Вальтер Беньямин. «Коллекционер» (из конволюта «H», «Пассажи»)

В издательстве фонда V-A-C только что вышла книга Вальтера Беньямина «О коллекционерах и коллекционировании», включающая тексты немецкого философа, до сих пор не опубликованные на русском или данные в новых переводах. Кольта публикует фрагмент из этой книги. Объясняет главный редактор издательства фонда V-A-C Дмитрий Потемкин:

«“Пассажи” — многолетний проект Беньямина по исследованию истоков современности. Труд не был завершен и по факту представляет собой огромный набор цитат, замечаний и выписок, разделенных на тематические разделы — так называемые конволюты. Один из них — конволют “H” под заглавием “Коллекционер” — и представлен в издании V-A-C. И, хотя текст на вид напоминает, скорее, черновик, многие авторитетные исследователи творчества Беньямина сходятся на том, что итоговый вариант “Пассажей” имел бы именно такую форму. Более того, некоторые из исследователей даже утверждают, что у Беньямина была идея убрать из финального варианта издания все собственные замечания и оставить лишь коллаж из цитат. Именно такая форма представлялась немецкому мыслителю наиболее адекватной для работы с выбранной темой и лучше всего отвечающей духу современности. На русском языке издавался лишь один фрагмент из “Пассажей” — текст “Париж, столица XIX столетия”».

В коллекционировании решающее значение имеет то, что предмет избавляется от всех своих изначальных функций, чтобы установить предельно тесные отношения с себе подобными. Эти отношения диаметрально противоположны использованию и подпадают под необычную категорию «полноты». Что означает эта «полнота»? Это грандиозная попытка преодолеть совершенно иррациональный характер простой подручности предмета путем его интеграции в новую, специально разработанную историческую систему — коллекцию. И для истинного коллекционера каждая отдельная вещь в этой системе становится энциклопедией всех знаний об эпохе, пейзаже, промышленности, владельце, от которого она ведет свое происхождение. Наивысшее очарование для коллекционера представляет заключение конкретного предмета в сферу своего влияния, где тот, охваченный последним трепетом (трепетом от перехода к иному владельцу), застывает. Все памятуемое, помысленное, осознанное становится постаментом, рамой, пьедесталом, печатью его владений. Не стоит полагать, будто коллекционеру неведом τόπος ὑπερουράνιος ^[1], содержащий, согласно Платону, неизменные прообразы вещей. Конечно, он увлекается. Но он способен, ухватившись за соломинку, вновь встать на ноги, и из моря тумана, окутывающего его разум, словно остров выступает новоприобретенный предмет. Коллекционирование представляет собой форму практической памяти, и среди всех профанных проявлений «близости» оно наиболее убедительно. Таким образом, даже малейший акт политического сознания в некотором роде составляет эпоху в антикварной торговле. Мы здесь конструируем будильник, который поднимает китч прошлого на «собрание».

<...>

Следует проработать «Цветы зла» на предмет того, как вещи возвышаются до уровня аллегорий. Обратить внимание на употребление заглавных букв.

В конце «Материи и памяти» Бергсон развивает мысль, согласно которой восприятие — функция от времени. Если бы мы, допустим, жили по отношению к одним вещам более степенно, по отношению к другим — быстрее, в ином ритме, то для нас не было бы ничего «существующего», а все разыгрывалось бы перед нашим взором, приключалось с нами. Но именно таковы отношения великого коллекционера с вещами. Они случаются с ним. Как он идет за ними по следу, как он сталкивается с ними, какие изменения во всех частях коллекции вызывает новинка — от всего этого его предметы всегда предстают перед ним в виде непрерывного потока. Здесь парижские пассажи рассматриваются словно владения в руках коллекционера. (В сущности, жизнь коллекционера — это, можно сказать, род жизни во сне. Потому что во сне ритм восприятия и переживания тоже изменен таким образом, что все, даже самое, казалось бы, нейтральное, с нами приключается, затрагивает нас. Чтобы понять пассажи
в их сути, мы погружаем их в самые глубины сновидений, говорим о них так, словно они с нами случились.)

«L'intelligence de l'allégorie prend en vous des proportions à vous-même inconnues; nous noterons, en passant, que l'allégorie, ce genre si spirituel, que les peintres maladroits nous ont accoutumés à mépriser, mais qui est vraiment l'une des formes primitives et les plus naturelles de la poésie, reprend sa domination légitime dans l'intelligence illuminée par l'ivresse» ^[2]. Charles Baudelaire, Les paradis arti ciels,Paris, 1917, p. 73. (Из дальнейшего несомненно следует, что Бодлер имел в виду аллегорию, а не символ. Отрывок взят из главы о гашише.) Коллекционер как аллегорист.

