Восхождение Звягинцева

Вот парадокс глобального мира: «русские хакеры», «шпион Трамп», «агент Ле Пен», с одной стороны, являются в своих странах инструментами внутренней полемики и не связаны с реальным влиянием России. С другой — наши маленькие шалости имеют свои отложенные последствия, причем не всегда негативные.

Естественно, не существует никакого монолитного Запада, но есть информационное поле, общее впечатление. Европа — отдельная история, но появление (начиная с Олимпиады и Pussy Riot) в американском эфире некой «России», о которой толком не слыхали с 1991 года, привело к ее наложению на другие существующие тренды. Как это работает?

Есть, например, общий запрос на феминистскую ревизию истории, на открытие в прошлом и настоящем неоцененных женских имен. В этом направлении трудятся институции. И вот за последние пару лет на английском языке в двух разных издательствах (британском и американском) издаются две книги Тэффи («female Chekhov»), Criterion выпускает на DVD Ларису Шепитько, а сталкеры Vogue.com находят в Петербурге микроскопический феминистский бренд, чтобы поговорить с его создательницами о женской доле при Путине и сделать про них сразу два фичера. Крупные издания выбирают темы на пересечении политики и культуры; так, на прошлой неделе The New York Times посвятила большую статью конфликту Алексея Учителя и Натальи Поклонской, рассказав заодно и о Кшесинской.

Но это отдельные попытки извлечь медийную руду из ситуации в условно интеллектуальной сфере. Общее же впечатление о нас широко транслируется, например, через скетчи в выходящем на NBC шоу «Saturday Night Live», где Путин появляется с голым торсом и нательным крестом, его друзья детства носят боярские шапки и где блистательная Кейт Маккиннон иногда выступает под маской по имени «Оля Повлацки». Это замотанная в платок женщина из глухой русской деревни, которая издает страшные хрипы, когда пытается смеяться, всю жизнь просит Бога забрать ее из России, с детства планирует свои похороны, безуспешно пытается провести отпуск в Донецке, не знает слова «мечта», ходит на свидания с собакой и однажды поехала в Сочи, чтобы утопиться в море, но не смогла подобраться к берегу, поскольку очередь из самоубийц была слишком велика.

Эти скетчи порой доходят до нас и даже переводятся энтузиастами, но надо понимать, что в них нет никакого специального поклепа, они встроены в общий контекст «SNL», где смеются над всеми и над всем, — это большой проект по осмыслению и проработке текущих противоречий (и какими удачными ни выходили бы отдельные серии «Вечернего Урганта», несвобода и отсутствие миссии никогда не позволят им приблизиться к оригиналу). Оля Повлацки стоит в одном ряду с гомофобами, тещей, называющей Обаму табуированным словом, Трампом, Хиллари и пожилой актрисой, которая в патриархальном Голливуде начинала как реквизит. Но выглядим мы как-то так. «Что может экспортировать Россия, кроме снега и гомофобии?» — вопрошает Оля Повлацки.

Перестроечный энтузиазм схлынул, больших успехов по части встраивания в цивилизацию мы не продемонстрировали, и Россия, возникшая обратно из пены новостей, постепенно стала восприниматься как враждебное человеку антипространство, от которого передергивает, но которое заставляет вглядываться в себя. В этом нет ничего нового: точно так же к России относился Томас Манн, писавший о европейском Востоке со смесью отвращения и восторга. С одной стороны — неотесанные студенты в панталонах без нижнего белья, с другой — «Пшибыславовы глаза» Клавдии Шоша. С одной стороны — водка, соленые грибы и папиросы, с другой — Пушкин, Гоголь, Достоевский, Тургенев, Лесков, Толстой, «святая русская литература».

Феномен Андрея Звягинцева имеет к этим процессам прямое отношение.

Окончание советского проекта переместило русскую культуру в глубокую провинцию, а значит, обрекло ее восприятие на пребывание в гетто национальных стереотипов. Крупный кинофестиваль — витрина, а за витриной всегда находится прилавок: любой амбициозный автор родом не из метрополии должен уметь продавать свой бэкграунд, не обманывая ожиданий международной публики. В этом нет ничего ужасного: поверхностный взгляд, игнорирующий ненужные детали и оправдания, иногда оказывается самым верным. В числе тех, кто преуспел на этом поприще в новом веке, кроме Звягинцева — итальянец Паоло Соррентино и грек Йоргос Лантимос, которым удалось через трансляцию национальной специфики добиться для себя права на самостоятельное высказывание, получить международное финансирование и привлечь американских, британских и французских кинозвезд. Однако Лантимосу пришлось со всеми своими философскими концептами переехать из Греции в Лондон, а за Соррентино стоит интегрированная в европейский рынок итальянская киноиндустрия.

