Сергей Шнуров: «Я — абсолютный народ»

В этом году Сергею Шнурову исполнилось 45 лет. По этому поводу он выпустил новый релиз «Ленинграда» «Всякое», который называет подарком себе на день рождения. Первый канал тоже подготовил подарок лидеру «Ленинграда»: сегодня ночью, в 23:25, покажут фильм Константина Смилги «Сергей Шнуров. Экспонат», в котором о феномене «Ленинграда» и его изобретателя говорят бывшие и нынешние участники группы, жена Шнурова Матильда, режиссеры Анна Пармас и Илья Найшуллер, журналисты Максим Семеляк и Александр Невзоров и, конечно, сам Шнур. Мы предлагаем вам прочитать полную расшифровку интервью с лидером «Ленинграда», взятого для этого фильма. Почти без купюр и без цензуры. Интервью готовилось коллективно; вопросы задавал Константин Смилга.

— Что тебя бесит больше всего?

— Меня? Меня абсолютно ничего не бесит, мне все интересно, чем абсурднее, тем класснее. Раздражаются только глупые люди.

— Ты как-то сказал о «Ленинграде»: «Мы вроде бы и заметны, но непонятно, как к нам относиться». Как бы ты хотел, чтобы к вам относились?

— Я, честно говоря, вообще не думаю об отношении к нам. Ну, особенно когда произвожу так называемые песни. Чем это отзовется в сердцах, как это будет звучать, кто это будет петь? Вот решительно не об этом мои мысли. Этот горизонт гораздо ближе: как это сделано, с помощью чего и как это сделать лучше? Вот такие очень простые, действительно прагматичные задачи.

— Какое значение для тебя имеют деньги?

— Деньги? Деньги такая штука, что призывают о них не думать и относиться к ним попроще люди, у которых их нет. В основном. Поэтому я к деньгам отношусь с уважением.

— Свойственна ли тебе зависть?

— Черная зависть? Вообще не испытывал никогда. Белую зависть испытывал, и не раз. Иногда кто-нибудь что-нибудь так круто придумает, что прям вот думаю: «Блин, ну это ж было рядом. Это мог бы быть я. Ай-яй-яй, ну вот молодец, собака, сукин сын».

— Был ли перезапуск «Ленинграда» перезапуском твоего миропонимания?

— Ну, наверное, да. Вообще я стал и через «Ленинград» относиться (к жизни) несколько иначе. Давайте про конкретную область: «Ленинград» — это массовая культура, это симуляция народного творчества. Раньше я наивно думал, что каким-то образом можно с помощью этого занятия остаться в истории. Теперь я понимаю, что нет. Что это настолько сиюминутная херня. Это как коллекция Valentino — сегодня было, а завтра нет. Valentino в кавычках, это не реклама.

— Был ли случай, когда ты допивался до белой горячки?

— Чтобы чертей видел? По-моему, было один раз. Таких маленьких чертиков — небольших, нестрашных. Они были похожи на мышей. Причем я не знаю, может, я себе это напридумывал, потому что я прекрасно это помню. А белая горячка — это беспамятство. Поэтому если я это видел, то, скорее всего, это была галлюцинация, а не подлинная белая горячка.

— Было страшно?

— От маленьких чертиков? Да ну! Они ж маленькие. Как мышки, я ж говорю. Ну они правда прикольные.

— Сережа, у меня просьба: давай попробуем что-то воспитательное сказать, что это на самом деле вредно.

— Воспитательное? Ну слушай, воспитательное — единственное, что…

— Именно по поводу алкоголя.

— Можно сказать одно: никаких нет гениев, никакого озарения. Любой гений — это большой-большой интеллектуальный труд. Кого ни возьми — хоть Ван Гога, хоть Маяковского. Есть, кстати, у Маяковского очень неплохая книжка «Как писать стихи». Я ее, собственно говоря, как раз прочитал на стыке перехода «Ленинграда», там он подробно описывает некую методологию — как он работает с рифмой, как он отдает каждой рифме должное время, как он их выбирает. И эта книжка мне сильно, кстати, помогла.

У меня очень бытовой патриотизм.

— О'кей, идем дальше. Что такое лично для тебя патриотизм?

— У меня очень бытовой патриотизм. Я стараюсь не портить даже то, что есть. Не вмешиваться. Не стараться свое мнение о России навязать кому-то и сказать, что оно, бл***, единственно верное. Давайте вот быстренько перекрасим этот дом в розовый, да? Вот не факт, что он должен быть розовым! Ну не факт.

— Ты можешь сказать, что ты патриот?