<...>

Истинный метод, чтобы сделать вещи присутствующими в настоящем, — представить их в нашем пространстве (а не нас в их собственном). (Так действует коллекционер, так же — анекдот.) Представленные таким образом вещи не терпят опосредующих конструкций из «широких контекстов». То же и вид великих сооружений прошлого — Шартрского собора, храма в Пестуме — это (если удается) их восприятие в нашем пространстве. Не мы погружаемся в них, а они входят в нашу жизнь.

Факт, в сущности, поистине странный: коллекционные предметы как таковые производились промышленным способом. С какого времени? Следовало бы поизучать различные модные веяния, которые овладевали коллекционированием в XIX веке. Характерной для бидермейера — так ли и во Франции? — была мания собирательства чашек. «Родители, дети, друзья, родственники, начальство и подчиненные выражают свои эмоции в чашках, чашка — лучший подарок, излюбленное украшение интерьера; и Фридрих Вильгельм III заполнил свой рабочий кабинет целыми пирамидами фарфоровых чашек, и бюргер собирал чашки в своем серванте, храня в них память о важнейших событиях, о драгоценнейших часах своей жизни». Max von Boehn, Die Mode im XIX Jahrhundert, II, München, 1907, p. 136.

Обладание и имение относятся к области тактильного и находятся в известном противостоянии оптическому. Коллекционеры — люди с тактильным инстинктом. К слову, в последнее время вместе с отказом от натурализма завершился и примат оптического, определявший прошлое столетие. Фланер. Фланер связан с оптическим, коллекционер — с тактильным.

Потерпевшая крах материя: возвышение товара до уровня аллегории. Фетишистский характер товара и аллегория.

Можно исходить из того, что истинный коллекционер изымает предмет из его функциональных взаимосвязей. Однако это не исчерпывающий способ рассмотрения столь примечательного образа действия. Разве он не является основой, на которую опирается «незаинтересованное» созерцание в духе Канта и Шопенгауэра, в том смысле, что коллекционер развивает в себе уникальное видение предмета, такое видение, которое видит иначе и дает больше, чем взгляд профанного обладателя, и которое более всего стоило бы сравнивать со взглядом великого физиогномиста? Но, чтобы представить себе его подход к предмету куда более четко, нужно учесть кое-что еще. А именно: в каждом из его предметов коллекционеру предстает мир, притом мир упорядоченный. Упорядоченный поразительными — более того, профану непонятными — связями. К привычной организации
и схематизации вещей они относятся примерно так же, как расположение вещей в энциклопедическом словаре — к порядку естественному. Достаточно вспомнить, насколько значим для любого коллекционера не только его объект, но и все прошлое объекта, так что для его происхождения и характеристики важны и детали вроде бы несущественной истории: прежние владельцы, цена приобретения, рыночная стоимость и т.д. Все это, эти «фактические» данные, как и другие, смыкаются для истинного коллекционера в каждом из его владений в целую магическую энциклопедию, в миропорядок, контуры которого — судьба этого предмета. И вот здесь, на этом узком поле, оказывается возможно понять то, как великие физиогномисты (а коллекционеры — физиогномисты вещного мира) становятся толкователями судьбы. Достаточно проследить за каким-либо коллекционером, за тем, как он обращается с предметами из своей витрины. Едва он берет их в руки, как они словно одухотворяют его, он, словно волшебник, созерцает через них незримые дали. (Интересно было бы исследовать собирателя книг как единственный тип коллекционера, кто не полностью изымает свои сокровища из их функционального контекста.)

Великий коллекционер Пахингер, друг Вольфскеля, собрал коллекцию, которая по части вещей, вышедших из обращения, негодных, не уступает собранию Фигдора в Вене. Он уже почти не сознает место вещей в жизни, разъясняет своим гостям, наряду со старинными приспособлениями, также и что такое платок, зеркальце и т.д. О нем рассказывают, что однажды он переходил площадь Штахус и вдруг нагнулся, увидев на мостовой ровно то, за чем охотился несколько недель: дефектный трамвайный билет, пробывший в ходу всего несколько часов.

