Почему Мизулина — это секси, а нагота — это страшно?

Александра Архипова, Мария Волкова, Лета Югай и Анна Кирзюк из исследовательской группы «Мониторинг актуального фольклора» (РАНХиГС) провели строгий научный анализ происходившего две недели назад вокруг выставки в Центре фотографии имени братьев Люмьер.

Как известно, 8 сентября в Центре фотографии открылась выставка Джока Стерджеса «Без смущения», где были представлены фотографии девочек и девушек из нудистских общин. «Нагота здесь ничего не значит… Люди обнажены, потому что они нудисты и проводят теплое время года на курортах, свободные от чувства смущения» — такое вступление делает автор. Но может ли нагота ничего не значить?

В традиционных славянских культурах отсутствие одежды (даже частичное) однозначно указывает на античеловеческую или антисоциальную природу. Древнерусские юродивые сбрасывали с себя одежду в знак своей исключенности из мира обычных людей, а севернорусские русалки в быличках опознаются не только по длинным волосам, но и по наготе. Обнаженность русалок отсылает и еще к одному — социальному — свойству наготы: ее наделению эротическим содержанием.

Люди в форме закрыли опасный объект от контакта с миром, как изолируют прокаженного.

Как правило, при рационализации общества табу размываются: из магических правил они превращаются в социальные запреты, и так совершается первый шаг к их разрушению. Оно тоже происходит не мгновенно: социальные табу не менее чувствительны для общества, чем магические. Тут можно вспомнить суды над художниками по обвинению в безнравственности или скандал 1863 года вокруг «Завтрака на траве» Мане, где мужчины, как известно, одеты, а дама — нет.

На волне сексуальной революции 1960-х годов и феминистического движения формулируется идея естественности обнаженного тела и, как это ни парадоксально, отсутствия у него сексуального подтекста: не скрываемое, тело теряет свою почти мистическую значимость — не только в искусстве, но и в повседневной жизни. Иногда борьба за снятие таких повседневных табу приобретает политический оттенок. К моменту падения Берлинской стены многие жители Западного Берлина купались в пригородных озерах обнаженными, а их восточные соседи старались очень целомудренно закрыть тело. После падения Берлинской стены западноберлинские нудисты даже совершили марш на восточную территорию — естественно, без одежды.

Но наше родное отношение к наготе не прошло все эти стадии разрушения табу. Как выяснилось, постсоветский опыт тоже не совсем справился с этой задачей.

С самого начала появление обнаженной натуры на снимках Стерджеса в центре Люмьеров было воспринято некоторыми зрителями как вызов, требующий ответа, но код, с помощью которого можно было бы отреагировать, был сформирован только на третьей неделе работы выставки, 24 сентября, когда депутат Елена Мизулина сказала, что выставка является самой настоящей пропагандой педофилии и должна быть закрыта.

В этом ценностном мире нет искусства как самостоятельной системы правил.

Появление педофилии здесь не случайно. С усилением официальной антизападной риторики (примерно с 2012 года) педофилия начала активно обсуждаться на государственных телеканалах. Утверждение о распоясавшихся европейских педофилах стало одним из самых сильных аргументов в пользу тезиса о «нечистоте» западного мира. С подобными заявлениями в СМИ выступает активистка движения «Русские матери» Ирина Бергсет. Именно поэтому обвинения в педофилии становятся оружием борцов за внутреннюю чистоту нашего общества. В 2013 году представители анонимного движения «Казаки Петербурга» нанесли надпись «педофил» на стену дома-музея Набокова. Такие установки вызывают общественное беспокойство — в 2013 году в петербургском метро появляется социальная реклама, призывающая детей не поддаваться на уловки подозрительных мужчин, а сама фигура педофила становится средоточием современных страхов родителей.

Но обвинения в «педофилии», то есть в нарушении табу общепризнанного, только легитимируют общий ужас перед обнаженным телом. В России 2016 года неважно, о какой наготе идет речь — женской, мужской или детской: она по-прежнему до пределов эротизирована, антисоциальна, разрушительно заряжена, а значит, потенциально опасна и должна быть запрещена. Это заметно, например, по ожесточенным дебатам об уместности обнаженной фигуры Аполлона на сторублевой купюре, вызванным репликой в Твиттере депутата Мизулиной (август 2013 г.), и по совсем недавнему скандалу с просьбой одеть копию статуи Давида в Санкт-Петербурге (июль 2016 г.).

Стыдливость, которую Мизулина предлагает как норму, и бесстыдство, с которым стремится проникнуть в постели всех жителей РФ, рождают антисексуальный и одновременно гиперсексуальный образ.

Интересной параллелью для истории с выставкой Стерджеса в Москве оказывается скандал в Сиднее в 2008 году вокруг выставки Билла Хенсона, на которой была представлена фотография обнаженной 12-летней девочки. Проблема возникла, когда этот снимок попал в рекламные брошюры и оказался вне пространства музея. Перестав быть объектом искусства, снимок стал для многих порнографическим.

Но в России этот перенос не обязателен. Нагота в музее здесь не менее опасна, чем вне его. Авторы этого текста слышали, как несколько лет назад на выставке Модильяни в Пушкинском одна посетительница сказала другой: «Эх, зря мы привели ребенка на эту обнаженку». В пространстве старых табу искусству не делегируется больше свобод. Можно сказать, что в этом ценностном мире нет искусства как самостоятельной системы правил.

