Сергей Мохов: «XXI век — это время осмысленного умирания»

Сергей Мохов — социальный антрополог, танатолог (или, как сейчас принято говорить, представитель death studies), написавший книгу «Рождение и смерть похоронной индустрии: от средневековых погостов до цифрового бессмертия», которая рассказывает о трансформациях ритуальных практик и о месте смерти в представлениях разных эпох. Кроме того, Мохов издает микропресс-журнал «Археология русской смерти», а вскоре запустит собственное издательство, где будут публиковаться неизвестные в России классические труды западных исследователей о смерти. С Моховым поговорил Данил Леховицер.

Об изменении отношения к старению, здоровью и своей телесности, о биохакинге и велнесе читайте также в интервью Павла Правдина, создателя сервиса Welltory.

— Death studies — полноправная дисциплина для западного академического сообщества. Какова судьба этих исследований в России?

— Для начала справедливо будет отметить, что death studies, как и многие мультидисциплины, достаточно молоды. Наверное, отсчет можно начинать с 1970-х, с появления первых профильных изданий вроде Death Education и Omega. Однако (опять же как и все мультидисциплины) death studies — это широкий набор самых разных подходов к изучению смерти, от психологии до феминистских исследований. Можно сказать «я изучаю смерть», и это не будет значить ровным счетом ничего. Что вы изучаете конкретно? Ритуалы? Самоубийства? Горе? Похоронную индустрию? Социальную политику? Демографию? Список бесконечен. Поэтому, конечно, даже само понятие death studies, к сожалению, очень общее. Это большой минус дисциплины.

Но все же мы можем сказать, что death studies выросли, прежде всего, из антропологии, а западная антропология очень сильно изменилась в течение ХХ века. Антропология нацелена на понимание того, каким видят мир люди и сообщества, это попытка не столько интерпретировать, сколько ухватить различную оптику во взглядах на мир. У советской антропологии был в этом смысле, скорее, крен в сторону фольклора, то есть ритуала, обычая, символов. С другой стороны, тема смерти в российской академической науке всегда была связана с религиозной философией — начиная от Владимира Соловьева и заканчивая имморталистами-космистами.

Но сейчас для death studies в России самое интересное время. Можно сказать, что весь мир переживает ренессанс этой темы, переосмысление самого отношения к смерти.

— И почему же этот ренессанс происходит?

— В 2019 году у меня выйдет обзорная книга в издательстве Individuum, где я изучаю, почему в настоящее время возникает такой бурный интерес к теме смерти. Собственно, причин несколько.

Во-первых, это старение населения. По данным Всемирной организации здравоохранения, к середине XXI века 25% населения Земли будет старше 60 лет, а в Европе этот показатель достигнет 40%. Во-вторых, развитие медицинских технологий и — как следствие — растущее количество ремиссий при смертельных заболеваниях. В-третьих, в значительной степени причинами смертности все еще остаются деменция, синдром Альцгеймера, сердечно-сосудистые болезни и целая совокупность хронических заболеваний (все это вместе определяется как «старость»). И это ставит перед социальной политикой современных государств серьезные задачи, связанные с необходимостью развития системы полноценного ухода в финальной фазе жизни человека (end of life care), начиная от развития доступной городской инфраструктуры, домашнего ухода, ранней диагностики и заканчивая терминальной стадией (паллиативной помощью). Через десятилетия на фоне развития современной медицины процесс умирания будет растянут на долгие годы. Стариков будет становиться все больше, и уходить они будут все медленнее. Это все, конечно же, делает XXI век временем осмысленного умирания.

С другой стороны, в книге «Рождение и смерть похоронной индустрии» я уже писал о «теряющейся телесности» человека. Сейчас многие функции тела мы делегируем гаджетам — фитнес-трекерам, счетчикам калорий, витаминам, приборам учета сна и т.д. Это приводит к серьезным изменениям по отношению к целостности тела. Мы легче воспринимаем любые модификации тела, начиная от пластической хирургии и заканчивая татуировками, пирсингом и даже сменой пола. В итоге отношение к мертвому телу меняется — поэтому, например, растет популярность кремации.

Мне кажется, что подобное развитие или переосмысление картезианского восприятия тела как машины привело к тому, что западная цивилизация неожиданно начала воспринимать идеи Востока — с его принципиально иным пониманием связи тела и души, с его отличным представлением о бессмертии.

