Родина как угроза

1 августа в Москве за «нарушение миграционного законодательства» полицией оказался задержан журналист «Новой газеты» Али Феруз (псевдоним Худоберди Нурматова). Уже через пару часов после задержания судья Басманного суда Артур Карпов проштамповал решение о принудительном выдворении журналиста в Узбекистан, где Феруза могут ожидать тюремное заключение и пытки. Впервые Феруз был задержан в марте; тогда главный редактор «Новой» Дмитрий Муратов сообщал «Интерфаксу», что «задержание было сделано по требованию узбекской стороны, откуда Нурматов уехал несколько лет назад, когда его пытались вербовать местные спецслужбы».

Мы не привыкли говорить об Узбекистане как о тоталитарном государстве, пережившем уже несколько волн массовых репрессий, во многом сопоставимых со сталинскими. Эта страна ассоциируется в лучшем случае с древней архитектурой, средневековой поэзией, на худой конец — с фруктами-персиками. И тем не менее это место, где властью обладают всесильные структуры госбезопасности, а в тюрьмах без вины сидят тысячи активистов и общественников. Узбекский авторитаризм еще в конце девяностых раздавил и практически уничтожил местное гражданское общество, загнав несогласных в глубокое подполье.

Единожды столкнувшись с преследованием «органов», люди остаются в базах республиканского розыска по идеологическим статьям на долгие годы. Время от времени материалы по старым разработкам передаются в международный розыск. Так, запрос об экстрадиции и аресте может догнать беглеца в России спустя долгие годы (через пять, а иногда и десять лет). Российские органы внутренних дел, как правило, не делают разницы и просто переправляют выловленных оппозиционеров обратно.

Обвинения бывают разные: от «религиозного экстремизма» до «попытки свержения строя» — и то и другое инструментально играет роль 282-й статьи российского УК. По обвинению в «религиозном экстремизме», например, могут подать в розыск на человека не просто светского, но убежденного атеиста.

Россия регулярно отказывает в убежище и высылает на родину политических активистов, бежавших от преследований из бывших советских республик Средней Азии. В том числе и узбеков. Вместе с ними наши чиновники выдворяют домой сирийских нонкомбатантов, бежавших от ужасов войны, северокорейских «изменников», обреченных дома на неминуемую гибель, афганских диссидентов, опрометчиво вставших когда-то на сторону советских солдат.

Не секрет, что силовые ведомства нашей страны нередко соучаствуют в похищениях местными спецслужбами политических беженцев, перебравшихся в Россию. Незаконное выдворение, депортация — один из методов той «братской помощи», которую российское МВД оказывает коллегам в обход сложной и хлопотной процедуры официальной экстрадиции.

Год назад Amnesty International опубликовала рейтинг «благоприятности» стран для беженцев — Refugees Welcome Index. Россия с 18 баллами в нем занимает самую нижнюю строчку. Выше нас — Кения (38), авторитарная Турция (39) и Нигерия (41).

«В 2016 году наша страна приняла в четыре раза меньше беженцев, чем самая маленькая страна ЕС — Мальта», — отмечают сотрудники комитета «Гражданское содействие», одной из немногих в России НКО, помогающих мигрантам.

Три года назад Феруз попросил в нашей стране убежище — процедура затянулась. Теперь правозащитники и коллеги пытаются «вытянуть» его из СУВСИГ в Сахарове — специальной тюрьмы, куда полиция помещает мигрантов перед высылкой. Недавно пришла новость, что сразу после суда и перед отправкой в Сахарово Феруз пытался покончить с собой в здании суда.

От чего в Россию бегут узбекские активисты и чем встречает их «северная сверхдержава»? Дмитрий Ребров записал историю семьи пережившего все те ужасы, от которых правозащитники и журналисты теперь стараются спасти нашего коллегу.

Без права на убежище

«Весь вечер я слышал, как под пытками кричали мои братья. Они люди мужественные, и если они кричали…» Братья, кричавшие под пытками, потому что не выдержали, — кошмар Баходира Каримова, преследующий его много лет. Собственно, не выдержал и он сам: 13 лет назад бежал в Россию.

