Алексей Юрчак: «Любое изображение Ленина было прямым продолжением его физического тела»

В мае 2018 года в Киеве состоялся международный форум «Киевский Интернационал — '68 сегодня», организованный Центром визуальной культуры, на котором выступали, в частности, Алейда Ассман и Жак Рансьер. Заключительным событием форума стала лекция американского и российского антрополога Алексея Юрчака «Лаборатория будущего: тело Ленина между биохимией и искусством».

Анна Цыба подробнее расспросила Юрчака о ленинизме, «ленинопаде» и о том, при каких условиях идеи Ленина однажды снова могут приобрести актуальность.

— Алексей, как продвигалось твое исследование тела Ленина со времен, когда ты дал COLTA.RU предыдущее интервью на эту тему?

— С предыдущего интервью прошло три года. За это время я закончил исследовать и тело Ленина как материальный и научный объект, и лабораторию, которая занимается его сохранением. До этого я несколько лет общался с некоторыми учеными из этой лаборатории. С тех пор я переключился в большей степени на изучение художественной и языковой репрезентации Ленина и на ее связь непосредственно с его материальным телом. В последнее время я, кроме того, исследовал историю политических тел в других странах, которые сохраняла московская мавзолейная лаборатория, а также аналогичные лаборатории в Праге и Софии. Где-то год-полтора назад я закончил собирать материал и теперь пишу.

— Расскажи, пожалуйста, о каноне репрезентации Ленина, о том, как он сложился и менялся: почему изображения Ленина, пластические или живописные, всегда очень однотипны?

— Существуют документы и расшифровки заседаний Комиссии по увековечиванию памяти В.И. Ленина, которая была создана после его смерти в январе 1924-го, а также отчеты комиссий о проведении различных скульптурных и художественных конкурсов по сохранению ленинского образа. Большинство этих материалов хранится в Архиве социально-политической истории в Москве. Некоторые изданы. Кроме того, в библиотеке рукописей Калифорнийского университета в Беркли, где я работаю, а также в архиве Гуверовского института в соседнем Стэнфордском университете тоже находятся некоторые советские материалы 1920-х, которые мне помогли.

Из этих документов, а также из общения с бывшими советскими скульпторами и художниками-оформителями, работавшими над художественным образом Ленина, можно понять, как он сформировался. В первые годы после смерти Ленина идея увековечения его образа была крайне актуальной, ее постоянно обсуждали. Но при этом членам всевозможных партийно-художественных комиссий все время казалось, что все попытки передать ленинский образ в большей или меньшей степени были неудачей. У этих людей возникало ощущение, подчас неожиданное для них самих, что правдиво передать ленинский образ художественными или языковыми средствами невозможно вообще, что этот образ по определению выпадает за рамки любых репрезентаций. Что он шире, глубже, больше, необычнее, чем любая попытка его изобразить или описать.

В этих условиях особую роль стало играть непосредственное материальное тело Ленина, которое в течение первых трех месяцев не погребали, а в конце концов забальзамировали. В идеале любое скульптурное изображение вождя должно было функционировать не просто как интерпретация его облика, а как прямое продолжение этого физического тела. На практике в производстве скульптур и изображений большую роль играла его посмертная маска. Ее снял с лица (точнее, даже с головы и кистей) Ленина скульптор Сергей Меркуров, которого пригласили в Горки той же ночью, сразу после смерти вождя. Большинство утвержденных изображений создавалось с использованием слепков с этой посмертной маски. Широко растиражированные бюсты Ленина изготовлялись с использованием однотипных отливочных форм.

Кроме того, было ограниченное число официально утвержденных фотографий Ленина. Ими и некоторыми другими материалами, включая медицинские и анатомические описания тела Ленина, пользовались художники. Исаак Бродский на своих картинах часто просто копировал фотографии вождя, и эти изображения тоже тиражировались широко. Бюсты и портреты изготовлялись для тысяч учреждений — школ, фабрик, домовых комитетов, министерств, клубов и т.д.

Но еще большую массовость и однотипность эта продукция приобрела после смерти Сталина. Замена памятников Сталину на все более повсеместного Ленина была одним из методов десталинизации: по этой логике следовало, что чем больше видимых Лениных, тем меньше в памяти остается Сталин. Тогда же произошло то, что я назвал в своей предыдущей книге «Это было навсегда, пока не кончилось» «гипернормализацией» советского авторитетного (идеологического) дискурса. После смерти Сталина благодаря критике культа личности из советского политического пространства исчезла фигура главного интерпретатора ленинизма, главной инстанции, способной оценить то или иное высказывание на предмет его соответствия ленинскому канону. Раньше эту роль играл Сталин, теперь не мог никто. В результате советский идеологический язык — марксизма-ленинизма — стал смещаться в сторону все более закостенелого, предсказуемого, но неуклюжего, крайне непонятного. К 1970-м он превратился в памятный многим «дубовый» язык официоза.

