятить этому делу свою жизнь. Это должен быть музей-мастерская — с экспозицией, с историческим отделом, с концертным залом, со студией звукозаписи, где будет звучать музыка разных эпох на инструментах, очень точно восстановленных в мастерской.

Есть понимание, что надо делать, и понимание, что делать это надо срочно. Потому что у меня не так много времени осталось в этой жизни. И если раньше мне казалось, что я весь мир переверну, то сейчас я понимаю, что нет — время очень ограничено. Ну хорошо, я могу отреставрировать один хороший инструмент в три, ну в два месяца. И сколько я их сделаю за оставшуюся жизнь? Мне надо оставить мои знания российской культуре... Чтобы пианисты это все узнали и попробовали. Они же раньше к этому даже не прикасались. Кто из них знает, что «Стейнвей» — это не вершина фортепианного творчества? Что у нас в России было два десятка фортепианных фабрик — и все мирового уровня? Все! Понимаете? И ведь эта культура фортепианного производства — одна из причин, по которым у нас появились такие имена, как Мусоргский, Танеев, Балакирев, Глинка, Прокофьев, Шостакович... Ведь во многих странах нет и никогда не было ни такой культуры, ни таких имен!

То, что я хочу делать, — это сохранение памяти о нашей истории и о нашей культуре. Это большой проект, который вот прямо в эту минуту становится реальностью. Сейчас я вывожу инструменты на склад, который снимаю за свои деньги в Твери. И при этом у нас идут переговоры с администрацией города. Там все удивительно получилось — я приехал снимать склад и сразу же попал в администрацию. Я переписывался с несколькими городами, в одном мне даже давали помещение, но меня оно не устроило, так как было неохраняемое, а для коллекции это опасно.

Музей-мастерская, каким я его вижу, будет, я надеюсь, некоторым прообразом подобных музеев в России.

— Тверь — не далековато ли от Москвы? Ведь все-таки ваши клиенты по ремонту фортепиано, наверное, в основном москвичи?

— Ну, вообще-то это совсем рядом: час на «Сапсане» — это не расстояние. Но ведь дело-то не в том, далеко или недалеко. Понимаете, я сам москвич по происхождению. И меня друзья продолжают уговаривать остаться здесь. Но у меня уже такой период жизни, когда мне хотелось бы быть справедливым и по отношению к стране.

Ведь количество культуры на квадратный метр в Москве просто зашкаливает, и уже идет объективный процесс какого-то отчуждения у людей. В московских школах может стоять по двадцать «Стейнвеев». Вот я был главным мастером Концертного зала Московского международного Дома музыки и обслуживал там пять концертных «Стейнвеев», тогда как во многих областных центрах на весь город вообще может быть один концертный рояль! Да и еще неизвестно, в каком состоянии...

Я вот считаю, что в пробки забивать — это преступление.

— Ну просто в Москве и России в целом и деньги вращаются приблизительно в такой же пропорции, какую вы привели в роялях...

— Все не так прямолинейно. Никто ведь не задумывается, что цена одного концертного «Стейнвея» сейчас порядка 12 миллионов. И за эти деньги можно было бы отремонтировать в областном центре все имеющиеся старые рояли до состояния нового инструмента, просто их ремонтировать, как правило, некому. Вот и получается, что приходится ставить на весы один концертный зал с новым роялем или десять музыкальных школ в хорошем состоянии — с отремонтированным парком инструментов. Это как покупать одну иномарку в сельскую администрацию вместо дюжины подержанных тракторов, которые это село преобразили бы...

Но у нас же у всех в головах сейчас реновация — мы снова хотим все снести и на освободившемся месте заново построить. Это же проще, чем восстанавливать какую-нибудь там лепнину XVIII века. С российской фортепианной промышленностью что-то подобное уже дважды проделывали, кстати. Два раза ее уничтожали — оба раза успешно.

— Предположу, что даты уничтожения фортепианной промышленности России — это годы революции и перестройки?

— Совершенно верно. Если нарисовать график, то на нем производство клавишных плавно идет вверх с XVIII века до 1917 года, а потом происходит так (делает резкое движение рукой вниз). В Петербурге было десять фортепианных фабрик, осталась одна — на базе не самой лучшей. Снова начали все это поднимать — дотянули до 90-х, потом снова (делает повторное движение рукой вниз) — и опять в нулях. Два раза обнулили. Я присутствовал при уничтожении последних фабрик, это было такое неспасение лежачего больного.