Сейчас ему 34 года, его жене Татьяне чуть меньше. Не выпуская из рук российского заграничного паспорта, она вглядывается в темные окна панельной пятиэтажки. Обреченная на снос хрущевка, где мы разговариваем, — недавнее и недолгое пристанище четы. Знакомые разрешили пожить здесь пару дней.

Совсем недавно в «Шереметьево» российские пограничники сняли Баходира и Татьяну с рейса на Киев. В начале июля, отчаявшись, они собиралась попытать счастья на Украине: считается, что там проще легализоваться. Но побег не удался.

— Почему пытали ваших братьев, чем они занимались в Узбекистане?

— Я родился в интеллигентной провинциальной семье, в небольшом узбекском городе Алтыарык в Ферганской долине. Мама — педагог, отец — инженер. Дома всегда было много книг — русская литература, зарубежная. Пока не начались аресты, большинство братьев и сестер успели закончить медицинские вузы: старшая сестра — гинеколог, средняя — иммунолог и инфекционист, еще одна — педиатр, старший брат — кардиолог, другой — терапевт. Семья большая, нас знал весь город. Есть еще двое братьев-двойняшек: до ареста один из них учился в бизнес-школе, второй работал. Я — самый младший, в вуз так и не поступил: после того как братья оказались за решеткой, кто-то должен был кормить мать.

В Узбекистане еще с советского времени есть идиотская традиция: образованных людей насильно сгонять на уборку хлопка. Это тяжелый труд, фактически рабский, на те деньги, которые платят сборщикам, не купить даже чая в кафе. Каждый год полиция и местные власти спускают списки, кому идти на поля. И администрация больницы, где работали мои родные, в принудительном порядке доводила это до сведения персонала.

Мои братья и сестры неосторожно высказывали недовольство этим: с какой стати квалифицированный врач должен заниматься такими вещами? С 1997 года они не ходили сами в поле и не пускали своих подчиненных: медсестер, санитарок. Так они и попали в число «неблагонадежных».

В 1999-м, после знаменитых терактов в Ташкенте, президент приказал «закрутить гайки», и по стране прокатились ужасные репрессии: хватали всех — и виновных, и невиновных. В тюрьмах оказались тысячи, если не десятки тысяч, людей: гражданские активисты, религиозные мусульмане, все недовольные.

— Это была первая массовая зачистка такого рода?

— Это была первая массовая зачистка. До этого люди не стеснялись говорить вслух то, что думают. Теперь если и говорят, то только шепотом.

— А поскольку ваша семья уже была в списках «неблагонадежных», пришли и за ними?

— Да. Тогда, 25 марта 1999 года, к нам домой ворвались под 20 силовиков. Не предъявив никаких документов, принялись за обыск, арестовали троих: моих старших братьев — врача Хусанбоя и Тохира (это он учился в бизнес-школе) — и меня, пятнадцатилетнего пацана.

В ГУВД нас развели по разным кабинетам. Мною занялись эсэнбэшники (сотрудники Службы национальной безопасности (СНБ) — узбекского аналога российской ФСБ и центра «Э». — Ред.), двое мужчин в черных костюмах и при галстуках. Один под сорок, не знаю, какой он национальности, но матерился по-русски. Второй под пятьдесят, узбек. Первый бил толстой книгой «Уголовный кодекс». Второй кулаком. Хотели, чтобы я подписал пустой лист. Как только я отказался, тот, что бил руками, приставил к голове пистолет и сказал, что пристрелит. Я впервые в жизни видел настоящий пистолет, до этого только в фильмах. Не знаю, сколько времени длился этот допрос, в итоге меня поставили лицом к стенке, прижали дуло к спине. Но тут в комнату зашел еще один сотрудник и сказал: «Хватит, мы нашли людей, которые дадут нужные показания». Меня передали милиционерам и попросили хорошенько «проучить». Те тоже били, беспощадно и долго. Пару раз я терял сознание. А когда устали, отдали арестантам, соседям по камере, сказали, чтобы те продолжили, но уголовники оказались порядочными людьми и не стали издеваться над подростком. Как только надзиратели ушли, они мне прошептали на ухо: «Мы тебя не тронем, но, если эти вернутся, поколотим несильно, а ты кричи, как будто мы по-настоящему». Утром меня погрузили в машину — сам на ногах я стоять не мог — и выбросили у дверей нашего дома.