Эта гипернормализация проявилась и в том, как менялась в 1960-е — 1970-е художественная репрезентация образа Ленина. Этим изменениям способствовало и то, что оставалось уже очень мало людей, знавших Ленина лично. В итоге в рамках сложившегося канона черты Ленина передавались все более схематично, упрощенно, плакатно. На позднесоветских открытках он часто изображается несколькими штрихами — скула, бородка, глаз, обвод крупной головы, стремительный шаг: изображение абстрактное, состоящее из однотипных блоков и моментально узнаваемое. Часто это сопровождалось героизацией его образа (возникновение Лениных-супергероев). Несмотря на некоторую вариативность таких изображений, большинство из них существовало внутри довольно узких рамок изобразительной нормы, частично сложившейся в ранние периоды, но возникшей во многом, как я сказал, вследствие гипернормализации всех средств идеологической репрезентации после смерти Сталина. Согласно общему принципу, элементы этого позднего образа продолжали автоматически воспроизводиться уже без особого контроля со стороны партийных комиссий.

— Аргументы адептов украинской декоммунизации совпадают в некоторой мере с твоим тезисом, что памятники Ленину — это, на самом деле, памятники ленинизму. Для адептов это не только монументы «палачу украинского народа», но и в целом «памятники советскому режиму», маркеры советского присутствия. В этой ситуации особенно любопытно выглядят желто-голубые памятники Ленину, которые стали появляться по всей Украине во времена так называемого ленинопада. Как бы ты проинтерпретировал образ Ленина, раскрашенного украинцами в цвета государственного флага? Не является ли, на твой взгляд, памятник Ленину (или, на самом деле, ленинизму) таким же примером симулякра, как балкон Джульетты в Вероне?

— Тут несколько сложных вопросов. Для начала я бы не хотел употреблять понятие «симулякр». С одной стороны, кажется, что к тому, о чем я говорю, имеет отношение симулякр: однотипные копии, повсеместное тиражирование и т.д. Но важно обратить внимание на детали. В сегодняшней постмодернистской теории симулякром обычно называют некое означающее, которое не имеет означаемого, не отсылает ни к чему реальному. Оно само становится реальнее физической реальности.

Никакой Джульетты не было. Изображения Ленина вроде бы обладают чертами симулякра — это действительно не просто конкретный Ленин, но во многом сконструированный образ. Но при этом у них остается важная черта: все равно подразумевается, что эти изображения напрямую связаны с материальным оригиналом, что это не просто копии, имитации, симуляция, а частично слепки с физического тела Ленина, с оригинала. То есть, в отличие от симулякра, они не потеряли означаемого, а продолжали отсылать к конкретному и единственному материальному объекту, находящемуся в Мавзолее. Мне кажется, это очень важная черта образа Ленина, которую только семиотически или философски показать невозможно, не проводя при этом анализа материальных практик, процедур и объектов. Сейчас я несколько упростил, описал на пальцах эту черту ленинского образа, но в книге я отвожу ей целую главу.

Образ Ленина был базовым знаком советского политического пространства и языка, к которому любое политическое высказывание или действие должно было апеллировать, чтобы получить легитимацию. Это означало, что образ Ленина находился отчасти за пределами советской политической системы, которая должна была постоянно отсылать к нему как к первоначальному, фундаментальному, находящемуся в точке трансцендентной истины, не требующему доказательства и не поддающемуся сомнению. Внутри политического языка советской системы Ленин не мог быть поставлен под вопрос по определению (так было до конца перестройки). И не потому, что его текст внимательно читали и его аргументация убеждала читателей. Напротив, Ленин был тождественен истине до того, как эти тексты могли быть прочитаны, и независимо от того, читались ли они вообще. Ленинизм был сконструирован как заведомо подлинный объект, не поддающийся глубокому изучению.

По этой причине, кстати, не было особой необходимости читать тексты Ленина, вникая в них серьезно: это было даже опасно. Поэтому его произведения подвергались постоянной цензуре во все периоды советской истории. Одни ленинские работы купировались, другие исключались полностью из собраний, третьи, напротив, канонизировались и т.д. На кафедрах марксизма-ленинизма или в Институте марксизма-ленинизма были профессора, которые пытались глубоко, без купюр изучать ленинские работы. Но к ним всегда с большим подозрением относились партийные секретари. Желание досконально разобраться в «реальном» Ленине воспринималось почти как антисоветская позиция. По меньшей мере потому, что многие тезисы Ленина ставили под вопрос текущую практику советского партийного руководства на любом отрезке истории.

