20 лет спустя

Факультет исторического и современного исполнительского искусства Московской консерватории живет дружной семьей, со стороны выглядит немножко сектой и уже 20 лет ведет незримый бой за музыкальную правду. Здесь впервые в России системно отказались от инертности традиций и стали учить музыкантов заново открывать для себя огромные пласты репертуара от Ренессанса до наших дней. Множество действительно уникальных программ, две сотни выпускников, вокруг которых всегда бурлит жизнь, все московское барокко и добрая часть альтернативных направлений академической музыки вышли отсюда. Однако за право быть непохожими на других приходится платить. О своих печалях и радостях рассказывают Алексей Любимов, Ольга Филиппова, Филипп Нодель и Елизавета Миллер.

Езжай к себе, и ты увидишь, что через 20 лет у вас все будет

Алексей Любимов: Затевая всю эту историю, я чувствовал себя европейцем. В 1997 году нам дали карт-бланш, и первые пять-шесть лет энтузиазм был таков, что мы просто не замечали трудностей. Нашими ориентирами были педагоги, которые приезжали из Европы и давали мастер-классы. На факультете быстро начали преподавать молодые музыканты, которые прошли обучение на исторических инструментах за границей: Ольга и Юрий Мартыновы, Ольга Ивушейкова, Филипп Нодель, Назар Кожухарь, Павел Сербин, Ольга Филиппова.

Ольга Филиппова: Вначале не было системного обучения игре на исторических инструментах, а только идея проходить на них в рамках академического курса определенный репертуар. Первые клавишные программы готовила Ольга Мартынова, которая ориентировалась на парижскую модель образования, потому что они с Юрием Мартыновым учились в Парижской консерватории у Ильтона Вьюницкого. Я изучала английскую модель, смотрела программы Королевского колледжа и Королевской академии музыки, много ездила и слушала. Затем мы поняли, что нужен еще полноценный класс камерного ансамбля на исторических инструментах. Когда к нам стали поступать духовики, возник камерный оркестр факультета, и появилась возможность делать большие проекты.

Филипп Нодель: Я больше всего учился у Альфредо Бернардини и даже думал переезжать к нему в Амстердам, но он сказал: «Смотри: у нас в Италии 20 лет назад не было старинной музыки, а сейчас везде итальянские ансамбли. Езжай к себе, будь там, и ты увидишь, что через 20 лет у вас все будет».

Где у вас ренессансная арфа?

Нодель: На кафедре духовых все начиналось с флейты и двух педагогов, которые преподают до сих пор, — Ольги Ивушейковой и Олега Худякова. Других духовиков в 1997 году не было. Я учился на ФИСИИ, никогда на нем не учась, хотя идея гобойного класса была уже тогда. Андрей Пискунов, быть может, единственный, кто тогда играл на барочном гобое, должен был стать первым преподавателем, но его так профинансировали в Ханты-Мансийске, что он уехал и уже 20 лет там. Мне он успел дать барочный гобой и кое-чему научить. Благодаря ФИСИИ я стал выезжать на мастер-классы, познакомился с Альфредо Бернардини и Марселем Понсееле.

Позже появился класс кларнета Кирилла Рыбакова, я взял класс гобоя, Леонид Гурьев — трубы. У нас до сих пор нет валторны и фагота, но эти специальности появились в Гнесинской спецшколе, где открылся барочный факультатив; мы надеемся, что, когда дети подрастут, у них будет возможность поступить на ФИСИИ.

Любимов: Меня постоянно спрашивают: где у вас ренессансная и барочная арфы, где вокал? Но трудно пробивать новые ставки, уже не говоря об открытии новых специальностей.

Нет стабильного рынка

Любимов: В России спрос на исполнителей старинной музыки гораздо ниже, чем в Европе. Аспирантура у нас открылась десять лет назад, до этого многие выпускники уезжали продолжать обучение за границу. Там у них появлялись концерты, оркестры, ансамбли, и они там оставались. Некоторые сделали успешную сольную карьеру.