— Что было потом?

— Сестры бросились в больницу, но к тому моменту по всем клиникам прошел приказ: арестованных не принимать. Врачи боялись сами попасть за решетку, и даже знакомые отказались нам помогать. В итоге сестры одни ухаживали за мною, благо образование у них было. Два месяца я пролежал трупом, потом встал, на третий пошел в школу.

— А что стало с вашими братьями?

— Их посадили. Ни за что, без единого доказательства их вины. Одного как «исламиста», второго — за «наркотики». Сперва ему тоже хотели пришить «религиозный экстремизм», но вышел прокол. Хусанбой был не только известным в городе врачом, но и известным атеистом. В целом народ у нас религиозный, но брат никогда не скрывал своих убеждений. Пришлось следователям уже задним числом подбросить ему на рабочее место какие-то запрещенные медикаменты. Ему дали 6 лет, Тохиру — 19. Третьего брата арестовали через пару месяцев, дали 16.

— Что в это время происходило с семьей?

— Для нас начался настоящий ад: почти каждый день и мать, и сестру таскали на допросы. Являлись домой, показывали постоянно какие-то фотографии, но уже не били.

Через год, ранней весной, прямо со школьного двора двое сотрудников СНБ насильно затащили меня в машину. Как оказалось, кто-то видел человека на красном велосипеде, который распространял листовки. А у меня был именно красный велосипед. Уже через пару минут я оказался в подвале. Мне было 16, и били уже тоже по-взрослому. За руки подвесили на железный кованый крюк, так, чтобы носки лишь слегка касались пола. Раздели догола. Пять суток избивали… Я умолял прекратить…

— И все-таки вас отпустили?

— Следователь уже тогда знал, что в распространении листовок признался другой парень, постарше. Скорее всего, тоже под пытками. Через несколько дней утром меня выкинули на снег перед отделением в одних трусах. У нас горный регион, бывает холодно. Чудом меня пустил в машину мужчина, проезжавший мимо. Он принял меня за жертву какого-то ограбления. Как только я оказался дома, хотелось одного: заснуть и не проснуться.

— Когда это было?

— В 2000 году. Девятый класс. Уже осенью я поступил в колледж. Был лучшим студентом на курсе. Но и там меня не оставили. Периодически прямо в училище приходили эсэнбэшники. Выстраивали студентов на линейку, выводили меня на середину и говорили: «Вот он, вся его семья — это враги народа».

Теперь репрессии и зачистки в стране случались регулярно. Уже не такие массовые, но тоже по спискам, в которые попадали абсолютно случайные люди. У силовиков был «план», норма, по каждому району. А в 2005 году случился Андижан. Военные и полиция расстреляли толпу.

— И репрессии усилились?

— За бойней в Андижане по стране прокатилась новая волна. Если бы я не сбежал, обязательно попал бы под нее, но в тот же год выпустили Хусанбоя, брата, работавшего врачом, он взял на попечение мать, а меня попросил уехать.

Так я оказался в Екатеринбурге. Мне было 22. Первое время работал грузчиком на рынке. Позже устроился кладовщиком, менеджером по продажам, освоил офисный труд. Со временем перебрался в Самару. Там расизма меньше, Екатеринбург — все-таки жесткий город, да и теплее в Самаре.

— Там вы встретили Татьяну?