То, что страх перед табу наготы все еще носит как бы мистический характер, видно по тому, как противники выставки стали прибегать к своего рода «магическим» ритуалам. 25 сентября, сразу после высказывания Мизулиной, общественная организация «Офицеры России» поставила охрану у здания центра Люмьеров и не пускала людей внутрь. Люди в форме закрыли опасный объект от контакта с миром, как изолируют прокаженного, ровно так же, как в традиционных обществах не уничтожают сам источник опасности, но принимают меры для ограничения контактов с ним.

Но попытки ограничить контакты способствовали не нейтрализации, а распространению «заразы» (если до 25 сентября упоминания выставки в прессе практически равны нулю, то после они взлетают до невероятных высот). Как следствие, символическая агрессия переходит на новый уровень: намерения оградить людей от табуированного зрелища перерастают в попытки уничтожить опасный объект, причем максимально унизительным образом, связанным с телесным низом, — 26 сентября активист обливает фотографии мочой.

Ставя хэштеги, мы вписываем собственное высказывание в сверхтекст со множеством авторов.

Спровоцированные выставкой войны привели к поляризации двух дискурсивных сообществ, и это не случайно. Согласно французскому исследователю Мишелю де Серто, лица, не обладающие возможностью влиять на стратегии власти, используют для сопротивления ей различные тактики. Запретительные действия власти сопровождаются обличениями опасного явления. Защитники этого явления прибегают в ответ к двум тактикам: проективная солидарность и притворная мимикрия, доводящая логику власти до абсурда. Однако эти тактики не только становятся доступной формой протеста, но и формируют язык, который позволяет опознать «своих».

Сторонники табу, образующие первое «дискурсивное сообщество», в основном прибегали к использованию оскорбительных наименований, идущих из дискурса власти, к таким хэштегам и клише, как, например, «педофильская выставка». Это обвинение прямое, которое не хочет маскироваться, оно совпадает с официозным запросом на нравственность, делается с позиции силы и поэтому позволяет себе быть прямолинейным.

Практики противников (второе «дискурсивное сообщество») сделаны по иному принципу. Они используют более тонкие и сложные орудия, чтобы подорвать властный дискурс изнутри. Почти серьезный тон призывов массово публиковать известные произведения с обнаженным телом под хэштегом #безстеснения сменяется перформативным игровым характером постов #мизулинаарт, #Помогимизулиной.

Авторы помогают Мизулиной обнаружить «обнаженку» в искусстве, комически мимикрируя под сторонников табу: пользователь надевает маску простака, который сокрушается, что власть недоглядела.

Откровенный сарказм звучит в предложениях искать обнаженные тела в городском пространстве с помощью приложения Pedofil Go.

Эта группа не просто смеется, но и целит в точку сборки табу: ее участники утверждают, что именно для тех, кто хочет запретить наготу в музее, она эротизирована. Эротоман не тот, кто смотрит на снимок с обнаженной натурой, а тот, кто требует его занавесить, фото Стерджеса могут вызвать неприличные ассоциации только у тайного педофила и так далее. Отражение обвинений строится по принципу инверсии: оскорбления возвращаются обвинителю. Сам ход дискуссии пародируется в гифке, изображающей закольцованный диалог, бесконечный, как спор в социальных сетях.

Любопытно, что это обнаружение в нравственном пуризме его эротического подтекста и даже импульса к действию дублируется и в сложившемся образе депутата Мизулиной, «борца за нравственность» № 1 в нашей стране. Стыдливость, которую она предлагает как норму, и бесстыдство, с которым стремится проникнуть в постели всех жителей РФ, рождают антисексуальный и одновременно гиперсексуальный образ (что отчетливо чувствуется в песне Геннадия Смирнова «Я тебя своей Мизулиной зову»).

Очевидно, что конфликт вокруг выставки Стерджеса быстро теряет свой частный характер и встраивается в общую борьбу России «старой» и «новой», «ветхозаветной» и «просвещенной». И та и другая группа стремится к консолидации. Просто обсудить вопрос оказывается недостаточным, важнее участвовать в формировании групп, искать своих сторонников. Ставя хэштеги, мы вписываем собственное высказывание в некий сверхтекст со множеством авторов. Группа интернет-пользователей повторяет одни и те же слова ровно затем же, зачем на митинге общая «кричалка» усиливает индивидуальный шепот. Поэтому практически в любой ситуации, вызванной общественным напряжением, возникают практики, направленные на выстраивание таких сообществ.

Поиск союзников толкает людей к участию в проективной солидарности. Так, после обыска и ареста в Библиотеке украинской литературы пользователи Фейсбука начали выставлять фотографии своих украиноязычных книг; когда продавщице в Екатеринбурге предъявили обвинение в распространении «экстремистского демотиватора», многие пользователи призвали к массовому репосту этого текста. Ровно так же в нашем случае обитатели Фейсбука стали выставлять свои «порнографические» фотографии в младенческом возрасте и призывать других делать то же самое. Темы, которые были вытеснены представителем власти из пространства искусства, немедленно оказались включены пользователями Фейсбука в личный контекст. Выставленные на всеобщее обозрение, они только усилили конфликт, вынесли его из «защищенного» пространства музея в «опасное», публичное. Мы можем прочитать это как сообщение: «Вы запретили нам делать это там, теперь мы будем делать это здесь».

Выставка была закрыта 25 сентября. 6 октября прокуратура Москвы начала ее проверку на наличие порнографии. Ответ на утверждение художника «Нагота здесь ничего не значит» решено дать юридическим путем.

Понравился материал? Помоги сайту!