И вот теперь 70% мирового производства роялей — это Китай. Сдается мне, что россияне — народ гордый и скоро мы начнем опять восстанавливать свое производство, но без китайского следа тут уже не обойдется.

А в 1917 году загубили и вовсе целую отрасль — ведь при этих фабриках были нотопечатни, магазины, фабрики дарили инструменты лучшим ученикам, поддерживали образовательные учреждения. Все это позволяло расти великим музыкантам. Все это приветствовалось и поддерживалось императорской фамилией...

— Как сейчас живется настройщикам? Люди, не слишком осведомленные, говорят, что в этом мире вращаются большие деньги и его представители ездят на дорогих машинах. А о вас многие профессионалы отзываются как о бессребренике, готовом включаться в проекты за идею.

— Вот вы заставили меня сейчас задуматься... Знаете, в целом ценность музицирования и обучения сейчас очень сильно изменилась. Я даже не говорю об апокрифах, когда, кажется, Лист прикуривал от 100-рублевой купюры (а на нее тогда можно было купить стадо коров) — такова была значимость пианиста в то время. Другой известный пример — Горовиц, получавший в 50-е годы сотни тысяч долларов за концерт.

А сейчас, как говорил, кажется, Мацуев, в одном Китае 50 миллионов пианистов.

Если говорить об отношении системы к нам, то даже в советское время, не говоря уже о досоветском, на правительственном уровне знали музыкантов, поддерживали отрасль. А сейчас престиж музыканта катится вниз, скажем откровенно. И обычный преподаватель музыки имеет совершенно иной статус. И деньги в эту сферу теперь приходят совершенно иные. И людей, понимающих ценность хороших инструментов, тоже становится все меньше.

Мы же все — совершенно частные люди, зарабатываем руками: музыканты — игрой, я — восстановлением инструментов. Наш ремесленный мир сегодня откровенно в загоне — я езжу по России, пытаюсь учить людей и вижу это все.

А общество и бизнес-элиты аморфны. Наша коллекция уже давно бы должна стоять, играть, экскурсии одна за другой должны идти. А мы сейчас — набор одиночек; ну сделаю я несколько фильмов, ну устрою несколько концертов, но что я могу один сделать?..

При этом я чувствую в себе силы поднять на ноги мой проект с музеем, если будет поддержка. Я знаю, как это сделать. Просто чтобы спокойно уйти вглубь времен и потом показать российской публике ее музыкальную историю — для этого нужны время, ученики, условия, мастерская. И учеников-реставраторов я буду бесплатно воспитывать, как и меня воспитывали бесплатно. Потому что это такие взаимоотношения — в этом ремесле не может быть человека без вдохновения и любви к предмету.

Это должен быть музей-мастерская — с экспозицией, с историческим отделом, с концертным залом, со студией звукозаписи, где будет звучать музыка разных эпох на инструментах, очень точно восстановленных в мастерской.

— А приход электронных клавиш на мир настройщиков не повлиял? Не умрет ли ваша отрасль вообще с полной заменой домашних пианино на электрические?

— Ну, электроника, конечно, давит. Это ведь обычный бизнес-процесс, они же штампуются. Да к тому же у них еще и сильнейшее лобби, отстаивающее их интересы и «пробивающее» большие деньги.

Но если наша сфера и сжимается, то не из-за этого. У акустических инструментов нет конкуренции с электрическими, потому что они при должном обслуживании могут работать по сто лет, а некоторые и по двести. А по звуку электроника в ближайшем будущем и близко не достигнет тех возможностей, которые дает хороший средний инструмент — пианино, или рояль, или клавесин, или скрипка.

— Кстати, о скрипках. Это правда, что они с годами набирают качество, а рояли его теряют?

— И это тоже происки лоббистов. И по отношению к роялям — это распространяется структурами, продающими современные фортепиано. И по отношению к скрипкам... Ну да, старые скрипки имеют свой вес, и антикварность влияет на их цену. Но я знаком и дружу с выдающимися современными скрипичными мастерами — которые невероятно глубоко понимают дерево и совершают чудеса в плане акустики.

А у фортепиано сейчас и близко не встретишь такого качества, которое выдерживали производители, скажем, еще восемьдесят лет назад, не говоря уже о дореволюционных фабриках. В мировом масштабе утрачена не то чтобы тайна, а просто привычка делать высококачественные инструменты. Все сглаживается бизнес-культурой, все подменил компьютерный подход, да и дерево уже не то.

