«Снобизм — не двигатель прогресса»

Ирина Никитина — президент фонда «Музыкальный Олимп», уже много лет привозящего в Россию самых статусных музыкантов: это Андраш Шифф, Анне-Софи Муттер, Йо-Йо Ма, Венская филармония с Кристианом Тилеманном. Другое направление деятельности «Музыкального Олимпа» — продвижение молодых лауреатов международных конкурсов как в России, так и на лучших мировых площадках. Одноименный фестиваль, ежегодно собирающий со всего мира новоиспеченных победителей, прошел в Петербурге в 20-й раз, после чего с президентом фонда встретилась Екатерина Бирюкова.

— Поскольку мы встречаемся во время конкурса Чайковского, то первый вопрос — участвуют ли его лауреаты в вашем фестивале победителей?

— Участвовали. Не каждый раз. Но участвовали. Чайковский — такой конкурс, который стоит особняком… У него сложная история… Например, у нас выступал виолончелист Иштван Вардаи, которого мы очень полюбили. Он занял на Чайковском третье место, кажется, три конкурса назад. И мне он показался там самым интересным. За это время он уже победил на конкурсе ARD в Мюнхене, сейчас он получил очень престижную премию Листа в Будапеште, и вообще у него очень большая концертная деятельность. В прошлом году у нас пел Ао Ли, китайский баритон, выиграв «Опералию» Пласидо Доминго, он участвует сейчас в конкурсе Чайковского. Он фантастический певец и добрейший, потрясающей души человек. Мы его уже успели показать в Карнеги-холле и еще раз на только что завершившемся «Музыкальном Олимпе». Он поет в театре Сан-Франциско. Я так понимаю, что его пригласили приехать, премия очень большая, он очень уверен в своих силах. Я очень удивлюсь, если он получит что-нибудь не первое.

— Нынешний конкурс отличается обилием сформировавшихся, довольно известных музыкантов. Я некоторых участников даже уже слышала с сольными концертами в БЗК. Как думаете, зачем им конкурс?

— В жюри сидят сейчас люди, которые дальше могут двигать карьеру. Директор Карнеги-холла — в жюри виолончелистов. Директор Люцернского фестиваля — в жюри скрипачей. Директор фестиваля в Вербье — в жюри пианистов. Это серьезные двери. И я думаю, что, наверное, многие за этим пришли на конкурс. Потом — совсем не последний момент в этой жизни — большие премии. Музыкантам тяжело зарабатывать. Особенно сейчас.

— Что изменилось в вашем фестивале за эти 20 лет?

— Конечно, изначально фестивалю было непросто. Целый фестиваль незнакомых имен! Я про себя могу сказать. Вот приезжаю в Вену, или в Берлин, или еще куда-нибудь. Хороший зал, хороший оркестр, но на афише вижу четыре незнакомых имени. Ну, Кать, честное слово, не пойду! Но за 20 лет, я считаю, мы абсолютно преодолели этот страх публики. Публика готова к дебютам и доверяет лейблу «Музыкальный Олимп». Они знают, что идут на людей, которые находятся на взлетной полосе в своей жизни. Получение премии на конкурсе — это не конец, а начало. Это огромный трамплин, огромные ожидания. И по-человечески необходимо сразу им давать хорошие концерты в хороших залах с хорошими оркестрами. Очень важно показать, что их ждут.

У нас сложился определенный костяк публики, которая на каждый концерт ходит. У нас есть еще такая придумка — приз зрительских симпатий. И для некоторых это прямо стало жизненно важным — ходить, всех отслушивать, ставить свои крестики. У фестиваля есть и постоянная западная публика, которая специально на него приезжает. За 100 человек. Есть клубы друзей в Нью-Йорке, в Швейцарии, сейчас организуем такой в России.

Для меня наш фестиваль — это такая информационная телетайпная лента: что случилось в конкурсном мире за год. Дайсин Касимото или Саяка Сёдзи, например, играли один конкурс, на следующий год снова побеждали где-то еще, потом третий. Иштван Вардаи тоже каждый год приносил какие-то новые победы. И некоторых мы от трех до четырех раз показывали. Но это редкий случай.