Нодель: По-прежнему мало кто занимается старинными духовыми, потому что у нас нет такого стабильного рынка, как, например, в Голландии или во Франции. Чтобы играть на историческом инструменте, надо иметь работу и на современном, все мои коллеги — солисты известных оркестров. Когда им там становится скучно, они с удовольствием играют барокко и классику.

Филиппова: Но чем больше специалистов, тем больше у нас появляется крупных проектов и рабочих мест, тем больше музыкантов остается здесь. Сегодня люди часто уезжают, чтобы расширить кругозор, а потом возвращаются и делают интересные проекты. Появляются новые ансамбли и долгосрочные крупные проекты — например, филармонический абонемент с барочными операми. В оркестре MusicAeterna много наших выпускников.

Знаете, сколько лет мы боролись за филармонию?

Любимов: Наши составы не очень подходят для больших сцен. В Питере много площадок, а Москва нас долго не принимала. Знаете, сколько лет мы боролись за филармонию? Только в последние годы она нас заметила, и сейчас нам предложили сделать ряд барочных программ. Второй сезон идет абонемент «Моцарт!» в Камерном зале, в нем наши клавишники играют на исторических инструментах. В этом году я предложил цикл «Романтическая музыка на романтических роялях» в Филармонии-2, сам буду играть Шуберта, а Юра Мартынов — Шопена. Там будут четыре или пять инструментов середины XIX века. Абонементы распроданы, и филармония видит этот успех.

Филиппова: В Москве мало раскрученных камерных площадок. Есть прекрасные Малый и Рахманиновский залы консерватории, но они плотно заняты академическими и учебными программами. Перспективная площадка — Башмет-центр, есть музей Пушкина и Третьяковская галерея, но нужны новые места, где был бы постоянный поток публики. В Питере ситуация благополучнее, там много дворцов и музеев, куда ходят люди, а здесь мы вынуждены раскручивать и программу, и зал.

Впрочем, камерные залы консерватории всегда откликаются на наши проекты. Наши творческие инициативы действительно не ограничены, и до последнего времени нас не ограничивали и в учебных планах, все идеи принимались, и ректор нас всегда поддерживал. Сейчас ситуация усложнилась, потому что идет унификация образования. Кроме того, из-за масштабного ремонта мы временно отлучены от Рахманиновского корпуса, который был для нас основным.

Мне неинтересно смотреть со стороны, как моих коллег будут вешать

Любимов: ФИСИИ создавался как структура, обособленная от остальных академических факультетов консерватории, на нас смотрели косо, но ничего с нами поделать не могли. В начале 2000-х годов эта конфронтация, мне кажется, усилилась. Сейчас все понимают, что конкуренция на музыкальном уровне — бессмысленное дело, потому что мы занимаемся совсем другими вещами. Но теперь есть другие формы воздействия, чтобы обеспечить нам нестабильность. Мы со своими нормами, планами и элементарными нуждами не вписываемся в общероссийский стандарт, который хочет сделать всех равными. Станьте все одинаковыми — а у нас не получается. Поэтому с нами, неодинаковыми, идет борьба.

У меня крайний пессимизм по отношению к тому, что делается в стране и в культуре. Нам нужен постоянный обмен с Европой, а поскольку это общение закрывается, становится вдвойне трудно. Я мог бы после семидесяти бросить все, уйти и заниматься своими делами, но мне интересно, что будет дальше. Мне неинтересно смотреть со стороны, как моих коллег будут вешать.

Елизавета Миллер: У нас не только учебная структура, но и большой образовательный, концертный и менеджерский центр, где происходит жизнь определенного направления. По большому счету, нам сам бог велел существовать как отдельный институт со своей лицензией, своими помещениями. Мы можем это организовать, но получить нужные лицензии, боюсь, невозможно.