И, конечно, необходимо отметить общий тренд на размывание экспертности. Так, ранее для традиционного европейского общества смерть всегда была предметом разговора с религиозных позиций. Но сейчас этот монопольный язык разрушается, о смерти начинают говорить самые разные группы. Это и медицинское сообщество, которое продолжает разговор о теле как о некоей машине в декартовском понимании, и биохакеры, которые придумывают сотни новых схем, как продлить или даже отменить старение. Все это влияет на общественные представления о смерти. Например, популярным на Западе стало движение Death Positive, которое полагает, что о смерти надо говорить позитивно и открыто. Появляются такие заведения, как death cafe, где за чашкой кофе люди только и говорят, что о смерти, или возникло такое явление, как «полиция скорби», — когда в интернете все спорят, как правильнее горевать.

Но, если рассматривать тезисную структуру всех этих новых движений, оказывается, что необходимость «нормализации смерти» рассматривается всегда рядом с целым комплексом вопросов вполне социального характера — экологии, феминизма или равных прав. Все это находит отражение в гораздо более крупном дискурсивном поле критики современности, которая, вооружившись инструментарием марксистской или постмарксистской философской мысли, ставит перед собой задачу разоблачения современного капитализма со всеми сопутствующими ему атрибутами: религией, догмами, властными иерархиями, предрассудками и мифами, дискриминацией и так далее.

В целом этот вполне практичный спектр вопросов о смерти порождает серьезные дискурсивные проблемы. Ведь от романтически-восторженного отношения к смерти, характерного для эпохи модерна, разговор об умирании все больше сводится к вполне прикладным аспектам. Говорить романтично и «позитивно» о смерти Андрея Болконского в белом мундире на поле боя или о смерти молодой Анны Карениной гораздо проще, чем говорить о смерти и умирании 93-летнего человека в терминальной стадии или при тяжелой форме деменции.

— В своей первой книге вы писали о причудливом нововведении в мире похоронной индустрии — цифровых мемориалах на японских кладбищах. Какие новые практики ввели еще за последнее время?

— При традиционных ритуалах мы видим повторяющиеся манипуляции с телом: обмыть, положить в гроб, отвезти, закопать, украсить цветами. Похоронные дома во многом по-прежнему настроены на преемственность по отношению к этой традиции. Но не так давно американская ассоциация директоров похоронных бюро проводила анкетирование о том, как будут трансформироваться ритуальные услуги. Один из директоров ответил, что новое поколение не понимает, зачем обращаться в бюро, закопавшее их бабушку, или тратиться на дорогой гроб, если можно перенастроиться на так называемые цифровые мемориальные практики. Например, на урну, разделенную на две части, в одной из которых — прах, а в другой — флешка с программным обеспечением, содержащим видео-, аудио- и текстовую информацию об умершем или даже напоминания о нем, как в Фейсбуке: «год назад в его и в вашей жизни произошло значимое событие». Обычные надгробия — это только символичный декорум. Виртуальные надгробия служат для донесения информации вовне, они рассчитаны на стороннего зрителя, желающего получить данные о покойном. Это новая форма информационного обмена, репрезентации, которая включает похоронные истории в более широкий контекст. В целом у молодого поколения вырабатывается пренебрежение к мертвому телу, нежелание с ним возиться. Речь идет о все той же теряющейся значимости телесности. В этом же ряду находится и уйма приложений, готовых управлять вашим аккаунтом после смерти, например, SafeBeyond. Прах можно превратить в виниловую пластинку, как это предлагает сделать английская компания And Vinyly. Из праха можно сделать драгоценности и искусственный алмаз — этим занимается компания LifeGem. Компания Chronicle Cremation Designs предлагает создать «мемориальный предмет» из праха вашего любимого человека — тарелку, чашку, вазу: для изготовления этих предметов прах смешивают с глазурью, которой покрывают глиняные изделия.

— Dark tourism — это явление, встающее в тот же ряд?

— Существует death tourism, связанный с поиском хосписа или места для суицида и эвтаназии, — здесь речь идет о некоем передвижении человека в ожидании смерти. А есть феномен, о котором говорите вы, — dark tourism: посещение, что называется, мрачных мест — полей сражений или других локаций массовой гибели.

Почему появляются практики вроде dark tourism? Здесь стоит начать с того, что любая утрата (смерть) порождает довольно простой вопрос — почему так произошло? Это можно переформулировать как вопрос справедливости, закономерности случившегося — почему так, за что именно мы, можно ли было этого избежать. Для объяснения у нас всегда есть какие-то модели интерпретаций. Например, религия отвечает просто: мы все смертны, есть судьба, рай, ад и много чего другого из спиритически-мифического репертуара. Психологи говорят о «естественности» смерти (эмоции по поводу утраты естественны: «поплачьте») и необходимости жить дальше ради «чего-то» или даже ради самих умерших. В любом случае воспевается идея жизни, ради которой «надо жить» (на самом деле, это довольно капиталистически-прагматический подход в христианской культуре). Так или иначе, все интерпретации направлены на стабилизацию последствий, на принятие утраты как свершившегося факта с акцентом на его якобы «естественности».