Раньше ведь «Блютнеры» и «Стейнвеи» не могли позволить себе сделать ни одного незвучащего инструмента. Если они делали концертный рояль, на него ложились руководитель предприятия и все мастера, они переделывали его по двадцать раз, но в итоге он один звучал как целый оркестр. Понимаете? Это разница в ментальности длиной в сто лет.

— Какой самый старый инструмент вам доводилось ремонтировать? Какие были самые сложные и самые запоминающиеся «пациенты»?

— Самый ранний инструмент, если верно помню, был 1872 года — рояль семьи Бальмонт, мы работали над ним полгода. Было много случаев, когда я почти погибал под инструментом — по первому делу, из горячности. Тут главное — упорство, надо, как в боксе, вставать после удара и работать дальше. Треснувшая рама в «Беккере» была однажды сродни такому нокдауну.

Запоминающаяся история была с роялем Собинова — это был любимый певец Рахманинова, тот сам выбирал ему рояль. Наследник певца попросил меня отремонтировать этот рояль в мемориальной квартире, и мы восстановили его до высокого состояния, а в процессе решили, что требуется заменить молотки — сам заказчик хотел сделать лучший звук на этом «Бехштейне».

А потом ко мне попал рояль одного выдающегося консерваторского профессора в тяжелейшем состоянии — у него чуть не сгорела квартира, и рояль был весь залит пеной. Бюджет на ремонт был небольшой, а помочь ему ну очень хотелось: и он — профессор музыки, и жена его — преподаватель ЦМШ... И вот те, еще даже не очень сыгранные, молоточки от собиновского рояля подошли к этому инструменту. И получается, что даже историческая справедливость была соблюдена. И музыканты в двух семьях были очень рады.

— Так ведь это прямо селекция какая-то! В рояль А ставим детали рояля В и получаем рояль С. Или он все равно остается роялем А? Как реставраторы оценивают объем исторического материала в инструменте и степень его исторической достоверности?

— Вот вы сейчас копнули не на метр, а на милю вглубь профессии. Вот смотрите: есть у нас рояль, у которого ножка съедена жучком — пни ее нечаянно, и получишь горку опилок. И тут у нас есть два пути и два метода. Или мы вытачиваем такую же ножку, покрываем ее таким же шпоном и лаком и переставляем на нее прежние латунные детали. Или берем специальный пропитывающий клей, делающий эту старую деталь, по сути, пластиковой — лет пятьдесят, может быть, она теперь продержится. И то и другое будет уже не оригинальная деталь, а во втором случае мы еще и переносим решение на следующие поколения реставраторов.

Но вы не путайте меня с антикваром. Да, по молодости я и таким позанимался — это легкий заработок, мог бы туда уйти. В фортепиано всегда присутствует внешняя отделка — но мне заниматься этим даже немножко смешно. Я помню такой китчевый проект — в стиле «псевдобуль» американский рояль 1930-х годов, там у меня даже инкрустатор работал... Но я ведь все-таки занимаюсь восстановлением звука.

Для меня, видите ли, главная проблема — это когда перечищают деку. Это часть фортепиано, от которой зависит почти весь звук — ну хорошо, 90% звука. Для тех, кто не знает, — это как верхняя часть у скрипки, но для фортепиано она еще более значима, и верное изготовление деки из древесины — это огромный процесс, занимающий годы: выборка леса, его хранение, опиловка, сушка, перенесение и обработка, настройка, лакировка. Зато потом это все работает столетиями.

И вот (прежде всего, в советское время) было мнение, что все должно быть чистенько, и при ремонтах обычно перечищали деки. И та тонкость звука, что воспитывает музыкантов, как будто сапогом вминалась в землю. И вот я сейчас и бьюсь за то, чтобы и дети в музыкальной школе, и музыканты снова узнавали чудо настоящего звука фортепиано. И у меня, слава богу, кажется, получается. Каждый инструмент, который я выпускаю, я выдаю в концерт. Причем стараюсь, чтобы это были российские рояли — у меня и «Дидерихс» играл, и «Беккер», и «шредеровский» концерт был.

— Еще один вопрос по роялям в возрасте, да и вообще по роялям. Какой должна быть рабочая загрузка, чтобы он лучше хранился? Лучше хранятся инструменты, которые больше «работают» или меньше?

— Расскажу еще один запомнившийся сложный случай из моей практики. Был такой педагог Лев Николаевич Наумов — самый, пожалуй, выдающийся после Нейгауза. У него были десятки учеников известнейших, был он изумительный интеллектуал и сам прекрасный пианист. И жена его Ирина Ивановна тоже была пианисткой. И занимались они нон-стоп: приходили пианисты — молодые, активные, в возрасте, — играли с утра до вечера, нигде такого не было, даже в классах консерватории.