Филиппова: В консерватории есть структуры, которые выходят за рамки академической программы и существуют в формате, похожем на нас. «Студия новой музыки» — это и аспирантура, и ансамбль, и исследовательский центр. Во множестве европейских университетов такие структуры есть, факультет камерного ансамбля Венского университета построен по схожей модели. Однако мы понимаем, что консерватории с нами неудобно.

Нодель: Но все-таки мы 20 лет при консерватории существуем, зачем куда-то перебираться? Лучше своим примером менять стандарты и помогать коллегам открывать похожие факультеты в других вузах.

У нас были коридор и лестница

Любимов: Мы страдаем от неустроенности нашего консерваторского быта. Если другие педагоги могут заниматься дома, для нас это невозможно, потому что клавесины и старинные инструменты есть только здесь, причем они раскиданы по классам, где занимаются другие факультеты, до 19:00 идут групповые лекции, и мы туда не имеем доступа. Мой спинет стоит в репетитории в общежитии. Еще один инструмент прибыл специально для наших концертов в сентябре, но потом я буду вынужден его забрать. Некуда ставить.

Миллер: В Рахманиновском корпусе у нас был 318-й класс, и казалось, что все плохо. Но там у нас были коридор, лестница и конференц-зал, и теперь мы понимаем, что на самом деле все было круто. Программу к конкурсу в Брюгге, который я выиграла, я выучила на лестнице. Потом Рахманиновский закрыли на ремонт, нас выселили в четвертый корпус и третий год там ужимают. Сначала было полторы аудитории, где нам принадлежала половина времени, потом его сократили до двух часов в день, и мы забрали инструменты из классов. Теперь мы опять в коридоре, но нам хотя бы никто не запрещает играть днем. Занимаемся, бывает, одновременно вдвоем, втроем, зачеты принимаем в коридоре. Но стало хуже еще и потому, что на концерты инструменты приходится таскать через улицу. В Рахманиновском зале мы могли переносить их своими силами, сейчас нужна перевозка, а перевозчики бесплатно не работают. Перед каким-то концертом настройщик вдруг нам сказал: а этот инструмент не консерваторский, я его настраивать буду за столько-то денег. Причем концерт, как обычно, для нас был безгонорарным.

Любимов: У консерватории нет денег на перевозчиков и настройщиков. Я уже не говорю о закупке инструментов. Все инструменты были куплены при Тигране Абрамовиче Алиханове, а один нам подарил Максим Венгеров. Моих инструментов в консерватории сейчас мало, меня попросили их здесь не держать — нет места, и обслуживать их консерватория не может.

Здесь целина пожестче

Миллер: Наш разговор звучит как поток ужасных жалоб. Хочется его разбавить. Я выросла во Франции, училась в Москве у Алексея Борисовича, уезжала в аспирантуру в Америку, но вернулась, потому что здесь целина пожестче. Я понимала, сколько придется разгребать, но зато такого мира, как у нас, не существует нигде. Тут завоевание среды, тут ты постоянно генерируешь что-то новое и пытаешься это новое укоренить. В позапрошлом году приехали ребята из Перми, не из какого-то города, где ничего нет, но задаешь вопросы на экзамене и получаешь страшно наивные ответы: «Каких вы знаете барочных дирижеров? — Курентзиса». И всё. Есть люди, которые совсем не знают, что есть такой большой дивный мир, и хочется его для них открыть.

Любимов: Это проблема общего образования, которое всегда было закрыто и только сейчас начинает открываться. Люди сидят в своей тарелке и не знают, что происходит в мире. Или знают, но на себя не проецируют. Среднее и начальное звенья нам не помогают. Например, в ЦМШ традиционно и педагоги, и дирекция просто отрицают наше направление. Недавно они решили закрыть клавесинный класс.

Филиппова: Но ситуация меняется. Мы поняли, что должны сами что-то делать, и в прошлом году провели мастер-классы в училище при консерватории, пришли и показали, чем занимаемся, привели своих учеников. У Марины Катаржновой есть замечательная программа, струнники ей аплодировали и просили еще. После этого у нас был блестящий прием, и мы поняли, что это работает. Мы пригласили директора училища Шопена Елену Ивановну Гудову в госкомиссию, и она убедилась, что у нас есть очень интересные музыканты совершенно другого формата.

