Блеск и гибель Каролы Неер

Карола Неер, звезда немецкой сцены 1920-х, подруга и одна из любимых актрис Брехта, прошла путь от ранней славы в Германии до тифозной советской тюрьмы на Урале, последней точки в ее жизни. Ее судьбе посвящена выставка «Театр жизни Каролы Неер», которая открывается 12 декабря в «Мемориале» при поддержке Гёте-института в Москве. Перед этим событием COLTA.RU поговорила с куратором выставки, историком Ириной Щербаковой, и директором Гёте-института в Москве Рюдигером Больцем.

— Вы открываете выставку о судьбе немецкой актрисы 1920-х Каролы Неер. Не всем читателям известно это имя. Расскажите, что это за судьба и почему она заслуживает такого внимания.

Ирина Щербакова: Карола Неер — одна из ведущих актрис Брехта, именно она играла главную женскую роль в его «Трехгрошовой опере» — Полли Пичем. Неер была синкретической актрисой, она хорошо владела музыкой и танцем, одной из первых она исполняла знаменитые брехтовские зонги. Хотя в ее репертуаре были и реалистический театр, и пьесы экспрессионистов, она была фантастически многоплановой актрисой. Она, конечно, не была коммунисткой, но ее творческая судьба вела к левым идеям и симпатиям к СССР: в 20-е годы в Берлине гастролировали советские театры, фильмы Эйзенштейна пользовались невероятным успехом…

Рюдигер Больц: Она родилась в благополучной буржуазной семье. Еще молодой женщиной Неер достигла в карьере многого, зарабатывала по-настоящему большие деньги. Для тех лет у Неер был невероятный талант — она могла работать с общественностью, что было очень современно. Чтобы привлечь к себе внимание, она устраивала всевозможные акции: носилась на спортивных автомобилях, залезала на радиобашню, фотографировалась в коротких брюках. Она была, безусловно, очень красива, мужчины ее боготворили, и у нее был талант выстраивать отношения с людьми. Но, конечно, самым важным в ее жизни была сцена. Поэтому она сотрудничала с Брехтом, и известно, что «Святая Иоанна скотобоен» была написана специально для нее. После того как умер ее первый муж (поэт и драматург Альфред Геншке, писавший под псевдонимом Клабунд. — Ред.), она жила с авангардным композитором Германом Шерхеном, который и уговорил ее изучать марксизм и русский язык.

Щербакова: В 1930-е она оказалась в СССР в условиях диктатуры, которая становилась все более жесткой и страшной. Но назад дороги уже не было: в 1934-м вместе с целой группой антифашистов Неер лишили немецкого гражданства (она вместе с 27 художниками и политиками подписала протест против аншлюса Германией земли Саар. — Ред.). В 1936-м ее обвинили в троцкистской контрреволюционной деятельности, шесть лет она сидела в разных тюрьмах и в 1942-м умерла от тифа в тюрьме на Урале. Горько сознавать, что многие актеры, начинавшие с Неер, играли при нацистах, что они продолжали потом как ни в чем не бывало успешно работать в театрах в 1950-е — 1960-е, а она погибла.

— А что ее привело в СССР?

Щербакова: В 1932 году Неер начала изучать в одной из марксистских школ в Берлине русский язык. Она знала, что в СССР есть большая немецкая диаспора, автономная республика со своей столицей — городом Энгельс, у нее были разные идеи о съемках кино на «Межрабпомфильме», где делались картины и для немецкого зрителя. В то же время в начале 30-х годов в Германии обстановка накалялась, радикализировались как ультралевые, так и ультраправые, происходили уличные бои между коммунистами и фашистами, а власть выглядела довольно слабой. В воздухе чувствовалась большая политическая неустойчивость. Художники это ощущают иногда раньше, чем обычные люди. Как в фильме Бергмана про Веймарскую республику «Змеиное яйцо», где яйцо уже есть и из него вот-вот вылупятся драконы. По-видимому, Неер это тоже чувствовала. Все это сопровождалось и личным кризисом. На курсах русского языка у нее начался роман с человеком моложе ее и совершенно не из театрально-богемной среды — с немцем-коммунистом из Бессарабии, и она решила все бросить и исчезнуть из Берлина.