Апология коллекционера не может пропустить этой инвективы: «L'avarice et la vieillesse, remarque Gui Patin, sont toujours en bonne intelligence. Le besoin d'accumuler est
un des signes avant-coureurs de la mort chez les individus comme dans les sociétés. On le constate à l'état aigu dans les périodes préparalytiques. Il y a aussi la manie de la collection, en neurologie “le collectionnisme”. / Depuis la collection d'épingles à cheveux jusqu'à la boite en carton portant l'inscription: Petits bouts de celle ne pouvant server à rien». Les 7 péchés capitaux, Paris, 1929, p. 26—27 (Paul Morand, L'avarice). («Алчность и старость, замечает Ги Патен, всегда отлично ладят. Потребность в накоплении — один из предвестников смерти как индивида, так и общества. Она обостряется в предпаралитический период. Существует также признанная неврологией мания собирательства. / От коллекции заколок для волос до картонной коробки с надписью “Маленькие обрывки веревки, не пригодные ни на что”».) Ср., однако, собирательство у детей!

<...>

«La plupart des amateurs composent leur collection en se laissant guider par la fortune, comme les bibliophiles en bouquinant... M. Thiers a procédé autrement: avant de réunir sa collection, il l'avait formée tout entière dans sa tête;
il en avait dressé le plan, et ce plan, il a passé trente ans
à l'exécuter... M. Thiers possède ce qu'il a voulu posséder... De quoi s'agissait-il? D'arranger autour de soi un abrégé de l'univers, c'est-à-dire de faire tenir dans un espace d'environ quatre-vingts mètres carrés, Rome et Florence, Pompéi et Venise, Dresde et la Haye, le Vatican et l'Escorial, le British Museum et l'Ermitage, l'Alhambra et le Palais d'été... Eh bien, M. Thiers a pu réaliser une pensée aussi vaste avec des dépenses modérées, faites chaque année pendant trente ans... Voulant xer avant tout sur les murailles de sa demeure les plus précieux souvenirs de ses voyages, M. Thiers t exécuter... des copies réduites d'après les plus fameux morceaux de peinture... Aussi, en entrant chez lui, se trouve-t-on tout d'abord au milieu des chefs-d'œuvre éclos en Italie durant le siècle de Léon X. La paroi qui fait face aux fenêtres est occupée par le Jugement dernier, placé entre la Dispute du Saint-Sacrement et l'École d'Athènes. L'Assomption du Titien décore le dessus de la cheminée, entre la Communion de saint Jérôme et la Trans guration. La Madone de Saint-Sixte fait pendant à la Sainte Cécile, et dans les trumeaux sont encadrées les Sibylles de Raphael, entre le Sposalizio et le tableau représentant Grégoire IX qui remet les Décrétales à un avocat du consistoire... Ces copies étant réduites à la même échelle ou à peu près... l'œil y retrouve avec plaisir la grandeur relative des originaux. Elles sont peintes à l'aquarelle». Charles Blanc, Le cabinet de M. Thiers, Paris, 1871, p. 16—18. («Большинство любителей составляет свои коллекции, полагаясь на удачу, как библиофилы на книжных развалах... Месье Тьер действовал иначе: прежде чем приняться за составление коллекции, он полностью сложил ее в своей голове; он подготовил ее план, и понадобилось тридцать лет, чтобы его выполнить... Месье Тьер обладает тем, чем желал обладать... В чем же был замысел? В том, чтобы создать вокруг себя, на площади примерно в восемьдесят квадратных метров, мир в миниатюре: Рим и Флоренцию, Помпеи и Венецию, Дрезден и Гаагу, Ватикан и Эскориал, Британский музей и Эрмитаж, Альгамбру и Летний дворец... И вот ему удалось воплотить в реальность столь обширный замысел при скромных средствах, выделяемых ежегодно на протяжении тридцати лет... Желая прежде всего запечатлеть на стенах своего жилища наиболее дорогие ему воспоминания о путешествиях, месье Тьер заказал... уменьшенные копии наиболее известных живописных произведений... Прямо при входе неожиданно оказываешься среди шедевров, созданных в Италии в эпоху Льва X. На стене напротив окон расположен “Страшный суд”, а по бокам его — “Диспута” и “Афинская школа”. “Ассунта” Тициана украшает камин между “Причастием святого Иеронима” и “Преображением”. “Сикстинская Мадонна” соседствует со “Святой Цецилией”, а в простенках расположились “Сивиллы” Рафаэля, “Спозалицио” и изображение Григория IX, передающего декреталии юристу консистории... Копии были сделаны в масштабе один к одному или около того... глаз с удовольствием узнает в них величину оригинала. Они выполнены акварелью».)

