Павел Карманов: «Я пишу для водителя троллейбуса»

10 марта в Большом зале «Гоголь-центра» прозвучат избранные произведения композитора Павла Карманова, которые будут исполнены ведущими московскими музыкантами в рамках концертной серии Sound Up.

Случай Павла Карманова уникален. Одаренный ребенок, вывезенный из Новосибирска в Москву, прошел и через лучшую детскую музыкальную школу страны, и через Советскую армию. Выпускник консерватории пропустил через себя музыку Шопена и Стравинского, Денисова и Пендерецкого, AC/DC и Modern Talking, Майлза Дэвиса и Кита Джарретта, Стива Райха и Майкла Наймана, выкристаллизовав собственную стилистику — его композиции при всей сложности внутреннего устройства не боятся быть доступными и красивыми, при этом, как и их автор, они способны на неожиданное хулиганство.

Сочинения Павла Карманова часто играют еще с его студенческих времен — они нравятся не только публике, но и исполнителям. Вы могли слышать мелодии композитора, не подозревая об этом, — в рекламных роликах, которыми он занимался 17 лет, и на заставках телеканала «Культура». Сейчас Павел Карманов продолжает выступать в плохо совместимых ипостасях: он и рок-музыкант — клавишник в культовой московской группе «Вежливый отказ», и авторитетный академический композитор, пишущий музыку, «чтобы облегчить жизнь современникам».

Павел Карманов рассказал Денису Бояринову о том, как он стал композитором, о службе в армии и о ненаписанной опере «Скопцы».

Я родился в семье музыкантов и жил среди музыки. Мама окончила консерваторию и аспирантуру в Новосибирске и на момент моего рождения преподавала в музыкальном училище. Каждый день приходили мамины ученики и играли на пианино. Мое первое воспоминание — картинки с неандертальцами из детской энциклопедии и почему-то связанная с ними музыка Шопена.

Я очень рано начал играть на пианино — сначала одним пальчиком, потом двумя. Мама начала мне носить из библиотеки комплекты — пластинка плюс ноты. Я начал играть в ноты и слушать пластинки, брал вязальную спицу и махал рукой, изображая дирижера. По дороге на работу мама оставляла меня на репетиции симфонического оркестра — на четыре часа каждый день. Я глядел на оркестр, знал всех музыкантов по именам. То есть музыкальную классику я впитал в детстве.

К шести годам я был устроен в продвинутую группу дошкольного образования первой и главной в Новосибирске детской музыкальной школы. Попал в класс известного в свое время педагога Марии Алексеевны Крафт. Есть ужасно смешное видео «Центрнаучфильма», где я маленький играю на уроке созвучия. Там видно, что я уже тогда был минималистом: у всех детей мелодии лирические, а у меня — какое-то унца-унца.

Я не выбирал своей судьбы. Я ноты научился раньше писать, чем буквы. К семи годам я уже писал какие-то пьески. Сначала мама записывала своей рукой, потом я. Это были совсем легкие пьесы. Был хит — пьеса «Волк съел козлика». Потом пьесы стали более развернутые. Я написал даже набросок симфонии. Мамины однокурсники сказали, что нужно бы, наверное, отправить эти детские записи в Москву Дмитрию Борисовичу Кабалевскому — он был очень знаменитым преподавателем, секретарем Союза композиторов: в то время это было очень круто, почти как генсек. Кабалевский разразился большим письмом, что все нужно бросать и ехать в Москву учиться музыке — ребенок талантливый. Мама так и поступила: бросила работу, поменяла новосибирскую квартиру на комнату на окраине города Серпухова — два часа от Москвы на электричке.

Меня взяли в ЦМШ учиться играть на флейте. В ЦМШ в основном учились дети знаменитых музыкантов. Они, в отличие от меня, не катались в электричках и не общались с подмосковной шпаной, а сидели и играли гаммы, а теперь стали крупными музыкантами, которые разъехались по заграницам. А я где-то классе в шестом с большим удивлением открыл, что существует не только классическая музыка. The Beatles мне никогда не нравились, но попался Pink Floyd, и он мне совершенно снес голову. Потом мы заслушивались итало-диско — оно было в моде, когда я ездил в пионерлагеря. Потом появился «Thriller» Майкла Джексона. Потом был период большого увлечения Modern Talking. Группу Queen я до сих пор очень люблю и AC/DC. Если надо прочистить мозги и избавиться от депрессии, я включаю «Back in Black» — очень помогает.