Но когда за автором стоит мало или не стоит ничего, ему сложно прорваться в Авторы. Изломанный гуманизм и собственный почерк подлинных отечественных художников, таких, как Алексей Балабанов или Александр Миндадзе, совершенно не востребованы или востребованы сугубо формально (Балабанов, похоронивший себя под эпитафией «режиссер, член Европейской киноакадемии», был глубоко уязвлен, когда осознал, что принят в академию не сам по себе, «по квоте»). Единственный, кому разрешено, — свежий лауреат почетного евро-«Оскара» Александр Сокуров, в своей «Франкофонии» говорящий с французами о французском коллаборационизме и повсеместно срывающий овации. Но он отвоевал свое право давно, задолго до первого путинского срока, во многом подпитываясь еще энергией перестроечного восприятия. Все остальные, даже интегрированный в европейский театр Кирилл Серебренников, проходят на мировых кинофестивалях вторым рядом, как часть большого интернационального хора. Дело не только в политике; содержание и форма тоже идут в зачет. Мы еще недостаточно одичали, чтобы обладать обаянием дикарей, но уже недостаточно цивилизованны, чтобы говорить с арт-истеблишментом на их языке. Что человек с постсоветским вгиковским образованием (или вовсе без такового) может предложить, например, французам, по окончании средней школы в обязательном порядке сдающим минимум по философии?

И вот на фоне этого пейзажа появляется Андрей Звягинцев, в интервью упоминающий Кьеркегора, а в фильмах цитирующий Брейгеля и Дюрера. В содержательном аспекте «Возвращение» было воспринято миром политически (что очень удивило и отечественную критику, и самого настроенного на вечность автора) — как отражение тоски по твердой руке, по Отцу, по Сталину, как расшифровка Путина, про которого тогда еще не было ничего понятно. В эстетическом аспекте фильм был принят как нечто, имеющее понятный визуальный референс, от Тарковского до того же Дюрера; как нечто, что rings a bell.

После успеха «Возвращения» простодушный автор решил, что теперь ему позволено быть самостоятельным художником, оторванным от национального контекста, и снял «Изгнание» (2007) — предельно условную экзистенциальную драму по рассказу Уильяма Сарояна с актрисой из Швеции в главной роли. Фильм приняли прохладно (несмотря на каннский приз исполнителю главной роли), и Звягинцев быстро исправил ошибку, в трех своих следующих картинах переключившись на российскую конкретику.

Проклятые художники, сложные художники, небанальные мыслители могут существовать только там, где есть банальность и норма, где отклонение восхищает и шокирует, — поэтому у нас до сих пор не прижился хоррор. А вот представитель антипространства должен предъявить миру это самое антипространство, населенное не людьми, а антиматерией, но сделать это в умеренной, аккуратной манере, без творческих завихрений, с узнаваемыми цитатами, а продюсировать все это from Russia without love будут братья Дарденн, которые в своих собственных фильмах раз за разом берут новые высоты гуманизма. Аудитория на два часа заглянет в бездну, восхитится и выйдет на свет — это интересно, щекочет нервы, и это так же безопасно, как с парижской сцены проклинать Путина за нападки на «Гоголь-центр».

Сам Звягинцев, конечно, ни в чем не виноват и вообще далек от расчета. Но его восхождение в дни первого путинского срока представляется мне неслучайным, и поверхностные аналогии зрителей «Возвращения» оказались верны, как и все поверхностное. В моем воображении Путин, Мединский и Звягинцев часто сливаются в одного человека — неравнодушного к прекрасному (в собственном понимании), мечтающего говорить со всем миром, неуверенного в себе постсоветского мужчину, который оказался там, где оказался, по случайному стечению обстоятельств и в глубине души хорошо это понимает. Они идут в наборе: Путин и Мединский создают антипространство, а Звягинцев описывает его на хорошо подобранном международном эсперанто.

Вероятно, эту амбивалентность успеха Звягинцева понимают и его горячие сторонники, которые раз за разом пытаются что-то доказать невидимым оппонентам, потрясая фестивальными призами и иностранными газетами. Массовая истерика вокруг этих фильмов делает абсолютно невозможными никакие киноведческие дискуссии (пару лет назад два критика в аудитории из ста человек пытались разложить «Левиафан», приводя цитаты из Гоббса и показывая фрагменты из Сэма Пекинпа, но публика, поняв, что ее восторги не разделяют, немедленно начала выглядеть и вести себя как массовка из «Ходячих мертвецов»; никогда в жизни я не видела одновременно столько красных вращающихся глаз). Хороши эти фильмы или плохи? Драма автора в том, что это неважно.

Это чистый случай: мы никогда не знали Звягинцева, существующего вне своего международного признания. После двух «Золотых львов» в Венеции-2003 он был реэкспортирован в Россию уже в статусе звезды мирового масштаба и «нового Тарковского». И я думаю, что страстная защита режиссера, у которого в общем-то все хорошо, — это попытка отождествиться с Россией, имеющей в мире легитимное представительство. Почувствовать себя частью контекста, в котором мы получаем «Пальмовую ветвь», а не санкции. Ходим в смокингах, а не в кирзовых сапогах. Возможностей для подобной самоидентификации у нас сегодня очень мало — по сути, остался один Звягинцев. И те, кто называет его очернителем-русофобом (как будто бы можно очернить сталинскую ФСИН, тюрьмы для геев, отъем собственности или среднюю пенсию в 200 евро), на самом деле пытаются самоутвердиться на том же международном поле — но через отрицание — и как бы заявляют: «Не очень-то и хотелось». Оля Повлацки тоже хочет говорить с городом и миром.

Вероятно, в будущем Звягинцев предпримет еще не одну попытку, отбросив балалайку, прорваться в Бергманы; тем интереснее будет понаблюдать за героической борьбой Антея с породившей его землей.

Понравился материал? Помоги сайту!