Россия и Европа: поломки и починки

Этот текст является логическим продолжением анализа «русской идеи», начатого Михаилом Куртовым на страницах Кольты статьей «Россия: сверхнесовпадение».

Поломки Малые

Амфитеатр университета Париж VIII, идет ливень, капли барабанят по крыше. Публичную лекцию читает Ален Бадью, философ, кумир интеллектуалов. Лекция посвящена философии Спинозы, но, как это обычно бывает у Бадью, говорится больше о математике, теории множеств. Прямо на сцену в нескольких местах с крыши льется вода. Перед зрительскими рядами уже образовалась лужа, а за доской, на которой Бадью выводит алгебраические символы, сверкают в лучах софитов падающие капли.

Зрителям это кинематографичное вторжение стихии, как кажется, неинтересно, по крайней мере, они не подают виду (не исключено, что привыкли). Если бы лекция проходила в стенах какого-нибудь российского вуза, к прохудившейся крыше наверняка была бы прикована часть зрительского внимания: шепотом в иронически-самоедском духе обсуждались бы состояние вузовского имущества, разворованные средства на ремонт и тому подобное. Французская публика же всего этого словно не замечает: ей интересно только то, что говорится со сцены. Конечно, можно было бы сказать, что российская публика больше бы смотрела на лужи, чем на лектора, просто потому, что на философских лекциях в российских вузах, как правило, ничего стоящего не говорят, — и это было бы сущей правдой. Но можно предположить в связи с этой воображаемой ситуацией и иное: в российском культурном контексте куда интереснее технические моменты, всевозможные поломки и починки, чем рациональное философское знание (которое у Бадью представлено теоретико-множественным анализом одного из столпов новоевропейского рационализма). Орган для схватывания этих «технических моментов» по-русски называют смекалкой. Это слово любопытно тем, что оно, судя по всему, этимологически связано с латинскими meditationes: общее для индоевропейской культуры представление о разуме (как мере), похоже, разделилось в процессе исторического развития на западноевропейское «размышление» и русскую «смекалку».

Рационализм европейцев был, как известно, основной претензией к ним со стороны так называемых ранних славянофилов (см. «О старом и новом» Хомякова и «В ответ А.С. Хомякову» Киреевского). За этой претензией стоят разногласия между католическо-протестантской и православной догматиками: европейский (точнее, германо-романский) рационализм, писал Данилевский, вытекает из добавлений к символу веры, отсутствующих у восточных церквей. Кажется, что это богословское различие несущественно и не могло привести к столь сильному культурному различию, но центральность богословской догмы для всей средневековой культуры и столетия ее наслаивающихся истолкований служат достаточным объяснением этого расхождения. Сегодня, спустя почти двести лет, это наблюдение славянофилов, касающееся европейской и русской культур (но, возможно, не выводы из этого наблюдения), представляется тем более точным: для Европы поведение России по-прежнему иррационально (как и для нее самой), а некий элемент рационализма если и присутствует в нем, то в форме все того же «византизма». Что славянофилами проделано не было, так это анализа отношения России и Европы не только с точки зрения теологии, но и с точки зрения техники — то есть непосредственного отношения к вещам, которые нас окружают (как, например, крыша амфитеатра университета Париж VIII).