Это была осень 1932-го, тогда события развивались очень быстро, а уже в начале февраля 1933-го эмигрируют почти все, с кем она работала в театрах. В результате вместе с новым мужем Анатолем Беккером она оказалась в 1934-м в СССР. В каком-то интервью она сказала: «Мы, актрисы, никогда не спотыкаемся на сцене, только в жизни». И в результате этого рокового решения попала сразу же в условия, которые она никак не могла себе представить.

— Что это были за условия?

Щербакова: В Германии она была знаменитой актрисой, ездила на машине с шофером, вела жизнь звезды, а в СССР у нее не было даже крыши над головой — поначалу они с мужем спали на полу у друзей и знакомых. Страна только что пережила страшный голод, еще не отменили карточную систему, в Москве катастрофически не хватало жилья. К тому же в 1934-м она рожает ребенка. С 1934 по 1936 год она мечется в поисках работы и пытается браться за все, что возможно. Пишет статьи для «Огонька», выступает в клубе иностранных рабочих, строит планы участия в съемках или создания немецкого театра, но ничего из этого не осуществляется. Она вращается в коммунистической эмигрантской среде, где ее все время обвиняют в буржуазности, говорят, что она чужая, это прямо звучит в показаниях, данных против нее.

— Что известно об ее аресте?

Щербакова: В 1936 году обстановка вокруг эмигрантской среды становится более напряженной, идут интенсивные задержания среди так называемых троцкистов и зиновьевцев. Целую группу немцев арестовывают по обвинению в связи с троцкистским центром, который якобы находится в Праге: в мае 1936-го берут ее мужа Анатоля Беккера, который работал инженером на Заводе имени Орджоникидзе, и еще нескольких немецких эмигрантов, связанных дружескими отношениями. Через два месяца арестовывают и Каролу Неер. Когда ее арестовали, следователи о ее бывшей славе, конечно, не знали. К тому же она жила под фамилией своего первого мужа — «Геншке». Против нее выдвигаются два обвинения. Во-первых, ей сообщают, что она играла роль троцкистской связной, или, как нелепо написано в деле, «связистки». Она везла письма знакомых и друзей из Праги в Москву, что было совершенно естественно, но ей вменяют в вину, что она привозила их для организации в СССР подпольной контрреволюционной деятельности. Во-вторых, ей инкриминируют то, что она обманула органы, сказав, что была членом компартии Германии, в то время как она в нее не вступала. Она не признает себя виновной ни в чем, кроме того, что присутствовала при антисоветских разговорах в Праге и Москве, не дает показаний против мужа. Анатоля Беккера обвиняют в подготовке теракта во время майских демонстраций. Через год его расстреливают, а ей дают 10 лет тюрьмы.

— Известно, кто на нее донес?

Щербакова: Донос был, я думаю, даже не один, но один отлавливается точно. Его написал Густав фон Вангенхайм, еще один эмигрант, который руководил здесь немецким театром. Он регулярно сообщал о «политическом лице» разных людей, с которыми он сотрудничал. Мы приводим на выставке цитату из допроса Вангенхайма, где он говорит, что Неер враждебно настроена по отношению к СССР, что она — чуждый буржуазный элемент. Но думаю, что после ареста мужа она была в любом случае обречена, потому что все женщины этого круга были арестованы.

— Где Неер сидела, как она переносила заключение? Ее соседи по камерам знали, с кем они вместе?