Почему мне интересны конкурсы? Конечно, у конкурсной системы есть плюсы и минусы. Но дело в том, что концертная жизнь требует огромной выносливости. Душевной, психологической, физической. Я сижу на концерте в Токио, и мне не важно, когда и во сколько прилетел артист из Нью-Йорка. Мне важно, что я пришла на этого артиста и ему есть что мне сказать. И если человек пробивается сквозь эту конкурсную мясорубку, то он, скорее всего, готов к такой работе. Это одна из плюсовых сторон конкурсной системы.

— Неполиткорректный вопрос. Большое количество восточных имен на конкурсах — для вас проблема или нет?

— Вы знаете, когда меня спрашивают, за Запад я или за Восток, я отвечаю: я за музыку. Огромная, конечно, идет армия азиатских музыкантов. Причем если лет 20 назад нас это… не то чтобы коробило, но удивляло, то сейчас уже не удивляет вообще. Корейские, китайские певцы — Катя, как они относятся к дикции, к произношению! Как он шлифуют любой язык! Я помню, мы пригласили девочку-кореянку Сун Янг Сео, она, кстати, победила на прошлом конкурсе Чайковского. И она мне пишет, что очень хочет выступить с «Письмом Татьяны». У меня легкий ужас и недоверие. Кореянка поет «Письмо Татьяны» с оркестром Мариинского театра! Я пишу — может, можно что-то другое? Но она так просила, что мое сердце дрогнуло. Короче говоря, вышла девушка, да еще в таком платье, знаете, раньше в парткомах висели такие плюшевые шторы темно-красного цвета, я вжалась в кресло. И это длилось ровно до тех пор, пока она не пропела первые два слова. Чистейший русский язык! Прочувствовано каждое слово! До сих пор не могу это забыть.

— То есть какие ваши прогнозы? Классическая европейская музыка спасется на Востоке?

— Классическая музыка спасется там, где будут больше заниматься детьми. В европейской школе сейчас явный провал, детьми занимаются мало. Любая школа для одаренных детей вызывает большую социальную критику. Как это мы кого-то выделяем?! Я могу сказать, что в Швейцарии это сплошь и рядом. В Германии чуть полегче. Это не демократизм, а псевдодемократизм. Так нельзя. Дети должны рано получать образование. Потому что то, что ребенок не получит в детстве, он практически уже не наверстает. Я имею в виду технику, ту же дисциплину.

А азиаты — да, очень дисциплинированные и работоспособные. И как только они приезжают в Европу — я этот феномен все время наблюдаю, — они свое лучшее сохраняют, но и впускают в себя новое. Они очень быстро все воспринимают. У меня уже сейчас нет такого ощущения, которое было 20—30 лет назад, что они играют чужую музыку. У них есть мотивация — выжить и вырваться, которой у европейцев нет. И они совсем не снобы. Снобизм у эстетов — это, наверное, хорошо. Но снобизм — не двигатель прогресса.

— Главным событием прошлого московского сезона стал организованный «Музыкальным Олимпом» приезд Венского филармонического оркестра с Кристианом Тилеманном за пультом с полным симфоническим циклом Бетховена. До сих пор не верится, что это было. С тех пор ситуация сильно изменилась — кризис, санкции, опасливое отношение к России. Возможен ли был бы такой проект в этом году?

— В первую очередь, я должна сказать, что этот проект — действительно счастье для меня. Мне хотелось привести венцев, чтобы они показали что-то стоящее, что у нас давно не звучало. Как ни странно, цикл всех симфоний Бетховена если и звучал у нас, то разрозненно. А так, чтобы за несколько дней шквал бетховенской музыки, — конечно, это очень сильное впечатление. Мы очень подружились с Тилеманном. Это один из сложнейших характеров среди нынешних дирижеров. Несговорчивый, категоричный, бескомпромиссный. Мне он очень интересен как абсолютной честности музыкант. Таких мало осталось. Он очень самодостаточный. Я думаю, это помешало ему занять место шефа Берлинской филармонии. Но я за него не расстроилась. Потому что у него потрясающий оркестр — Дрезденская Штаатскапелла. Только что я слушала их на Пасхальном фестивале в Зальцбурге. Звучат превосходно!

