#YouToo: поиски солидарности в эпоху рейдерского захвата

Сегодня на Кольте — три мнения о движении #MeToo. Кроме текста Полины Аронсон, призывающей взглянуть глубже на экономическую подоплеку феномена, читайте также текст Наталии Геворкян, которая видит в #MeToo серьезную угрозу и свидетельство нью-йоркской журналистки Ульяны Малашенко, которая на своей практике рассказывает о стране победившего феминизма с ее «серыми зонами» и двойными стандартами.

1.

То, что социальный взрыв вокруг хештега #MeToo — это реакция не только на изнасилования, стало очевидным многим комментаторам с самого начала скандала. #MeToo стал поводом еще раз — и на этот раз с особой настойчивостью — привлечь внимание к положению женщин на рынке труда, в системе социальной защиты и в доступе к правосудию. Вопросы гендерного неравенства обсуждаются на Международном экономическом форуме в Давосе, и есть все основания полагать, что долгожданное внимание к этой проблеме вызвано именно флешмобом, начавшимся с обвинений в домогательствах, предъявленных голливудскому продюсеру Харви Вайнштейну целым рядом актрис.

И все же: почему свинство некоторых голливудских продюсеров не стало скандалом, ограничивающимся пределами одной индустрии — кинобизнеса? По всей видимости, потому, что то, что происходит в Голливуде, — это наглядный, пусть и гротескный, слепок с того, что происходит сегодня с неолиберальными обществами в целом. The winner takes it all, baby — и не только в лос-анджелесских студиях, но и на лондонской автомойке, и в парижском banlieue — гетто для бедных на окраине города.

Действительно, в течение последних нескольких десятилетий в голливудском кинобизнесе произошло беспрецедентное перераспределение капитала. В середине XX века успешные актеры были, безусловно, богатыми людьми — но они не были мультимиллионерами. По сравнению с Анджелиной Джоли Мэрилин Монро жила весьма скромной жизнью. А средние артисты получали на порядок, но не на несколько порядков меньше, чем горстка звезд. Да, воспользоваться девушкой из провинции, мечтающей сниматься в кино, уже и тогда мог каждый. Однако никто не мог наобещать ей такого богатства и такой известности, какие мог обещать своим клиенткам Харви Вайнштейн.

Не следует ли из этого, что женщины, ставшие объектами домогательств Вайнштейна, позарились на миллион и потому «сами виноваты»? Конечно, нет. С учетом структуры голливудского рынка труда у этих женщин действительно не было выбора: достигнув определенной точки в своей карьере, они оказывались в ситуации «пан или пропал», и ясно, что не по своей воле.

Пропасть между богатыми и не очень, успешными и так себе в Голливуде росла и росла последние тридцать лет. Но подобные процессы перераспределения капитала происходят повсеместно в индустриях и в социальных слоях, прежде считавшихся — и считавших себя — стабильными, без всякой голливудской фривольности.

Возьмем научную карьеру. Если еще в 1990-х путь от защиты диссертации до получения профессуры занимал пять-семь лет и регулировался предсказуемыми переходами из одной должности в другую, то сегодня путь этот будет в два раза длиннее — причем в дороге придется обойтись без страховки и соцпакета. В университетах — все больше напоминающих армию, где нет ни полковников, ни лейтенантов, а есть только рядовые срочного набора и фельдмаршалы, — растет новый слой: гуманитарный прекариат. За пределами университетов целые профессии уходят во фриланс — существование, в котором почти ничего не связано с free и почти все — с lance, то есть с бесконечной атакой, с битвой за право выжить на рынке труда. Переводчики, редакторы, музыканты, дизайнеры — когда вам в последний раз предлагали постоянный контракт и достойный гонорар? Не только в Голливуде — везде и повсюду капитал (культурный, социальный, финансовый) оказывается сосредоточенным в руках единиц, и доставшаяся им безграничная власть позволяет ставить других людей на колени: чаще женщин, но нередко и мужчин.