И вот потом мне достался его домашний рояль, который я настраивал им еще в 1980-е годы, — «Дуйсен», берлинский, начала XX века. Я думаю, что это был рояль, на котором играли, возможно, больше всех за всю историю фортепиано. На нем стояла уже третья лапка на правой педали — первые две уже стерли... Комплект кости — это накладки на белых клавишах — был стерт уже где-то на 0,8 мм — и это был уже второй комплект кости. То есть представляете, сколько на нем играли?!

Но больше того: там была одна смешная вещь — у меня даже фотография есть где-то в архивах. Знаете, пианисты, когда играют, задевают руками клап — деталь, которая перед ними, с буквами, с названием инструмента. Это называется «косвенные движения» — они задевают эту деталь, когда руки снимают с инструмента или что-то в этом роде. Так вот на этом деревянном клапе латунные буквы висели в воздухе! А под ними было выбрано дерева полсантиметра. Понимаете?! Косвенными движениями!!! То есть такого я не видел никогда в жизни и думаю, что никогда уже не увижу. Пианисты косвенными движениями выбили полсантиметра дерева под латунью на клапе, и буквы висели над этой пустотой... Вот вам пример такой, немыслимый...

И я сделал этот инструмент — и он играет. И я говорил всем ученикам Наумова: «Ну выкупите вы его, пожалуйста, и поставьте в концертный зал!» Это изумительный инструмент, он прекрасно играет...

«Стейнвей» — не вершина фортепианного творчества.

— Что думает реставратор инструментов о модном исполнительском стиле, когда нужно давать представление за роялем, экспрессивно набрасываясь на него? Вам не больно на это смотреть?

— Я догадываюсь, кого вы имеете в виду. Многие, кстати, на Мацуева говорили, что он разбивает инструмент и ломает педали. А я знаю, что все пианисты, вышедшие в мировой рейтинг, — прекрасные и замечательные специалисты. У них есть поклонники, у них есть завистники. Это нормально — это жизнь.

Я раньше был более категоричен в своих мнениях относительно пианистов — этот нравится, этот не нравится. А сейчас как-то стал понимать, что уважаю и люблю всех хороших музыкантов. Я живу с ними в одном мире, этот мир очень обособленный и очень ранимый, и я рад, что у меня есть возможность как-то им помогать.

— Разобрались — музыканты инструменту не страшны. А что ему страшно? Какой самый верный способ убить фортепиано?

— У нас в Москве это проще простого. Уезжаете куда-нибудь на зиму, зимой влажность процентов двадцать, и инструмент рассыхается так, что к вашему возвращению весной из него шурупы сами выкручиваются. Был у меня такой случай — девушка к любимому уехала в другую страну, оставив инструмент зимовать. Влажность ведь падает даже в отапливаемой квартире — и даже особенно сильно падает в хорошо отапливаемой квартире. Это вообще большой разговор — о том, что в южной России инструменты гораздо лучше сохраняются, чем в северной, где хорошо так топят дома.

Да это и по здоровью людей тоже заметно: моя профессия заставляет меня понимать, насколько россияне не следят за здоровьем. Очень тяжело для организма, когда в квартире 10—15% влажности — это и взвешенная пыль, и респираторные заболевания, и аллергические реакции у детей. И поэтому очень важно иметь специальные увлажнители. Эх, надо мне с какой-нибудь фирмой рекламный контракт заключить — столько лет уже их продвигаю, причем среди весьма известных музыкантов тоже.

Если кроме шуток, то в России сегодня единицы из музыкантов пытаются поддерживать инструменты в должном состоянии. И это можно понять, потому что очень трудно доверить свой инструмент непонятно кому. Люди понимают, что можно сделать что-то непоправимое.

— Вы много работаете с материальным миром. А каковы ваши отношения с миром идеального? Вы принимаете мистический взгляд на мир?

— А как же иначе? Я же часто вижу присутствие в жизни каких-то вещей, которые совершенно не способен описать словами. Иногда происходит совпадение невозможных факторов: состояние инструмента, состояние музыканта, его душевный подъем, настроение публики, которая будет слушать, даже зал, который будет звучать и поддерживать все это. И когда такие совпадения происходят, ты запоминаешь их на всю жизнь.