Я был обладателем магнитофона и большого количества кассет. Мне мама давала по рублю в день на питание, я ничего не ел, копил эти деньги и раз в девять дней покупал кассету за 9 рублей. Потом еще копил деньги и шел в студию звукозаписи — переписать одну сторону стоило 5 р. 20 коп. Я заболел меломанством очень рано и все время записывал, записывал, записывал. Часто какую-то абсолютную ерунду, но тем не менее расширял свой кругозор, не забывая про классику. Где-то в последние годы обучения в ЦМШ я уже интересовался авангардной музыкой. Мы очень увлекались Пендерецким, доставали его ноты, анализировали. Ходили на концерты Шнитке, Денисова и Губайдулиной. С восьмого класса у нас формировалась группа теоретиков, куда я тут же перешел, бросив флейту без сожаления, потому что никогда не хотел быть исполнителем. Сейчас удивительным образом стал, влившись в «Вежливый отказ».

Многие минималисты прошли через авангардный период. Они полжизни писали дикий авангард, как Пярт или Сильвестров, а потом обратились к новой простоте. Я тоже прошел авангардный период, но еще в школьные годы. Уже где-то в 9—10-м классе я понял, что мне не хочется писать авангардную музыку. Тем более я видел, что авангардные композиторы бедствуют и не особенно востребованы в стране. Я особенно полюбил Стравинского и импрессионистов — Равеля, Дебюсси — и писал музыку в то время скорее в этом направлении, импрессионистическом.

В последний год школы я окончательно превратился в хулигана — стал очень много прогуливать предметов. Было очевидно, что меня отправят в армию и бронь не дадут. И я пошел в армию — в поисках приключений. Правда, через два дня, когда я оказался по пояс в траншее выдергивающим из болота какие-то сваи и меня бил узбек лопатой по башке и орал на меня матом, я подумал, что зря я так поступил. Надо было учиться хорошо и поступать в консерваторию.

Вот тут пригодилась флейта. Через маму меня перевели в вольготное место — в оркестр Суворовского училища в Твери. Я стал играть на флейте в этом оркестре. Очень удобно: засовываешь себе в рукав маленькую флейту, и на морозе тебе не холодно. Самое прекрасное воспоминание об армии — это похороны. Я похоронил бессчетное количество людей. Там я исполнял партию тарелок или большого барабана. Люди плачут, гроб, хвойные ветки, а мы страшно веселились на этих похоронах. Иногда мы менялись барабаном и тарелками с приятелем и придумали прием вибратиссимо, когда сильно трясешь этими тарелками. Выглядело это, наверное, очень дико, но нам было весело. Нам очень хорошо платили, кормили не по-военному и давали водку.

У меня есть образ поднебесья, и для меня это ре мажор.

В армии я тоже плохо себя вел, потому что терпеть не мог военные порядки и издевался над начальством. Меня выгнали из Суворовского училища и отправили поближе к дисбату, в поселок Мулино, где я дослуживал последний год. Там я тоже сколотил ВИА, выбил в клубе аппаратуру — колонки «Родина», синтезатор «Лель», и мы там вовсю играли Наташу Гулькину и «Белые розы», выступая на бесчисленных днях города окрестных поселков.

В Твери я служил вместе с джазменами из джазового училища на Ордынке. Эти люди меня заразили джазом. У них были бобинные магнитофоны, и мы бесконечно слушали Кита Джарретта и Майлза Дэвиса, так что я забыл напрочь про свои авангардные увлечения. Когда я вернулся из армии, я первым делом отправился в Гнесинский институт на поиски отделения эстрадной или джазовой композиции. Я по-прежнему хотел сочинять музыку, но уже хотел сочинять ее в джазовом или эстрадном ключе. Но не нашел этого отделения, его нет. Я с разочарованием и неудовольствием пошел в консерваторию и поступил в нее с высшим баллом — 30 из 30.