Именно поэтому #MeToo — это история не только про неравенство женщин перед мужчинами. Это еще и история о неравенстве рядовых граждан обоих полов перед бизнесом и государством. И хотя белые мужчины продолжают оставаться в менее уязвимой позиции, чем все остальные, социальные процессы, которые стоят за резонансом от #MeToo, касаются их напрямую. Не хочу никого огорчать, но — guys, #YouToo. Мужчины: пока Харви Вайнштейн и другие хозяева мира принуждают женщин к сексу в голливудских офисах, это ваши контракты внезапно превращаются во временные, ваши пенсионные отчисления тают, ваши страховки дорожают, и ваше жилье падает в цене.

2.

При этом в распадающемся, расползающемся по швам среднем классе, безусловно, еще остаются островки стабильности (в России они тают на глазах) — госслужба, крупные предприятия с традиционной вертикалью менеджмента, от неповоротливости которой, оказывается, можно выиграть (хотя бы время), прибыльные сектора экономики, где в специалистов принято «инвестировать» (например, фармацевтика или IT). Там системы социальной поддержки — как формальные, так и неформальные — еще не скукожились до мобильного приложения, ласковым голосом спрашивающего с утра, как ваше настроение. Там еще работают традиционные социальные лифты, там начисляют зарплаты по тарифной сетке, там есть профсоюзы, пенсии, надежное правосудие и оплачиваемый отпуск по уходу за ребенком. Именно оттуда, из этого волшебного мира (или, по крайней мере, мечты о нем), из мира, куда попасть все сложнее, особенно женщине, донесся до нашего слуха хор ста француженок под символическим руководством Катрин Денев.

«Женщина может заботиться о том, чтобы ее зарплата не была меньше, чем у мужчин, но не должна получать душевную травму на всю жизнь из-за того, что ее кто-то ущипнул в метро (пусть это и считается правонарушением)», — пишут они в коллективном письме, опубликованном в Le Monde. Эта воображаемая женщина в исполнении Катрин Денев, безусловно, прекрасна своей гордостью и статью. Но проблема в том, что далеко не каждая женщина имеет сегодня достаточно рычагов, чтобы «заботиться о том, чтобы ее зарплата не была меньше, чем у мужчин». Единственная форма собственности, которой она может распоряжаться самостоятельно, — это собственность на ее тело.

В 1995 году немецкие социологи Ульрих Бек и Элизабет Бек-Гернсхайм писали в своей книге «The Normal Chaos of Love», что в обществе постмодерна интимные отношения между людьми приобретут небывало важное значение:

«Нагруженная ожиданиями и неизбежными разочарованиями, “любовь” станет новым центром, вокруг которого станет вращаться наше децентрализованное общество. <…> Ее будут воспевать, в первую очередь, потому, что она станет своего рода убежищем в материалистичном, безличном, ненадежном мире, отмеченном самого разного рода рисками».

Действительно, с ослаблением, а то и с исчезновением традиционных социальных институтов, прежде определявших траекторию человеческой жизни, — семьи, церкви, соседских общин, локализованного профессионального сообщества — интимные отношения все больше становятся сценой, на которой разыгрываются наши битвы за идентичность, за статус и за признание. Когда рынок труда все больше держится на аутсорсинге, когда глобальные политические процессы запускаются анонимными ботами в Фейсбуке, а Сири знает, куда каждый из нас зашел по дороге с работы домой, когда в нашей жизни все меньше социальных и экономических гарантий, а будущее все больше расплывается в неизвестности, собственная спальня кажется последним оплотом контроля, последним местом, где уж точно все зависит только от нас.

Контроль над отношениями — от пролистывания Тиндера до выбора спутника жизни — становится тем инструментом, с помощью которого современные мужчины и женщины утверждают в мире свою индивидуальность и свою зрелость: зрелость, понятую в традициях Просвещения как способность и необходимость решать за себя. Именно поэтому сексуальное домогательство — это не просто серьезная травма и глубокая рана. Напротив: изнасилование — акт не только сексуального, но и социального надругательства; акт лишения идентичности и ощущения способности управлять своей жизнью.