Центром старинной музыки в среднем звене практически стала Гнесинская школа, там проходят концерты, летние школы. Очень помогают лекции, которые мы читаем в консерватории. В этом году я взяла пианистов обычного факультета и преподаю им генерал-бас, который понадобится тем, кто будет работать в театрах и сталкиваться с барочным репертуаром. Они воспринимают всё с большим удовольствием. Сейчас уже многие клавишники, флейтисты и скрипачи на вступительных экзаменах играют на исторических инструментах.

Любимов: Но в целом приходится еще преодолевать инерционное представление, что сюда поступают те, кто не может пройти конкурс на академические факультеты. Но это далеко не так. Все больше людей идет учиться к нам осознанно.

Что вы себе позволяете?

Миллер: Раздражение вызывает наш подход к репертуару XIX—ХХ веков, потому что это «их» репертуар. Что вы себе позволяете? Кто играет Шопена вот так? Когда мы исполняем Бетховена и Моцарта на рояле, то порой сталкиваемся с полным неприятием. Ко мне на камерный ансамбль приходят ребята с академических факультетов, и когда начинаешь говорить им простейшие вещи про классический репертуар — квартеты Моцарта, трио Бетховена, — обнаруживаешь совершенно белый лист, но массу интереса. У них рождается ощущение иного, более здорового подхода, который прежде был им чужд: ведь далеко не все понимают, что традиция, долгие годы считавшаяся всеобщей, — всего лишь одна из локальных.

Приехав в Москву, я поступила на третий курс Мерзляковского училища к одной пожилой даме, профессору консерватории. На первый урок я принесла прелюдию и фугу Баха — меня выгнали через 15 минут. Она сказала: «Мои ученики 55 лет так играют — вот здесь берут педаль, а здесь берут мордент. Ты будешь играть так же, а не хочешь — не надо». В следующий раз я вылетела с сонатой Бетховена, а через три месяца перевелась в другой класс.

Любимов: Есть музыканты, которые все еще живут в эпоху Караяна, а мы живем в эпоху Гардинера. Часто студенты слепо следуют своим учителям, а учителя — прежним традициям. Но традиции поистаскались, и ничего общего с первоисточником, даже романтическим, в них нет. В консерватории учат одному и тому же языку, говорят «сыграйте в стиле Баха или Бетховена», забывая о том, что стиль складывается из многих параметров: знание грамматики, орфографии, эмоционального наполнения, правильных и неправильных акцентов. Почему мы предпочитаем старые инструменты? Потому что они приводят к пониманию этого языка, изучить язык Моцарта на современном рояле невозможно.

Миллер: Можно вернуться к роялю, обладая этим знанием. Но именно исторический инструмент дает четкую подсказку.

В Рахманинове мяса нет

Миллер: Когда я училась в училище, нам преподносили как истину, что Рахманинов — прекрасный пианист, но свои вещи он играть не умел, что сейчас-то мы знаем, как надо. А вот наш преподаватель Сережа Каспров по Рахманинову большой спец. Он отправляет студентов послушать записи Рахманинова, они возвращаются, чешут репу, он им показывает все на инструменте, объясняет, и они пишут в Фейсбуке восторженные посты: впервые в жизни я живьем услышал то, что слышал только на записях начала прошлого века!

Филиппова: Замечательная формула — «мы знаем, что композитор хотел». Почему-то мы всё знаем за композитора. Но в YouTube есть записи и интервью учеников Клары Шуман, которые подробно объясняют ее методику. Можно послушать и понять, что есть преемственность школ: Рахманинов и ученики Клары Шуман — это практически одно время. И это не так далеко от классики. В Рахманинове мяса нет.