Щербакова: Немки, с которыми она оказалась, разумеется, знали и слышали это имя, а некоторые видели ее на сцене. В книге Евгении Гинзбург «Крутой маршрут» сохранилось свидетельство о ее встрече с Неер. Гинзбург обратила на нее внимание в Бутырской тюрьме, где они столкнулись летом 1937 года. Неер привезли туда для вынесения приговора, как и Гинзбург. В книге есть сцена, где они встречаются еще раз: в тюрьме в Ярославле. Это конец лета 1937-го. В «Крутом маршруте» подробно описаны очень жесткие правила тюремного распорядка: кормят почти что впроголодь, форточку разрешают открывать на десять минут в день, заключенные задыхаются от жары, их регулярно сажают в карцер — не за проступки, а чтобы утяжелить им жизнь. После ареста Ежова в 1939-м Гинзбург, как и большинство узников, отправляют в лагерь, а Карола Неер остается в тюрьме. После пакта Молотова—Риббентропа ее хотели вернуть в Германию, но, поскольку нацисты лишили ее гражданства, в рейх ее не впустили. Неер оказывается во Владимирской тюрьме, потом в Орловской, затем ее этапом перевозят в очень страшную тюрьму — Соль-Илецк на Урале. Эта тюрьма сохранилась до наших дней — «Черный дельфин» для пожизненников. Тогда в Соль-Илецке в камерах содержалось очень много народу, заключенные массово болели тифом. Неер тоже заразилась и умерла летом 1942-го.

Больц: Заключенным запрещали разговаривать, но Неер декламировала для сокамерниц стихи, занималась гимнастикой. Конечно, она пыталась узнать о судьбе своего сына, писала письма, узнала, что ее ребенок находится в детдоме в Рыбинске. Она написала письмо директору детдома, хотела знать самые банальные вещи, которые мать хочет узнать о сыне: как он разговаривает, ходит, научился ли читать.

Щербакова: В этом единственном сохранившемся письме она еще спрашивает, проявляет ли он музыкальные способности. И это не случайно, потому что все в семье Неер были музыкально одарены. Ее отец был дирижером и руководителем хоровой капеллы, сестра и брат — музыкантами, она сама почти профессионально владела фортепиано, у нее был хороший голос. И сыну это действительно передалось. Хотя детдомовцы своей судьбой не распоряжались, после армии и техникума он окончил музыкальное училище, затем консерваторию. После долгой борьбы, когда в 1974 году его выпустили из СССР в Германию, он до конца жизни работал в Аугсбурге преподавателем музыки. В этом смысле у этой истории есть некий хеппи-энд. Хотя мы в «Мемориале» знаем, что детям часто не удавалось найти документы о своих родителях, что не сохранялось даже их фотографий, сын Неер посвятил всю жизнь поиску свидетельств и документов, связанных с матерью, собрал огромный архив.

— Что-то из него попало на выставку? Как вы вообще ее собирали?

Больц: Есть целый ряд документов прямо из Германии, где отражены все этапы ее биографии немецкого периода. Вообще вся фаза театрального авангарда времен Веймарской республики очень хорошо задокументирована.

Щербакова: В мюнхенском театральном музее несколько лет назад проходила выставка, посвященная Кароле Неер, прежде всего, как театральной звезде Веймарской республики. Там было огромное количество фотографий, рецензий, театральных костюмов. Была еще выставка в Доме литературы в Берлине, с которым у «Мемориала» партнерские отношения, они предоставили нам большой первоначальный пакет материалов. Но для России выставку нужно было менять: для нас очень важны последние шесть лет жизни Неер, проведенные в советских тюрьмах. Среди экспонатов будут пластинки, выпущенные в конце 1920-х, куски фильма «Трехгрошовая опера», вещи, иллюстрирующие тюремный быт, но не ее личные, а анонимные, которые были у всех заключенных.