Поломки Большие

Что же такое европейский рационализм, понятый технотеологически (то есть теологически и технически одновременно)? С теологической частью все более-менее понятно. Для Декарта, отца европейского рационализма, главной экзистенциальной заботой было понять, как не совершить познавательную ошибку, как удостовериться в том, что он в настоящий момент не спит и не сошел с ума. Предохраняет нас от ошибки гарантия существования всеблагого и совершенного Бога, Бога, который не обманет. Без этой гарантии — унаследованной Декартом от предшествовавшей схоластической традиции — разум бессилен в познании окружающего мира. Но для того, чтобы удостовериться в самом факте существования «я» — пусть даже это «я» воспринимает мир абсолютно искаженно,— Бог Декарту был не нужен. Достаточно одного «естественного света» человеческого разума, который, даже когда сомневается в окружающей реальности, доказывает тем самым собственную реальность: что-то да работает! Эта уверенность Декарта в способности разума к бесперебойному, почти что автоматическому сомнению была «деконструирована» другим французом — Жаком Деррида: а что, если безумие закралось в само сомнение? Что, если мы безумны еще до того, как начали мыслить? Такую возможность Декарт отметает с самого начала, «нейтрализует» ее: дескать, я, может, и совершаю какие-то ошибки или вообще сплю, но точно не безумен. Таким образом, для рационалиста разум, то есть «мыслящее “я”», также оказывается сконструирован по модели «бесперебойно работающего», совершенного Бога — поэтому Деррида замечает, что в конечном счете «для Декарта один только Бог предохраняет меня от безумия».

Переведем это на технический язык: чего рационализм не допускает, исходя из своей теологической презумпции, так это того, что все сломано и не работает изначально. Или можно сказать, что европейский рационализм, как он формировался исторически, основан на исключении возможности некой Большой, «потусторонней» Поломки — на иррациональном страхе Большой Поломки. Говоря технотеологически, для рационалиста все может быть сломано в малом, в частностях, в «посюстороннем» мире, но не в большом — не в «потустороннем» мире: Бог не может быть безумным, законы природы — произвольными, а разум — неработающим. Как только мы заручились этой гарантией как неким ориентиром, можно спокойно приступать к разумному обустройству личной и общественной жизни — к Малым Починкам. Между тем именно на полном или частичном принятии такой возможности — что все сломано изначально, что безумие и абсурд всегда уже здесь — зиждется «иррациональное» мышление русскоговорящих. Если вообразить, что мир возник из Ничто, но не в результате какой-то «починки» этого Ничто, а в результате его «поломки» — что само Ничто сломалось (претерпело Большую Поломку) и произвело из себя что-то, — это будет более-менее адекватным отражением того, как россияне воспринимают повседневную реальность в ее мифологической глубине. К этому их подводят, во-первых, особая теологическая конструкция, лежащая в фундаменте русской культуры, — Бог восточнохристианских церквей никогда не обещал быть во всем совершенным или даже просто существовать, в отличие от Бога католиков (см. об этом подробнее в статье «Россия: сверхнесовпадение»); во-вторых, рудименты дохристианского, «языческого» сознания, которые православию не удалось до конца «расколдовать».

Речь идет о «русском мате», восходящем, если следовать Борису Успенскому, к славянскому культу Матери Сырой Земли. Технотеологически задача обсценной лексики — передавать в компактной форме психические состояния, связанные с какими-то «потусторонними» поломками или починками (не работает / заработало). И существенное отличие русской брани от брани в европейских языках в том, что последняя зачастую обращена к христианским фигурам (богохульства в адрес Богородицы или Иисуса), тогда как первая — исключительно к дохристианским, «языческим» (осквернение Матери-Земли). Что такое П****ц — слово, не отсылающее ни к чему конкретному, ни к какой «посюсторонней» реальности, — если не Большая, «потусторонняя» Поломка, не «апокалиптика без эсхатологии» (конец света без спасения)? Регулярно звуча в повседневной речи, это слово повторно «заколдовывает» реальность произносящих или слышащих его — с одной стороны, дает им своего рода «карту дезориентации», с другой, приучает их жить внутри циклического времени «языческих» культур, времени без исхода. Впрочем, соединение этого мифологического «пережитка» с православным обетом милости Божьей дало более сложную и двусмысленную культурную картину: из циклического времени П****ца все же есть выход, хотя он и размещен как бы вне него — поскольку линейное, лучеобразное время христианства ассоциируется с мужским, а не с женским началом, выраженным в культе земли. Если в основании европейской рациональной культуры лежит страх Большой Поломки, то в основании «иррациональной» русской — ожидание Большой Починки.