У наших студентов другой взгляд, другой базис, они с другой точки смотрят на этот репертуар — не только назад, но и вперед, из барокко и классики. К нашим педагогам переходят с академических факультетов и те, кто хочет играть на современном инструменте, а не на историческом. Дмитрий Синьковский, например, перевелся к нам на пятый курс с оркестрового факультета и к нам же поступил в аспирантуру.

Нодель: Уникальность нашей модели — в ее универсализме: музыкант, максимально оснащенный всем, в том числе инструментами. Невозможно заработать только на траверс-флейте или барочном гобое, поэтому все, играющие на исторических инструментах, и на современных играют очень хорошо.

Все эти годы в нашу орбиту втягиваются не только выпускники, но и люди со стороны. В 1994 году на основе старинного ансамбля консерватории возник ансамбль Назара Кожухаря Pocket Symphony; сейчас он преобразовался и имеет второй состав — уникальный для России ансамбль виол. В 2003 году появился оркестр Pratum Intergum — это выпускники и педагоги ФИСИИ и музыканты из Петербурга. Самый свежий проект, полностью собранный на основе ФИСИИ, — оркестр Les Moscovites. Отмечая печальный юбилей, 250 лет со дня смерти Телемана, мы впервые в России сыграли целиком его главный большой цикл — «Tafelmusik» («Застольная музыка»).

Любимов: Наша епархия — именно историческая музыка, а не старинная, потому что сейчас старинной можно назвать и романтическую. Мы не теряем академической платформы, из нашей среды выходят прекрасные академические пианисты, струнники и духовики. Саша Бузлов и Дима Прокофьев занимались у Гутман, Марк Пекарский воспитал замечательных ударников, ученики Олега Худякова — востребованные флейтисты. Иван Бушуев, один из самых блестящих наших выпускников, играет в МАСМе. Из недр факультета вышел «Персимфанс» Пети Айду, нынешний состав ансамбля ударных Марка Пекарского — абсолютно фисиишный проект.

На юбилейном концерте в Большом зале консерватории 10 сентября была смешанная программа, составленная из разной музыки. Абонементов юбилейного блока два. Первый — «Переклички эпох. Двойные портреты»: Моцарт — Ксенакис, Гайдн — Мартину, Перселл — Найман, Шуберт — Сильвестров. В этих программах задействованы старинные и современные инструменты. Второй цикл — транскрипции, тема, к которой мы обращались и раньше. Транскрипции существовали всегда, до появления нотопечатания и звукозаписи это был способ распространения музыки. Переформатированные сочинения заняли у нас четыре программы. Еще один проект — продолжение и окончание цикла всех сонат Бетховена на исторических инструментах.

Мы распространяем энергию вовне

Филиппова: У нас совершенно особые отношения между студентами и преподавателями. Для проекта в БЗК нам был нужен большой состав оркестра, и к нам пришли наши выпуски разных поколений. Практически все 20-летие ФИСИИ на сцене.

В моем классе сложились контакты с Венским университетом, где я училась, уже несколько моих учеников продолжают образование у моего педагога Вольфганга Глюкзама. Вокруг него образовалась музыкальная семья, и он тоже говорит, что никогда не встречал такой атмосферы и теперь не может без этого жить. Мы распространяем энергию вовне.

Любимов: Я сроднился с моими коллегами, и не только со старыми, но и с новыми. С ними я нахожу общий язык, может быть, даже лучше, чем с коллегами старшего поколения, с той же Наталией Гутман, с которой мы очень дружим, но идеологических соприкосновений сейчас у нас практически нет. Я как могу помогаю молодым за границей, регулярно сижу на конкурсах, стараюсь свести их с фирмами звукозаписи. Это трудно, но я чувствую себя счастливым, когда что-то получается.

Я слишком робко использую свой авторитет. Наши «противники» от меня много лет не могли услышать ни одного злачного слова, не умею я... А сейчас не знаю, удастся или нет.

Нодель: Сначала надо 20-летие отметить.

Понравился материал? Помоги сайту!