«Casimir Périer disait un jour, en visitant la galerie de tableaux d'un illustre amateur: “Tout cela est fort beau, mais ce sont des capitaux qui dorment”... Aujourd'hui... on pourrait répondre à Casimir Périer... que... les tableaux... quand ils sont bien authentiques; les dessins, lorsqu'on y reconnaît la griffe du maître... dorment d'un sommeil réparateur et pro table...La... vente des curiosités et des tableaux de M. R.... a prouvé par chiffres que les œuvres
de génie sont des valeurs aussi solides que l'Orléans et un peu plus sûres que les docks». Charles Blanc, Le trésor de
la curiosité, II,Paris, 1858, p. 578. («Казимир Перье сказал как-то, осматривая собрание живописи прославленного коллекционера-любителя: “Все это прекрасно, но картины — спящий капитал”... Сегодня... можно было бы ему возразить... что... картины... если это подлинники; рисунки, если они выдают руку мастера... спят укрепляющим и прибыльным сном... Продажа редкостей и картин месье Р.... доказала цифрами, что гениальные творения стоят так же, как Орлеанская железная дорога, и несколько надежнее товарных складов».)

<...>

Положительный антипод коллекционера — одновременно представляющий его предельное воплощение, поскольку освобождает вещи от бремени полезности, — может быть описан словами Маркса: «Частная собственность сделала нас столь глупыми и односторонними, что какой-нибудь предмет является нашим лишь тогда, когда мы им обладаем, то есть когда он существует для нас как капитал или когда мы... его потребляем». Karl Marx, Der historische Materialismus, Die Frühschriften,
hg. von Landshut und Mayer,Leipzig, 1932, I, p. 299 (Nationalökonomie und Philosophie) ^[3].

«На место всех физических и духовных чувств стало простое отчуждение всех этих чувств — чувство обладания... (о категории обладания см. статью Гесса в сборнике “Двадцать один лист”)». Karl Marx, Der historische Materialismus,Leipzig, I, p. 300 (Nationalökonomie und Philosophie) ^[4].

«Я могу на практике относиться к вещи по-человечески только тогда, когда вещь по-человечески относится к человеку». Karl Marx, Der historische Materialismus,Leipzig, I, p. 300 (Nationalökonomie und Philosophie) ^[5].

<...>

Кводлибет содержит кое-что от дарования коллекционера и фланера.

Коллекционер актуализирует латентные архаические представления о владении. Возможно, эти представления и правда связаны с табу, как это позволяет предположить следующее замечание: «Il... est... sûr que le tabou est la forme primitive de la propriété. D'abord émotivement et “sincèrement”, puis comme procédé courant et légal, le tabouage constituait un titre. S'approprier un objet, c'est le rendre sacré et redoutable pour tout autre que soi, le rendre “participant” à soi-même». N. Guterman et H. Lefebvre, La conscience mysti ée, Paris, 1936, p. 228. («Определенно... табу является первоначальной формой собственности. Сначала эмоционально и “искренне”, затем как привычная правовая процедура, табуирование учреждало свидетельство права собственности. Присвоить объект значит сделать его священным и опасным для всех, кроме себя самого, сделать его “причастным” себе».)

<...>

Важна физиологическая сторона собирательства. При анализе этого рода деятельности не надо упускать из виду, что собирательство в случае витья гнезд у птиц выполняет однозначно биологическую функцию. На это как будто есть указание у Вазари в «Трактате об архитектуре». Павлов тоже вроде бы занимался изучением собирательства.

<...>

Собирательство — прафеномен учения: студент собирает знания.

Хейзинга об отношении средневекового человека к своим вещам в связи с тем, что представлял собой литературный жанр завещания: «Эта форма общеупотребительна. Но понятна она лишь в том случае, если принять во внимание, что для человека Средневековья было обычным делом путем составления завещания распорядиться по поводу самых ничтожных [!] вещей из своего состояния. Бедная женщина отписывает своему приходу чепец и воскресное платье, своей крестнице — постель, сиделке — шубу, одной бедной женщине — юбку и братьям миноритам — четыре турских ливра (все свое достояние), платье и еще один чепец в придачу (Champion, Villon, II, p. 182). Не следует ли также и это рассматривать как совершенно будничное выражение того же направления мысли, которое в любом добродетельном поступке видело вечный образец и в любом обычае — проявление божественной воли?» J. Huizinga, Herbst des Mittelalters, München, 1928, p. 3468. В этом примечательном пассаже обращает на себя внимание то, что подобное отношение к движимому имуществу вряд ли возможно в эпоху стандартизированного массового производства. Сам собой возникает вопрос: не связаны ли формы аргументации, на которые намекает автор, да и вообще некоторые формы схоластической мысли (ссылка на унаследованный авторитет) с формами производства? Коллекционер, для которого вещи благодаря его знаниям об их возникновении и историческом пути приобретают дополнительную ценность, вырабатывает к ним схожее отношение, ныне отдающее архаичностью.