— Конечно, я ж никуда не уехал. Я люблю Россию, ну честно. Вот со всем абсурдом, со всем ужасом, со всей неоднозначностью. Мне кажется, что это самое интересное место на Земле. А там, где интересно, — там я. Мне вообще крайне повезло, что я родился в этом городе, в этой стране, в это время. Это круто.

— Если бы так сложились обстоятельства, что ты не стал бы музыкантом, чем бы ты занимался?

— Я не знаю, но есть же такой знаменитый слоган революции шестьдесят восьмого года «Делайте все что угодно, только не работайте». Я бы не работал.

Я против труда.

— Ты противоречишь сам себе сейчас. Ты только и делаешь, что работаешь.

— Это не работа. Это то, что мне нравится. Я устаю, но я не тружусь, это не проклятье труда. Я против труда. Я урок труда ненавидел в школе.

— Зачем тебе понадобилось уходить на телевидение?

— Я накопил огромный опыт. Я, в принципе, могу сделать собственными силами сейчас, ну, наверное, какое-нибудь ток-шоу для YouTube. Как нечего делать! Это знания. Это умение, которое теперь есть у меня. И я дальше как угодно могу им распорядиться. Могу его использовать, могу не использовать, но оно есть, оно у меня лежит в кармане. Это круто. Это оружие.

— Чем ты будешь заниматься через 10 лет?

— Через 10 лет — это 55 мне, да? Я надеюсь, что уже не буду делать песни. Ну, надеюсь.

— А что бы ты хотел делать?

— В 55? Ничего! Зачем что-то в 55 делать?

— Тебе же будет скучно.

— Будет скучно — я придумаю, чем заняться. Но мне скучно не будет. Скучно тем людям, которые не видят интересности в мелочах. А я ее нахожу.

Мне кажется, что, извините меня, какать на сцене гораздо честнее.

— Остались ли у тебя еще какие-нибудь иллюзии?

— Любой человек, в принципе, состоит из иллюзий. Если я скажу, что у меня не осталось иллюзий, значит, я пребываю уже в иллюзии, что у меня нет иллюзий. Человек — это иллюзия. Человек — это понятие, и в этом понятии я существую.

— Хорошо, а есть иллюзии, которые отвалились по каким-то причинам в зрелом возрасте?

— Нет. Все эти разговоры о том, что там я после сорока что-то осознал, что-то понял и теперь людям не доверяю, — это не ко мне. Я по-прежнему доверяю людям. Потому что мне встречаются хорошие люди, встречаются и плохие. Жизнь полна разных красок. Если ты говоришь, что черной или красной краски нет, то ты ее просто вычеркиваешь из своей палитры. Ты ей не пользуешься, но это не значит, что ее нет.

— Как ты представляешь себе счастье?

— У меня со счастьем все очень просто. Если мне с утра вдруг удается придумать какую-нибудь нетривиальную, небанальную рифму или какой-нибудь мелодический ход, то я весь день счастлив. Я вот, кстати, всем советую: если вы чувствуете, что чего-то вам в жизни не хватает, — начните писать стихи. Вот просто решайте, как ребусы, — ставьте себе задачи. И с утра если вы что-то придумали — очень классно. Вот прям весь день классное настроение.

— Не каждый человек умеет писать стихи.

— Не важно, пишите для себя. Ну кому-то не нравятся, положим, стихи и вообще поэзия, вообще фонетически он не одарен. Ну займитесь живописью, фотографируйте. Сейчас столько возможностей. Очень много.

— Это мы приходим к менеджерам среднего звена, которые ходят на мастер-классы «Как стать успешными».

— Не надо туда ходить. Вот абсолютно точно. Успешными стать невозможно.

— Что такое для тебя романтика?

— Ну, романтика-романтизм — это жанр, который привязался к России, он липнет к ее ногам. Большой стиль, он был в XVIII веке придуман в Германии, дальше был французский романтизм, а дальше он приехал сюда и здесь пустил такие глубокие корни, что никак от него никуда не деться. У нас все — романтичное, у нас многие, особенно девушки, находятся в XVIII веке. Это страшно. Романтизм — это тот стиль, который давным-давно умер.

Если вы чувствуете, что чего-то вам в жизни не хватает, — начните писать стихи.

— Зачем тебе понадобилось придумывать персонажей для «Ленинграда» и рассказывать от их лица истории?