Сексуальные домогательства вызывают в обществе такой резонанс не только потому, что обнажают правду о травме, через которую прошли слишком многие, — они еще наглядно показывают нам, что мы живем в эпоху, где рейдерский захват чего бы то ни было становится нормой. Именно поэтому дискурс #MeToo принципиально не различает оттенков: в его контексте что изнасилование, что «легкие» приставания — это кража со взломом, неважно, сколько ценностей преступнику удалось вынести по факту.

Сексуальное домогательство — это посягательство на то последнее, что осталось у многих женщин и мужчин даже в самых развитых странах: на их эротический капитал. Убеждать их в том, что «сексуальной свободе нужно право на флирт», как это сделали Катрин Денев и еще 99 женщин, подписавших письмо в Le Monde, — это говорить с позиции привилегии.

Флирт — это риск, сопряженный с двусмысленностью. Женщине, работающей на временном контракте и отдающей одну треть зарплаты за детский сад, а другую треть — за съемное жилье, не хочется еще больше риска и двусмысленности. Ей — по понятным причинам — хочется контрактности хотя бы там, где она может ее потребовать незамедлительно: в сексуальных связях. Поэтому подписантки письма оказались в положении королевских особ, советующих беднякам есть пирожные, — и неудивительно, что в них полетело столько комьев грязи. Но не только поэтому.

3.

О свинстве нельзя молчать. Другой вопрос: как о нем говорить? Пока что вести открытый разговор в формате #MeToo очень сложно. Социальные сети могут способствовать мгновенной аффективной мобилизации — но эта мобилизация не заменит подлинной солидарности. Солидарность может формироваться глобальной публикой — но не глобальной толпой. Отличие первой от второй заключается в готовности к дискуссии: в то время как публика готова к обсуждению разных точек зрения, толпа верит в правоту только одного тезиса.

Свидетельство тому — остракизм, которому подверглась не одна только Денев, но и другие комментаторы, попытавшиеся сместить акцент дебатов с сексуального на социальное. Более того: смена фокуса с политики жалости на политику социальных изменений чревата обвинениями в мизогинизме, как это случилось с писательницей Маргарет Этвуд — автором глубоко феминистского по своей сути романа «Рассказ служанки». В своей статье в канадском издании The Globe and Mail Этвуд пишет, что если система правосудия неадекватно разбирается с обвинениями в сексуальных домогательствах — то вместо того, чтобы охотиться на ведьм в социальных сетях, нужно реформировать систему правосудия. И Этвуд права. Потому что не только замалчивание насилия, но и кампании травли, ведущие к обвинениям без суда и следствия, никак не решают проблему неравенства и расслоения. Система правоприменения не должна стать еще одним инструментом рейдерского захвата — но уже становится им: на этот раз со стороны глобальной толпы.

#MeToo еще долго не потеряет своей актуальности хотя бы потому, что айсберг неравенства, вершиной которого он является, уже не потопить и не обойти. Но для того, чтобы распрощаться с эпохой рейдерского захвата, одного хештега мало — даже с учетом его неоспоримого освободительного потенциала.

Размывание профессиональных структур, дробление семей, утечка личных данных — гора современных рисков столь огромна, что при столкновении с ней мы рефлекторно хватаемся за то, что кажется ближе всего, — за Вайнштейна. Точнее, за то, что у него в штанах.

Но если мы хотим, чтобы #MeToo не ограничился сексуальным скандалом или бесконечной политикой жалости по отношению к женщинам, то пора ослабить хватку и взять в руки другие инструменты. Возрождать профсоюзы. Основывать партии. Бороться за повышение зарплат детсадовским воспитательницам. Не спекулировать на сдаче своих квартир. И не репостить в социальных сетях обвинения людям, про которых мы ничего не знаем.

И дай тогда Бог представителям всех полов и ориентаций зажить, как учит Катрин Денев: с жаждой интриги и радостью от флирта.

Автор — редактор портала openDemocracy Russia, журналист и социолог

Понравился материал? Помоги сайту!