Возможно, сокровеннейший мотив собирателя можно было бы описать так: он поднимается на борьбу с рассеянием. Великий коллекционер до глубины души тронут хаотичностью, разобщенностью, в которой пребывают вещи в мире. То же зрелище сильно занимало человека эпохи барокко; в частности, картину мира аллегориста невозможно объяснить, не учитывая, что он совершенно захвачен этим зрелищем. Аллегорист — своего рода полярная противоположность коллекционеру. Он отказался от попыток объяснить вещи через исследование их родственных отношений, их принадлежности. Он изымает их из контекста и с самого начала предоставляет своему глубокомыслию прояснять их смысл. Коллекционер же, напротив, соединяет то, чему надлежит быть вместе; тем самым ему, быть может, удастся разъяснить вещи через их родственные связи и их последовательность во времени. И тем не менее — это важнее всех возможных различий между ними — в каждом коллекционере скрывается аллегорист, а в каждом аллегористе — коллекционер. Что касается коллекционера, то его собрание никогда не бывает полным; пусть в нем не хватает только одной вещи — и уже все собранное им остается фрагментом, ровно так же, как для аллегории вещи являются фрагментами изначально. С другой стороны, именно аллегорист, для которого вещи представляют собой лишь список ключевых слов тайного словаря, раскрывающих свои смыслы посвященному, никогда не насытится вещами, среди которых ни одна не может представлять другую настолько же, насколько разум не в состоянии предугадать смысл, который за каждой из них способно усмотреть глубокомысленное созерцание.

Животные (птицы, муравьи), дети и старики как собиратели.

Своего рода творческий беспорядок — канон как mémoire involontaire ^[6], так и коллекционера. «Et ma vie était déjà assez longue pour qu'à plus d'un des êtres qu'elle m'offrait, je trouvasse dans des régions opposées de mes souvenirs un autre être pour le compléter... Ainsi un amateur d'art à qui on montre le volet d'un retable, se rappelle dans quelle église, dans quel musée, dans quelle collection particulière, les autres sont dispersés (de même qu'en suivant les catalogues des ventes ou en fréquentant les antiquaires, il nit par trouver l'objet jumeau de celui qu'il possède et qui fait avec lui la paire), il peut reconstituer dans sa tête la prédelle, l'autel tout entier». Marcel Proust, Le temps retrouvé, II, Paris, p. 158. («Я прожил уже достаточно долгую жизнь, чтобы большинству существ, подаренных мне ею, смог отыскать в пару, в совершенно противоположных закоулках моей памяти, другое существо... Так любитель искусства, которому показывают ставень алтарного иконостаса, вспоминает, в какой церкви, каком музее, в каких частных коллекциях рассеяны остальные (точно так же, как, сверяясь с каталогами аукционов или регулярно посещая антикварные салоны, он в конце концов находит предмет, парный тому, каким уже обладает), и мысленно может воссоздать пределлу или алтарь целиком».) ^[7] Mémoire volontaire ^[8], напротив, оказывается своего рода регистратурой, снабжающей всякий предмет номерком, за которым он исчезает. «Вот оно как было» («Вот что я пережил»). В отношениях какого рода состоит разбросанность аллегорического реквизита (фрагментарного произведения) к этому творческому беспорядку, еще предстоит изучить.

Перевод с немецкого Сергея Ромашко

---

^[1] Занебесная область (греч.).

^[2] «Способность к аллегории принимает в вас невиданные размеры; мимоходом заметим, что аллегория, глубоко духовный прием, презираемый нами из-за бездарных художников, но на деле являющий собой одну из самых простых и естественных форм поэзии, обретает законную власть в душе, озаренной опьянением».

^[3] К. Маркс. Экономическо-философские рукописи 1844 года // К. Маркс, Ф. Энгельс. Сочинения. — М., 1974. Т. 42. С. 120.

^[4] Там же.

^[5] Там же.

^[6] Непроизвольная память (фр.).

^[7] М. Пруст. Обретенное время. — СПб., 2000. С. 296—297.

^[8] Произвольная память (фр.).

Понравился материал? Помоги сайту!