— Дело в том, что «Ленинград» таким образом и начинался. Если взять первый альбом «Пуля»: «я бегу, бегу на волю, а за мной, за мной погоня». Мне было 25 лет. Я не сидел. «Стою я как-то на проспекте Невском, а я мужчиною тогда был интересным, бутылка водки у меня в кармане и два билета на ночной сеанс». Господи, человек учился в Теологическом институте только что. Какая, бл***, бутылка водки? Какие два билета на ночной сеанс? (Смеется.)

— Ты никогда в своих стихах не был искренним? Тебе не хотелось сказать: вот — я, я…

— Искренность — это самое отвратительное, что есть в поэзии. Если поэт вдруг начинает быть искренним — как будто вот исповедь, — мне страшно становится. Ну, в случае Маяковского это отдельная история.

— А в случае Бродского?

— Бродский искренний? (Ухмыляется.) Я вас умоляю. (Смеется.)

— А Маяковский искренний?

— Ну, тоже, конечно, напускное. Искренность — это, понимаете ли, тоже прием. Говорю: «Я — искренний». Это тоже некая маска. И эту маску я стараюсь не использовать, потому что ее сильно передержали у лица все герои русского рока. Потому что у них все — исповедь. Я не понимаю, зачем исповедоваться толпе. Стадиону. Зачем стадиону моя исповедь? Вернее, зачем мне исповедоваться стадиону? Не очень понимаю. Мне кажется, это делают в другом месте и при других условиях. Мне кажется, что, извините меня, какать на сцене гораздо честнее (смеется).

— Знаешь, я вчера подошел к Александру Глебовичу (Невзорову. — Ред.) и спросил: «Александр Глебович, есть вещи, которые вы считаете серьезными?» Он остановился, посмотрел на меня внимательно и сказал: «Понимаете, в чем дело: серьезные вещи больше не работают».

— Да, это мое дурное влияние.

Я вообще абсолютно не хам. Я — дерзкий.

— Ты согласен с этой позицией?

— Конечно. Я ее даже, можно сказать, рекламирую. Любому публицисту я скажу, что, если текст будет написан длинно, скучно и с умными словами, он никому не нужен. Идите и сдавайте его в библиотеку Академии наук, которую посещает два с половиной человека.

— Сейчас достучаться до народа можно только частушкой?

— Почему до народа?

— До стадиона.

— До любого человека. Вот смотрите: положим, Лев Николаевич Толстой писал не частушки, но на французском языке. Где французский язык — где народ? Они не вместе. Это узкий жанр, который был адресован элитой — элите. Народ там вообще во внимание не брался.

— «Народ» — это слово используется все время в третьем лице. Мы — не народ?

— Почему? Я — народ. Я — абсолютный народ.

— Можно я задам личный вопрос?

— Давай.

— Что дала тебе в жизни Матильда, чего не давали предыдущие девушки? Что ты в ней нашел, чего не встречал раньше?

— Я не знаю, слушайте. Ну, я ее люблю, да. Этого, наверное, достаточно. Я, честно говоря, не рассуждал на эту тему. Не разбирал наши отношения на детали. Я понимаю, что, конечно, она сильно повлияла, но мне и нужна сильная женщина. Она действительно мощной породы. Она может мне сказать «нет». Она не поддается на мои манипуляции и уловки. Она все их довольно быстро изучила, и они перестали работать. Уловка работает только тогда, когда она неизвестна (смеется). Матильда быстро разобралась со мной. Отчего я очень счастлив.

— А что такое любовь?

— Любовь? С антропологической, физиологической точки зрения? (Смеется.)

— Для тебя лично? Вот тебе говорят — «любовь». Какая у тебя возникает ассоциация?

— Когда не хватает человека. Постоянно. Вот мне не хватает, да? Я не могу ее исчерпать, я не могу исчерпать наши разговоры, я не могу закончить, да? Мне не скучно, мне приносит вообще удовольствие, удовлетворение и все что угодно.

— То есть любовь — в первую очередь, это любовь к женщине? А не к детям, к родителям, к еде и так далее.

— Ну конечно. У меня так. У других по-другому. Кто-то любит поесть, действительно. Кто-то жить не может без детей. Детей любить довольно просто. Это как любить кошку. Если вы обратите внимание, в Инстаграме фотографии детей чередуются с фотографиями животных — это говорит об их чуть заниженном социальном статусе.

Социум — это главный бог XXI века.

— Своих детей удалось воспитать?

— В какой-то мере да. То, что они коммуникабельные, то, что они не хамоватые, — это огромное достижение в наших широтах.

— А что ты прячешь за своей собственной хамоватостью?

— Я вообще абсолютно не хам. Я — дерзкий. Это разные вещи.