Большая Починка

Центр Парижа, столицы рационализма, вот уже несколько лет кишит крысами: все участки газонов вдоль Сены представляют собой разветвленные сети крысиных нор, буржуазные обитатели которых по вечерам целыми группами выходят наружу, чтобы полакомиться остатками сыров и выпечки. Для самих парижан это в целом не является секретом (и не скрылось также от внимания европейской прессы), но в повседневной жизни они как будто предпочитают не замечать этих малых вредителей — как «не замечают» прохудившейся крыши на лекции Бадью. И породил такое невнимание к этим Малым Поломкам именно страх Поломки Большой, который из сферы метафизической (технотеологической) перешел в общественно-политическую. Дело в том, что после возникновения «террористической угрозы» все урны в городе были для лучшей обозримости заменены прозрачными полиэтиленовыми пакетами, что значительно облегчило грызунам доступ к средствам пропитания (краткая инспекция показала, что к ночи не остается практически ни одного мусорного пакета без проеденных снизу дыр). Если смотреть в большом масштабе, то таков же, по-видимому, был для французов недавний выбор между «фашисткой» и «банкиром» (для вечно революционно настроенных французов «банкир», конечно, тоже не cadeau du ciel), а в еще большем масштабе — между утоплением Франции в крови и ее нацистской оккупацией: покуда не случилась Большая Поломка, с Малыми можно худо-бедно примириться.

Итак, у представителей картезианской, рациональной культуры страх Большой Поломки убавляет восприимчивость к Поломкам Малым. Это, однако, не означает, что европейцы неспособны с ними справиться, — просто они для них не самоценны: Малые Поломки — лишь тень на божественном лике, лишь досадный изъян в совершенной системе мироздания. Более того, такое отношение к Малым Поломкам только и позволяет справиться с ними по-настоящему! Если «потусторонней» поломки нет, то и «посюсторонним» поломкам в мире не место, они должны быть упразднены в рутинном порядке. В этом и заключалась цель знаменитых декартовых «правил метода»: дать разуму инструменты для Малой Починки. Европейцы необыкновенно умелы по части Малых Починок, к которым они склонны относить более широкий круг действий, чем «испорченные» ожиданием Большой Починки россияне (граница между Малым и Большим — то есть между тем, что кажется подвластным человеческим силам, и тем, что кажется неподвластным, — плавающая и зависит от конкретной культурной конфигурации). Европейский продукт — как материальный, так и интеллектуальный — может быть сколь угодно вторичным, поверхностным, избыточным, но он всегда «хорошо сделан»: «хорошо-сделанность» — один из признаков этой умелости. Поэтому маловероятно, что прохудившаяся крыша, крысы на улицах Парижа или «не тот» политик у власти будут для французских граждан такой же вечной проблемой, какой они были бы для граждан России.

У «иррациональных» русских все наоборот: принявшие Большую Поломку как данность, они более внимательны, чем европейцы, к Поломкам Малым (не является ли западный миф о russian hackers косвенным указанием на это?). Обнаружив или учинив Малую Поломку, русские каждый раз как бы удовлетворенно восклицают: вот, вот, мы же говорили, сломано наверху — сломано и внизу! «Посюсторонний» абсурд отражает для них безумие в «потустороннем» мире, убедительно свидетельствует о нем (можно вспомнить сцену из фильма «Окно в Париж», в которой героиня-француженка наблюдает за «немотивированным» разрушением телефонной будки). Поэтому навсегда избавляться от этих Малых Поломок они и не думают: Большую Поломку все равно не победить Малыми Починками, это просто бессмысленно, «тут уже ничего не исправить». В условиях Большой Поломки можно только ожидать Большой Починки — «потустороннего» события, которое когда-нибудь наступит и все преобразит (нужно ли здесь говорить, что именно ожидание Большой Починки стоит за пресловутой тягой русских к харизматичным политикам, временным успехом советской пропаганды «светлого будущего», ранним интересом к освоению космоса и прочим). Вся российская история последних веков может быть рассмотрена как движение от одной Большой Починки к другой, точнее, как череда фантазий о ней, которые иногда воплощаются в жизнь. Для современных европейцев же в этой Большой Починке нет необходимости (едва ли сегодня можно представить вторую Великую французскую революцию) — поскольку от Большой Поломки они, как им кажется, навсегда застрахованы.