— Встретил в мае 2013 года. В декабре женился, а в январе 2014-го собрался к родителям — познакомить их с невесткой. Позвонил матери, но та по телефону сказала: ни в коем случае не приезжай, тебя опять ищут эсэнбэшники. Осознав, что дело приняло серьезный оборот, в феврале того же года мы написали письмо в самарское отделение ФМС с просьбой предоставить мне статус беженца, но в марте ведомство ответило: «Успокойтесь, к нам никаких запросов на ваш счет не поступало. Оформляйте разрешение на временное проживание как супруг российской гражданки и живите спокойно».

Через три месяца меня задержали прямо в здании ФМС. Оказывается, Узбекистан подал в международный розыск еще зимой по 159-й статье узбекского Уголовного кодекса («Покушение на конституционный строй») и еще по одной («Религиозный экстремизм»).

— Вы пытались объяснить следователю, что не имеете отношения к экстремистам?

— Россия не признает Узбекистан «авторитарным государством», тут никто не знает ни про массовые репрессии, ни про чистки. Пришла бумага — нужно арестовывать, «просто так в розыск не объявляют».

Позже мы связались с правозащитниками, и в итоге 19 января 2015 года меня освободили под подписку о невыезде. Прокурор передал жене: «Заберите его сразу, как выйдет из тюрьмы, и отвезите в безопасное место». Она к тому моменту уже была наслышана о том, как узбекские силовики похищают в России оппозиционеров. Человек просто «растворяется», а через полгода его обнаруживают в застенках «на родине».

— Вам действительно угрожала такая опасность?

— Когда я вышел из КПЗ, у входа уже дежурила машина с тремя мужчинами. Как только я появился в дверях, один из них показал пальцем в нашу с женой сторону. Бегом мы добежали до таксиста, водитель, само собой, не поверил в слежку, мы больше часа петляли по городу. Оторвались в итоге на светофоре, как в кино. Ночевали на съемной квартире. А в апреле 2015 года Генеральная прокуратура России официально отказала Узбекистану в экстрадиции.

— Вас сняли с федерального розыска?

— Да, казалось, что мытарствам конец, но ФМС все равно отказала в убежище. С тех пор похитить меня пытались еще три раза. Последний раз — прямо из самарского отделения ФМС. Позвонили из полиции и попросили приехать, продлить какую-то справку. Таня решила пойти одна на всякий случай.

Встречу назначили в неприемные часы, пока в коридорах пусто. На месте уже ждал «эскорт». Жена была беременна, как только она зашла туда, с порога спросили: а где муж? Татьяна показала доверенность, объяснила, что я заболел. Очевидно, они хотели задержать меня, чтобы составить фиктивный протокол о выдворении и отдать узбекским властям. Это обычный сценарий. Но тут они сказали: «Раз мужа нет, будем составлять протокол на тебя». Дальше были угрозы, на нее кричали, они видели, что она на позднем сроке, но это им не помешало. Через пару часов, когда она была уже дома, мы вызвали скорую — выкидыш. Если бы я знал, что так все может обернуться…

В больнице Татьяна пролежала 12 дней, девять из них в реанимации, трое суток без сознания.

— Каков ваш статус сейчас?

— По нормам международного и российского права человек, считающий, что существует угроза для его жизни и безопасности, имеет право обратиться за статусом беженца в миграционное ведомство — это стандартный путь.

В случае отказа можно обжаловать решение чиновников в районном суде и далее в областном. До вступления его в законную силу. Если суд подтвердит отрицательное решение, параллельно можно запросить убежище временное, по отдельной процедуре. Мы так и сделали. И сейчас ждем последнего ответа.

Если откажут и в нем, в СУВСИГ могут отправить прямо из зала суда. И депортировать на родину, в страну гражданской принадлежности. Дело до сих пор рассматривается в Самарском областном суде, но иллюзий относительно решения судьи, вы знаете, никто не испытывает.

— Ваша жена русская, гражданка России; она не жалеет, что втянулась во все это?

— Не жалеет. Мы любим друг друга, и она меня очень поддерживает. Если нам не дадут статуса — это тупик. Я честно скажу: я был на грани суицида в эти месяцы, только одно меня держало — что не могу я ее оставить одну. А так, знаете, живите сами в этом мире, я устал.

Понравился материал? Помоги сайту!