— Хорошо, что ты прячешь за своей дерзостью?

— Я ничего не прячу. Мне так удобно. Просто любая острота — она сокращает дистанцию и время ненужных разговоров. Если мне что-то не нужно, я говорю: не нужно! И все эти политесы просто исключаются. Если бы я выкланивался и расшаркивался, у меня бы на это ушло полжизни.

— Ты как-то провел интересную параллель между Инстаграмом и спиритическим сеансом. В Инстаграме мы разговариваем с людьми, как с духами, не видя их…

— Да, любая социальная сеть устроена по принципу спиритического стола. Вот садятся некие люди, вернее даже, скорее всего, ты один — и ты разговариваешь непонятно с кем, тебе непонятно что отвечают, ты задаешь какие-то вопросы, что-то комментируешь. Это общение с духами. Такая сублимация произошла. Социальные сети напоминают опять же и девичьи блокноты начала XIX века. Там много элементов, которые были много раньше.

Искусственный интеллект — это все мы, друзья.

— А зачем тебе нужна была активность в социальных сетях?

— Я ее изучал. Собственно говоря, социальную сеть, конкретно Инстаграм, я изучал. И в общем-то мне стало там все понятно. Все вошло в цикл, стало чередоваться, повторяться, и реакции все я могу предугадать. А когда я могу предугадать реакции, мне это уже неинтересно совсем. Я знаю, что будет, если я размещу что-то. Раньше я и не предполагал, что будет вот так или так. Теперь я знаю.

— Соцсети тебе нужны не чтобы продвигать что-то, для тебя это способ изучения явлений?

— Поначалу, наверное, можно было там чего-то и продвигать. Но сейчас, мне кажется, эта вода стала настолько мутной, что в этом потоке ты просто потеряешься и будешь одним из. Все (артисты) показывают стадионы, все машут руками. Ну чем ты отличаешься от всех остальных? Ничем. Ты такой же. Я не такой же, я не хочу быть таким же. Я не хочу показывать стадионы и махать руками. Я это уже делал. Я знаю — это работает классно. Хочется сказать: продолжайте в том же духе.

— Не кажется тебе, что это такая подмена религии получается?

— Какая?

— Социальные сети стали…

— Не социальная сеть, а именно социум. Социум стал божеством. Мир антропоцентризма уже закончился. Вся эта гуманистическая парадигма тоже дала трещину и уже буквально затонула, как «Титаник». Ну еще трубы торчат, там что-то дымят, но это уже не то. Социум сильно влияет на судьбы отдельных индивидуумов. Личность, индивидуальность ничего не значат по сравнению с общественным мнением. Еще совсем недавно было по-другому. Где-то во времена Джими Хендрикса, если бы он отымел какую-нибудь телку, все сказали бы: «Вау, молодец, круто!». А сейчас наоборот. Социум — это главный бог XXI века. А не социальная сеть — ну или социальная сеть в большом смысле, как ризома Делеза. Придумав ризому, Делез это предсказал, и сейчас мы эту ризому можем наблюдать. Можем ее потрогать. Думаю, что Делез сожалеет оттуда о том, что не дожил и не смог войти «ВКонтакт» и зарегистрироваться.

— К чему это, как тебе кажется, в итоге приведет?

— Я думаю, что, конечно, все движется к некоему искусственному интеллекту. Причем это не какой-то робот. Да, это не терминатор, это как раз вот это — электросеть. Потому что интеллект — это, конечно, продукт опять же социума. Никакого естественного интеллекта не бывает. Любой интеллект — искусственный. И сейчас мы создаем с помощью вот этих социальных сетей какой-то гиперинтеллект. Огромное количество данных обрабатывается, и этим довольно успешно пользуется Илон Маск, давая на разработку своих проектов задания совершенно разным людям, которые находятся в разных точках земного шара. Еще совсем недавно это было невозможно. Сейчас они трудятся над одной идеей. Это круто. Искусственный интеллект — это все мы, друзья.

— Собрать в Москве два стадиона за год — это очень круто. Как это у «Ленинграда» получается?

— Все-таки «Ленинград» — это очевидный праздник. Ясные эмоции. Здесь нет загадки. Это не премьера спектакля, когда идешь и не знаешь, что там будет. Многие наши коллективы существуют не для зрителя. Они думают, что это зритель существует для них. Я так не думаю. Я знаю, что я существую для зрителя. У меня обратный вектор. Я вышел для того, чтобы им было ох**нно, а не они пришли сюда, чтобы мне было ох**нно. На том и стоим. И стоять будем.

Понравился материал? Помоги сайту!