Малая Починка

Четвертое вооруженное ограбление банка закончилось для француза Бернара Стиглера пятилетним тюремным сроком. В 1983 году Стиглер выйдет на свободу и станет одним из наиболее известных философов своего поколения. В последней, двадцать первой по счету, книге, опубликованной в прошлом году, он вернется к этому тюремному опыту и опишет его как сопротивление безумию. Книга называется «Подрыв. Как не сойти с ума?» («Dans la disruption: Comment ne pas devenir fou?»), она посвящена «подрывному» воздействию цифровой техники на современное общество и культуру. Чтобы выйти из состояния безумия, в котором мы все сегодня пребываем из-за «подрывных инноваций», говорит Стиглер, необходимо сделать ставку не на «неоварварскую» американскую культуру хакеров — «взломщики» якобы уже в прошлом, — а на «культуру делателей» (maker culture), создающих новые вещи. В этом подходе к актуальным проблемам — весь европейский технотеологический конструкт, как он существует по сей день: страх Большой Поломки, невнимательность к Поломкам Малым, умелость по части Малых Починок. Налицо инверсия, лежащая в основе реального различия между Россией и Европой: европейская культура — это Малые Починки из страха Большой Поломки, русская культура — ожидание Большой Починки, которое заполняется исследованием Малых Поломок.

Но — скажут — россияне ведь только и занимаются тем, что что-то чинят! Социологи давно уже назвали российское общество «обществом ремонта». Проблема в том, что русские чинят рассеянно, мимоходом, тут и там, так и сяк — то есть они так же невнимательны к своим Малым Починкам, как европейцы к своим Малым Поломкам (поэтому нужен какой-то «внешний наблюдатель», философ или социолог, который мог бы обратить на это их внимание). Да, жизнь для россиян проходит в починках, но им крайне непросто «собрать» эти «рассеянные починки» во что-то цельное и самоудерживающееся — индустрию, бизнес, институцию; смекалка как специфический орган мысли для этого не предназначена. Малые Починки в России — это, скорее, какой-то странный психомоторный эффект Малых Поломок, что-то вроде зуда или обсессии, забавная игра и одновременно суровая необходимость ввиду Поломки Большой, рассеявшей свои малые следы в «посюстороннем» мире (оттого и «ремонт нельзя закончить, его можно только приостановить»). В позднем СССР рассуждали так: штопать носки на лампочке накаливания приходится потому, что в продаже нет нормальных дешевых вещей (то есть нормального рынка, производства, государства и так далее) и нельзя просто заменить поношенную вещь новой. В действительности такое представление есть идеологическая иллюзия, «надстройка» над технотеологическим «базисом»: вещи ломаются, они всегда будут ломаться, это нормально (единственное, что нормально в «посюстороннем» мире), и даже самое совершенное государство или самый совершенный рынок, обеспечивающий потребителя лучшими вещами и гарантийными сервисами, не смогут ничего с этим поделать. Европейское (и, шире, западное) общество, создавшее эффективные общественно-политические и технические институты Малых Починок, как будто доказало обратное — что вещи можно «уговорить» не ломаться или что их поломки можно сделать менее болезненными (за счет института технической гарантии или работающих процедур смены политической власти). Однако за этим образом «эффективности» маячит призрак Большой, тотальной Починки всех и вся, в которой больше не от спасения, а от усиливающегося страха, что вещи могут окончательно выйти из-под контроля (не только ведь, скажем, российские чиновники озабочены сегодня регламентацией тех же «подрывных инноваций», просто у европейских это получается на порядок деликатнее). И даже так называемое запланированное устаревание, изобретенное на Западе, может быть истолковано как попытка «опередить» поломку, рационализировать ее и тем самым подчинить себе.