Я скептически отношусь к преподаванию композиции. Мне кажется, что невозможно научить человека писать музыку объективно, что нет такого понятия «объективная музыка», она всегда очень субъективная. Есть много разных музык, и они совершенно никак не соединяются. В консерватории, например, никак не преподают киномузыку, а вот надо бы, в других вузах на Западе это происходит. В Европе преподают курс Мадонны — это обязательный предмет в некоторых учебных заведениях. У нас ничего не было, кроме авангардной классики, и я сразу в консерватории попал в категорию белых ворон. Я не выполнял заданий профессоров, а в качестве заданий обычно приносил записи своих произведений с концертов. Я рано начал дружить с исполнителями и начал писать доступную тональную музыку, которую сразу стали исполнять.

Меня часто просят поклонники, чтобы я давал частные уроки композиции, но я им отвечаю, что это невозможно. Учиться композиции можно только одним способом — слушая музыку классиков и анализируя их ноты, начиная с Бетховена, Моцарта, Гайдна, Чайковского, а уже потом к Малеру, Вагнеру, Брамсу, Стравинскому и импрессионистам. Как я учился. В то время мы совсем не знали ничего про добаховские времена, а теперь уже можно начинать и с Перотина, и с Палестрины. Некоторые области в академической музыке я сознательно пропустил как ненужные для меня. Додекафония и двенадцатитоновая система — я их прогулял, и действительно они мне не пригодились.

Я скептически отношусь к преподаванию композиции.

Словом, я был белой вороной — писал тональную музыку, надо мной смеялись профессора. Сами они писали сложную авангардную музыку, как правило, очень плохую. Мне было совершенно не на кого ориентироваться, и я делал то, что хотел. На мое счастье, где-то на втором курсе консерватории профессор Тарнопольский, патриарх всего авангардного в нашей стране, сказал мне фразу, которая переменила мою жизнь: «Паша, если хотите быть минималистом, так будьте уже им и не морочьте голову себе и окружающим». Его ученица и моя однокурсница, ныне известный немецкий композитор Александра Филоненко, принесла мне однажды кассету, которую ей дал Тарнопольский со словами, что так нельзя писать музыку. Среди прочего там была пьеса Стива Райха «Музыка для большого ансамбля»; я в нее влюбился как в женщину и начал всеми возможными путями искать записи Стива Райха, которых ни у кого не было.

Когда я открыл для себя минимализм, я стал писать пьесы, которые все были под условным названием «ре мажор». Ре мажор — это особая тональность. Говорят, что в современной темперации терция ре- и фа-диез — особенно широкая терция, за что эту тональность очень любили композиторы — от Баха до Денисова — и свои главные произведения заканчивали в ре мажоре. А я одно время писал только в ре мажоре и больше ни в какой тональности. Потом я начал писать в других тональностях и все равно называл это «ре мажор». Например, у меня есть «ре мажор» в си-бемоль миноре с пятью бемолями. Наш завкафедрой Альберт Семенович Леман как-то сказал: «Вы знаете, я понял, что такое для Карманова ре мажор. Это для него некое поднебесье». Так оно и есть. У меня есть образ поднебесья, и для меня это ре мажор.

Когда я окончил консерваторию в 1995 году с пятерками по специальности, я не понимал, что мне делать со своим дипломом в Москве. Мне 25 лет, заработать денег композиторством возможности не было, надо что-то делать дальше в жизни. Еще в консерваторские годы вместо того, чтобы изучать додекафонию, я очень увлекся синтезаторами. Увлекся даже раньше: в ЦМШ у меня был одноклассник Ян Френкель, внук Яна Абрамовича Френкеля, и у него были синтезаторы, привезенные из-за границы, мы тогда уже что-то на них нажимали. У меня был компьютер «Атари 1040» — это еще до всяких PC и «Макинтошей». Потом появились PC, и я, конечно, сразу им обзавелся. В 97—98-м году, когда в Москве появился и развился рекламный бизнес, я обнаружил, что мои армейские друзья-джазмены стали звукорежиссерами в рекламных агентствах. Я стал ходить к ним в гости, и меня заприметили рекламные продюсеры. Им надо было писать музыку, и выяснилось, что я со своим увлечением компьютерами и синтезаторами им очень подходил. Это то, чему в консерватории не учат до сих пор, а надо бы.