Московский тур был очень сложен организационно, когда мы встретились, то все были очень напряжены, а расстались как глубоко любящие и понимающие друг друга люди. Настолько эта неделя все перевернула. Мы с Тилеманном очень много времени провели вместе, ходили по музеям, забавно пообедали в тот день, когда все рестораны карточки не принимали, потому что Мастер-банк закрылся, помните?

После поездки в Россию он захотел попробовать русский репертуар — чего вообще никогда не делал. И сейчас на Пасхальном фестивале в Зальцбурге дирижировал Шестую Чайковского и концерт Шостаковича с Николаем Цнайдером. Можете представить, какая метаморфоза с ним произошла!

— Да, он же стойкий приверженец австро-немецкой классики.

— Я представляю, как здесь бы прошла эта Шестая Чайковского! Наверное, она бы просто разделила слушателей на два лагеря. Жестких. Он продирижировал это так, как мы вообще не можем себе представить. Полностью разрушил привычное представление о Чайковском. Он на пресс-конференции сразу заявил, что Чайковский — совсем не такой сентиментальный композитор, каким его привыкли представлять. И действительно, нигде не было такого, чтобы душа рвалась на части. Вот этого наполнения, расширения, раздвижения, как на аккордеоне, — этого не было. Наоборот, он все высушил, выстроил, к концу финала было ощущение какой-то центрифуги, казалось, он почти ускоряет. Как будто супергольфист с какого-нибудь первого поля взял и через все поля попал в эту последнюю лунку. Вы не понимаете, как это возможно, но вас это все равно пробивает.

Мы ведем с ним переговоры. Сейчас прорабатываем возможность привезти Дрезденскую Штаатскапеллу. Этот оркестр очень давно у нас не был. Они в прекрасной форме. Думаю, у нас получится.

— Как сейчас реагируют западные артисты на приглашения из России?

— Абсолютно нормально. У нас только с Эвелин Гленни ровно год назад была такая ситуация, с которой я, честно говоря, первый раз в жизни столкнулась. У нас во время фестиваля обязательно проходит мастер-класс. И, кроме того, артисты участвуют в социальных программах: одна группа едет в детский дом, другая — в Кресты, третья — в хоспис для стариков. Когда мы только начали это организовывать, то я думала, что будут подхалтуривать. И потом услышала, как потрясающая французская скрипачка Солен Пайдасси, победившая на конкурсе Маргариты Лонг и Жака Тибо, играла перед шестью детишками, которые уже были совсем в кроватке. Она играла лучше, чем на концерте!

Так вот, в этом году у нас были мастер-классы Захара Брона и Эвелин Гленни, с которой мы давно дружим, первыми когда-то привезли ее в Россию. И когда мы заключали с ней год назад договор, то неожиданно выполз пункт про форс-мажор, где говорилось, что если Министерство иностранных дел Великобритании сочтет, что в этот момент Россию посещать опасно, то мы все равно обязаны ей заплатить гонорар. Ну, я, конечно, вскипела, это немыслимо! Вообще обычно форс-мажор — это стихийные бедствия. Наводнение, пожар. А тут менеджер ее испугался, может, у нас через год будет война, танки, Майдан. Я написала им, что музыка — вне политики.

— Вы действительно так считаете?

— Я считаю, что музыку, безусловно, можно пытаться сделать политическим рычагом, и мы очень много знаем тому примеров…

— …весь XX век.

— Да. Но. Можно же, например, сказать «Мы за мир», а можно «Мы против войны». Я считаю, что лучше быть «за», чем «против». Против — это, скажем так, несозидательно.

Понравился материал? Помоги сайту!