Но когда перед нами смерть насильственная, массовая, ответ на вопрос «почему так случилось?» никогда не находится просто так. В современном мире подобная смерть никогда не может быть объяснена спиритически-мифическими конструкциями. Попробуйте объяснить, что дети умерли в огне, потому что Богу так надо или потому что «смерть — это естественно». Именно поэтому массовая смерть всегда вызывает, прежде всего, насыщенную агрессивную реакцию на «строгую» неопределенность, на ошибку системы. Так было и со смертью принцессы Дианы (не массовой, но трагической), так было в связи с 11 сентября, так происходит со стрельбой в американских школах, при крушении самолетов и при терактах. Кто ответит: отчего так случилось? За что и почему?

Это приводит к определенного рода публичной истерии, к тому, что исследователи называют mourning sickness — «траурной болезнью». Люди поддаются на разные теории заговора, ищут виновных, выстраивают самые фантастические причинно-следственные связи — и все это для того, чтобы объяснить случившееся.

Dark tourism — это один из инструментов таких поисков, и он не экстраординарен, это явление, которое существовало всегда. Просто у людей сейчас появилось больше возможностей для передвижения. К примеру, реконструкция событий на Бородинском поле — это тот же dark tourism, своего рода реконструкция мифа по Мирче Элиаде.

— Последние десятилетия все больше говорят о цифровом бессмертии. Возможно ли это? И если да, то как человечество запишут и потом внедрят в нейросеть?

— Современный естественно-научный взгляд на человека сформировался под воздействием декартовской философии дуализма. Согласно этому взгляду, природа человека рассматривается как особый симбиоз души и тела с однозначным приоритетом первой над вторым. Телу здесь отводится роль пассивного, иррационального объекта, а сама идея души постепенно секуляризируется и редуцируется до деятельности одного органа — головного мозга.

Картезианский дуализм лег в основу не только современной клинической медицины, но и разных практик по продлению жизни человека. Согласно ему, добиться качественного увеличения жизни можно через победу над дисфункциональностью тела-машины или даже через перенесение человеческого мозга в новую технологическую оболочку. Эта концепция находит свое воплощение в общественных движениях за отмену старения, биохакинг, имплантацию, трансплантологию, киборгизацию и даже за криосохранение мозга для будущей возможности его воскрешения.

Другая версия дуализма вовсе отделяет сознание/личность человека от материальной оболочки мозга и рассматривает человека как познающий опыт. Эта концепция редуцирует идею человека до сложного набора уникальных личностных характеристик (опыт, эмоции, характер, особенности языка). Эти вполне уникальные особенности личности при этом можно записать цифровым образом, сохранить на электронных носителях или в цифровых аналогах мозга — этим занимаются, к примеру, Blue Brain Project и The Human Brain Project. В итоге цифровая копия личности может воспроизводиться и дополняться согласно уникальным алгоритмам языка (как инструмента познания и воспроизведения информации), характерным для каждой конкретной личности. Все это привело к идее «цифрового бессмертия», при котором любой человек получит технологическую возможность записать свою личность.

Среди этих обозначенных взглядов концепция «цифрового бессмертия» подвергается наиболее существенной критике, так как она изначально сталкивается с целым комплексом онтологических парадоксов. Например, если создать точную копию личности, может ли несколько копий существовать одновременно? Является ли цифровое бессмертие «переносом» или это всего лишь «копирование» личности? Отлична ли тогда копия от оригинала? Как опыт «переноса» скажется на личности? Возможно ли существование нескольких «сознаний» и одинаковых личностей одновременно? Ведет ли смерть материальной оболочки оригинала к «кризису личности» копии? Устойчива ли копия? Существуют ли эмоции и травматический опыт, связанный с утратой тела копией?

Ограничения такого рода ставят идею «цифрового бессмертия» в интересное положение. С одной стороны, это дискурсивная система, которая активно конструирует аксиомы, отвечая на вопросы «что есть человек» и «как он может быть бессмертен». С другой стороны, это технология, при реализации которой возникает комплекс коллективных дискуссий (в том числе в поле символических систем и этики). Но на ваш вопрос, возможно ли «цифровое бессмертие», я отвечу, что смелые прогнозы такого рода кажутся сильно преувеличенными.

Понравился материал? Помоги сайту!