А в рекламе работа какая? Там тебе дают образец под названием «референс», который может быть записан группой U2 с оркестром за три месяца и 300 тысяч долларов, а тебе нужно его дома на синтезаторе повторить к завтрашнему дню. Но я уже был подкованный, я в качестве упражнений снимал на слух популярные пьесы. Диктанты я всегда писал хорошо, потому что слух у меня — абсолютный. Выяснилось, что я могу это делать, и я отдал рекламному бизнесу лет 17 жизни, пока не надоело. За эти годы я создал сотни рекламных роликов — для прокладок, жвачек, собачьих кормов, порошка Ariel и каши Nordic. Я даже писал музыку к ролику «Единой России», а однажды пел под Луи Армстронга хриплым голосом что-то про пиццу «Фреско» — весь офис лежал от хохота. Благодаря рекламному бизнесу я смог улучшить свои жилищные условия таким образом, что из 14-метровой коммуналки на «Павелецкой» переехал в стометровую квартиру на «Белорусской».

Меня всегда смущало, что современные композиторы пишут страшную диссонантную музыку.

По сей день я пишу музыку в условном стиле «минимализм», хотя, как мне кажется, я пишу в своем собственном стиле. Вся музыка, которую человек впитал в себя, вот этот микс внутри головы — это и есть некий новый стиль композиторства. Блестящий пример — Стравинский, который за свою жизнь перепробовал все — от лютого авангарда и додекафонии до неоклассики, и везде Стравинским пахнет. У меня, на самом деле, очень разная музыка, и далеко не всегда она — минимализм. В последние годы я стал сильно усложнять свой гармонический язык. У меня есть секстет «Любимый и ненавидимый город», который в апреле выйдет на диске, — это по звучанию местами уже прямо Шостакович.

Моя музыка — это отображение жизни. Если у меня плохое настроение, я буду скорее всего писать грустную музыку в миноре и о чем-то плохом. У меня когда-то была теория, что любой диссонанс должен быть обязательно оправдан. Меня всегда смущало, что современные композиторы пишут страшную диссонантную музыку, и мне казалось, что это неправильно, что негатив и без того в нашу жизнь врывается на каждом шагу — достаточно выйти на Ленинградский проспект, и тут же ты попадаешь в жуткое поле диссонанса, из которого хочется убежать в лес и забиться в избушку. А я хочу писать музыку, чтобы порадовать человека. Мне хочется отпустить слушателя домой в хорошем настроении, чтобы ему жить было легче, а не тяжелее. Большинство современных композиторов пишут кошмарный скрежет, который только давит на простую публику. А я пишу для водителя троллейбуса. Он меня волнует гораздо больше, чем профессор из консерватории.

Моя главная мечта — написать оперу под названием «Скопцы». Чтобы там обязательно пели три контратенора. Я не очень люблю округленное оперное пение, но мне очень нравятся контратенора — особенно Филипп Жарусски. Вообще я люблю барочную музыку, отчасти с этим связана и моя женитьба на барочной скрипачке Марине Катаржновой. В моей музыке встречаются аллюзии на старинность, поэтому ее иногда называют псевдобарокко. Это то, что у меня в крови, — я не могу это никуда уже выбросить, да и не хочу.

С оперой «Скопцы» я ношусь уже не первый десяток лет. У нее есть синопсис, написанный моим другом, спортивным журналистом Игорем Порошиным. В нем нет никакой порнухи, это трагедия. Главный герой — скопец Кондратий Селиванов — исторический персонаж, который пел дивным голосом при дворе Екатерины Второй и соревновался с итальянскими кастратами. В опере два действия. Первое — сцена в хлыстовской секте, которая закончится чудовищным экшном. Второе — конкурс у Екатерины Второй, где Кондратий Селиванов побеждает. Потом он становится фаворитом императрицы, против него начинаются многочисленные козни, и все кончается тем, что его ссылают на каторгу. В финале мы видим, как тюремщики пьют чай, сцена поворачивается, за стеной сидит Кондратий Селиванов, закованный в кандалы, и поет свою последнюю, самую красивую, арию. Я думаю, что народ бы валом повалил на такую оперу.

Sound Up: Павел Карманов (Россия) + Piano Interrupted (Великобритания)

10 марта, Большой зал «Гоголь-центра»

Понравился материал? Помоги сайту!