Больц: Есть экспонаты, поступившие от сына Каролы Георга Беккера. Конечно, в российских архивах есть доносы на нее, протоколы допросов, на их основании мы видим, по каким «причинам» ее арестовали. Есть интервью тех, кто отбывал заключение вместе с ней и смог потом рассказать об этом в 1960-е — 1980-е. Хотя тем, кто смог вынести ГУЛАГ и вернуться в ГДР, было запрещено рассказывать, что они пережили.

— Судьбу Каролы Неер разделили многие немцы, приехавшие в 1930-е в СССР…

Больц: Когда готовилась выставка, я еще раз изучил документы, из которых следует, что многие немцы были взяты, арестованы и осуждены в 1936—1938 гг.

Щербакова: Да, мужчин чаще расстреливали, женщин приговаривали к тюрьмам и лагерям. Надо помнить, что это происходило на фоне «немецкой операции» внутри Большого террора, ее жертвами становились люди немецкого происхождения. Не только эмигранты, но и те, кто приехал в 1920-е, или остался в плену после Первой мировой войны, или чьи предки жили в России еще с XVIII века (поволжские немцы). Несколько сотен человек после пакта 1939 года (Молотова—Риббентропа. — Ред.) было передано НКВД в руки гестапо. Многие попали сразу в немецкие концлагеря. Среди них были немецкие евреи, которые были, конечно, уничтожены…

— Как у попавших под репрессии немцев-коммунистов это сказалось на их вере в коммунистическую идею?

Больц: Это очень сложный вопрос. Был ряд эмигрантов, которые уже в середине 1930-х с огромной долей скептицизма относились к тому, что происходило в СССР, и уезжали назад, если могли. Но были культурные и политические деятели, такие, как Вильгельм Пик, которые остались верны идее коммунизма, а потом смогли построить карьеру в ГДР.

Щербакова: Нередко из ГУЛАГа наши люди тоже выходили ленинцами, верящими в идею, которую, по их словам, извратил Сталин. Отказ от убеждений для многих означал разрушение их идентичности, то есть саморазрушение. И они понимали, особенно пережив лагерь, что им придется в таком случае пересматривать всю свою жизнь, а это очень трудно. Эта трагическая история сказалась на многих. Кстати, и на самом Брехте. Он все время метался: с одной стороны, оправдывал Сталина, с другой — по некоторым его стихам видно: он понимал, что здесь происходит. Он пытался просить за Каролу Неер, писал письма, хотя и очень осторожные, обращался к Георгию Димитрову, который руководил Коминтерном, просил Лиона Фейхтвангера, когда тот приезжал писать свою знаменитую книжку «Москва 1937», выяснить у Сталина, что происходит с Неер. Брехт не верил, что она может быть врагом, он знал ее очень хорошо.

Но художники, члены Коминтерна, функционеры немецкой компартии, возвращавшиеся домой из СССР, даже не ставшие прямыми жертвами Большого террора, но испытавшие этот страх, были в высокой степени людьми сломленными. Это можно хорошо проследить по их биографиям.

Больц: Большинство немецких эмигрантов вообще не вернулись на родину. Жестокость, с которой нацисты обращались с творческими людьми, оказала на них мощнейшее воздействие. Они не захотели возвращаться в послевоенную Германию, в Федеративную Республику, которую нельзя было вначале назвать демократическим государством.

— А сейчас в Германии помнят имя Каролы Неер?

Больц: Тем, кто разбирается в культуре Германии 20-х — 30-х годов, ее имя известно. Есть фильм «Трехгрошовая опера», есть фильм с ее участием «Мистерии одной парикмахерской», в Мюнхене одна из улиц названа в ее честь.

— Почему вы решили сделать эту выставку именно сейчас? И почему вы, г-н Больц, как руководитель Гёте-института в Москве, решили ее поддержать?

Больц: Если бы я не поддержал ее, можно было бы сказать, что я неправильно выбрал свою профессию. Даже через 80 лет это важная и актуальная тема.

Щербакова: Для нас существенно показать трагедию художника, оказавшегося между двух диктатур.

Понравился материал? Помоги сайту!