Возможно ли предотвратить Большую Поломку Малыми Починками? Рациональным европейцам это до сих пор в основном удавалось (благодаря найденному Декартом средству самоориентации). Но что, если мы все зашли в безумии слишком далеко? Что, если проверенные новоевропейские средства больше не работают, сломались? Тогда у русских сегодня имеется «стратегическое преимущество» перед Западом: к Большой Поломке они всегда внутренне готовы, а на больших временных дистанциях эта готовность как будто приносила им меньше вреда, чем ожидание Большой Починки. Текущая общественно-политическая ситуация в России, полная трагического гротеска и веселого отчаяния (которые очень трудно без потерь транслировать европейцу, не жившему долго в России), может быть понята не как следствие какой-то «нецивилизованности», привычного недостатка институтов Малых Починок, а как бóльшая открытость настающим изменениям. Возможно, безумие российское — это то, что еще только ждет Европу, предвосхищает в известной мере ее будущее (как оно уже предвосхитило сегодняшнее безумие американское). Причем это не в последнюю очередь относится и к российским властям, которые знают о Большой Поломке несравнимо лучше своих западных «коллег», но хуже них представляют, как ее сдержать. В этом смысле любая власть в России есть, безусловно, проводник и ускоритель безумия. Она всегда мнит себя той самой Большой Починкой, но неизменно теряет внимание к Малым Поломкам (то есть и впрямь ведет себя как «все еще единственный европеец в России») и в результате приводит российское общество к очередной Поломке Большой (вернее, успешно реализует коллективную фантазию о ней). Ключ к российскому обществу-культуре — именно в Малых Поломках. Только в Малых Поломках для русских и состоит свобода, как они ее понимают (что лучше всех знали Бакунин и Кропоткин): свобода ускользания, взлома, эксперимента, свобода не быть теми, кем от них хотят, чтобы они были. Можно, конечно, порекомендовать им стать ближе к европейцам — «собраться» и распространить требование Малых Починок не только на свой дом, но также на государство, науку, церковь и так далее. Это требование современных западников — «свобода починок»: если не надеяться на Большую Починку, говорят они, то Малые Починки могут быть не такими уж и малыми! Но неизвестно еще, в чем больше реальной свободы — в обществе, где все чинится, или в обществе, где все постоянно ломается. Наконец, есть вещи, которые просто не починить. Как писал про такие случаи Дмитрий Иванович Писарев (дистанцировавшийся как от славянофилов, так и от западников), «то, что мертво и гнило, должно само собой свалиться в могилу. Нам остается только дать им последний толчок и забросать грязью их смердящие трупы».

Притча

Попадают как-то американец, француз и русский после кораблекрушения на необитаемый остров. Американец говорит: давайте я буду делать оснастку, а вы займетесь корпусом; так мы быстро построим лодку и уплывем отсюда. Француз говорит: предлагаю сперва исследовать остров; возможно, здесь есть какая-то забытая радиостанция или что-то в таком роде. Русский говорит: это слишком долго, мы можем не выжить; давайте лучше разожжем костер на берегу и дождемся спасательного судна. Все согласились с предложением русского, разожгли костер и стали ждать. В итоге все они умерли. Через год их останки нашла команда спасателей — один тоже американец, другой тоже француз и третий тоже русский. Я думаю, что они умерли из-за того, что не стали строить лодку, на которой легко можно было бы добраться до материка, говорит американец. А я думаю, что они умерли, потому что не исследовали остров и не нашли на другом его краю забытую радиостанцию, говорит француз. Русский говорит: ну, немного поторопиться мы, конечно, тоже могли.

Понравился материал? Помоги сайту!