Да и вообще, взять тот же «Хорошо темперированный клавир» и другие подобные произведения христианских авторов. Это сейчас их исполнение превратилось в концертное и даже конкурсное — когда человек играет в стиле «кто быстрее». А я вот теперь, входя в мир исторических инструментов, понимаю, насколько более тонким и хрупким был мир, в котором жили музыканты. Это был мир знаков, в которых люди разбирались, мир других мер и весов...

Как у полководцев — Македонский, так у нас, пианистов, — Шопен…

— В завершение разговора не могу не задать банальный вопрос. Какую музыку сами слушаете? Или так устаете от звуков, что бережете уши?

— Ну если честно признаться, то некая усталость от звуков есть. Но все-таки как же можно без музыки? И играет она, в общем-то, в голове, понимаете? Музыкантам и радио-то не обязательно включать. Иногда бывает: вспоминаешь какую-то симфонию Бетховена, включаешь эфир — а вот она и звучит.

Фортепианную музыку люблю. Ничего неожиданного — все известные композиторы. В последнее время почему-то Бетховена особенно. Тяжелее стало слушать Шопена, хотя он любимейший: как у полководцев — Македонский, так у нас, пианистов, — Шопен… Скорее Гайдн, чем Моцарт, хотя и Моцарт в огромном количестве...

С возрастом понимаешь, что за всем не уследишь. Это же раньше перед музыкантом стояла задача познакомиться с максимальным объемом мировой музыкальной культуры. Сейчас это сложнее.

Маргарита Стижевская

заведующая фортепианным отделом в музыкальной школе № 4 города Кирова, преподаватель музыкального колледжа города Кирова

С Алексеем мы познакомились в интернете — на форуме «Классика», где он очень интересно писал о фортепиано. Сначала — это было уже четыре года назад — мы сделали с ним большую конференцию по скайпу для музыкальных педагогов города Кирова, на которую тогда съехались 150 человек. Алексей вместе со знаменитой клавесинисткой, профессором Московской консерватории Ольгой Мартыновой провели для нас уникальное двухчасовое занятие — об истории фортепиано, о специфике работы с ним. Это была безумно интересная беседа — Алексей и Ольга в прямом смысле слова разобрали клавесин, показывали нам его детали.

Немного позже Алексей попросил нас рассказать о состоянии наших инструментов, и, когда я ему отправила записи наших концертов, он пришел в ужас и сказал: «Это невыносимо! Вы просто губите уши вашим ребятам. Вам надо помогать». Все, конечно, произошло не быстро, но года через два Алексей сообщил, что нашел материалы, струны и все необходимые детали и что он к нам приедет и все сделает. Приезжал он трижды: два раза — чтобы заниматься непосредственно ремонтом по нескольку дней, а в третий приезд мы уже позвали его на концерт, где наши лучшие музыканты, учителя, студенты и дети играли на этом обновленном инструменте. Были на этом концерте и министр культуры нашего региона, и городское начальство. Приезжали корреспонденты местной студии телеканала «Россия». Концерт шел два часа и назывался «Новая жизнь старого рояля» — нашему роялю «Эстония» больше 50 лет.

В материальном отношении вся работа с нашим инструментом в основном легла на плечи Алексея, мы смогли только организовать у себя курсы настройщиков фортепиано — человек двадцать собралось со всей области, было очень полезно и интересно. Это удалось состыковать с программой нашей местной администрации, и Алексею компенсировали проезд и заплатили какие-то совсем скромные деньги за работу в качестве консультанта — насколько мне известно, эти деньги даже не покрыли расходов Алексея на работу над нашим инструментом.

И знали бы вы, как зазвучал инструмент после ремонта! У нас на сцене стоят два абсолютно одинаковых рояля, но один теперь отреставрирован. И когда кто-то играет на них дуэтом — контраст впечатляет. К нам приезжал на гастроли замечательный молодой пианист Юрий Фаворин, он пришел посмотреть наш обновленный рояль, сел за него и не мог уйти целый час — играл и наслаждался. А потом он сел за второй рояль, и его просто пробрал хохот. И вот Фаворин как раз и сказал: «Алексей сделал чудо!»

Я назвала бы Ставицкого подвижником — он думает о нашей культуре, о наших детях, об их будущем. Он постоянно говорит, что должен передать свои знания детям, учителям, музыкантам — чтобы те не портили уши и руки, чтобы знали историю и чтобы у них были какие-то ориентиры и критерии хорошего звука хорошего инструмента.

Понравился материал? Помоги сайту!