Все это вело странным образом как бы к «удвоению» Ленина: с одной стороны, нельзя сказать, что в советский период тексты Ленина не имели никакого отношения к реальному Ленину; с другой, советское учение «ленинизма» не было продуктом только самого Ленина. Ленинизм постоянно редактировался, цензурировался, переинтерпретировался — точно так же, как физическое тело Ленина в Мавзолее реставрировалось, перебальзамировалось, дорабатывалось, нередко с использованием новых неорганических материалов. Это тело являлось частично телом самого Ленина, а частично — искусственным конструктом. То же можно сказать и о ленинизме: это тексты, высказывания Ленина и одновременно советский «неленинский» конструкт. Памятники Ленину тоже, с одной стороны, отсылают к реальному телу, а с другой, репрезентируют советский конструкт. Это и есть удвоение — внутри одного образа пересекаются реальный и выдуманный советские Ленины.

Давай вернемся к монументам Ленину на Украине, которые перекрашивают в желтый и синий цвета, одевают в вышиванку, превращают в памятник Дарту Вейдеру (как это произошло в Одессе) или просто сносят. Все эти действия, как мне кажется, объединяет попытка разорвать связь этого знака с той внешней трансцендентной истиной, которая находится за пределами нашего политического пространства и которая для советского проекта являлась отправной точкой. Раскрашивая памятник Ленину в цвета национального флага или одевая его в национальный костюм, мы маркируем монумент как сугубо местный, пытаемся разорвать его связь с внешним трансцендентным пространством истины, существующим за пределами нашего контекста и независимо от нашей воли. А значит, мы пытаемся и разорвать связь нашей территории и жизни с этим пространством. Преобразуя памятник в персонажа глобальной поп-культуры, мы пытаемся сделать то же самое. Можно придумать и множество других способов добиться того же эффекта. Уничтожение памятников делает это наиболее радикально.

Понятно, что на протяжении длительного времени памятники могут выпадать из поля зрения, становясь немаркированной частью ландшафта, как это было довольно долго с Лениным. Но у памятников всегда есть потенциал вновь попасть в фокус, стать видимыми. Памятник Ленину в этом смысле наделен особым потенциалом видимости потому, что он вполне материально и конкретно, как я говорил, отсылает к ленинскому телу. Другое дело, что более продуктивно по отношению к прошлым и сегодняшним поколениям, как мне кажется, было бы не стирать все памятники с лица земли, пытаясь таким путем уничтожить коммунистическую историю или представить ее как чужую, как внешний колониализм, а использовать эти памятники (или хотя бы их часть) для критического осмысления общей и личной истории со всеми ее отрицательными и положительными сторонами.

— В своей статье «Тела Ленина: тайная наука коммунистического суверенитета» и в лекции, которую ты прочитал на форуме «Киевский Интернационал — '68 сегодня», ты объясняешь, зачем партии было необходимо так тщательно сохранять форму ленинского тела в Мавзолее и так точно передавать образ этого тела в художественных репрезентациях Ленина. По твоим словам, «анатомический образ» Ленина стал фундаментом, на котором строился суверенитет советской партийной системы. Но почему тогда партия так вольно обращалась с текстами Ленина?

— Все дело в том, как понимать это «вольное обращение». Ленинизм хотя и был во многом сконструирован после смерти Ленина, но все же без отсылки к реальному языку Ленина это было бы невозможно. Хотя ленинские тексты редактировались и искажались, это всегда происходило внутри довольно строгих рамок. Трудно было бы выдумать несуществующий ленинский текст (хотя ограниченные попытки предпринимались) или придать части его наследия прямо противоположный смысл. Форма ленинского высказывания сохранялась и лингвистически, и риторически; любой текст, каким бы отредактированным он ни был, продолжал отсылать к оригиналу. Как и тело Ленина: оно постоянно конструировалось и постепенно менялось на уровне составляющих его материалов, но на уровне анатомической формы (внешний облик, узнаваемость, гибкость суставов и т.д.) поддерживалось неизменным, оригинальным, изначальным телом Ленина.

— Удивительно, что сегодня революционная инерция сосредоточена вокруг тела Ленина, а не вокруг его идей. Я имею в виду экспериментальную науку, которая возникла вокруг его тела как объекта.

— Да, проект сохранения ленинского тела привел к возникновению уникальной квазибиологической науки, крайне специфической, но при этом довольно глубокой и разносторонней. Ее становление пришлось на 1950-е — 1970-е — на те годы, когда политическое руководство СССР уже не так интересовалось подробностями, связанными с телом Ленина. Если в первые годы представители партийного и государственного руководства участвовали вместе с учеными в комиссиях, которые периодически проверяли состояние тела Ленина, то после войны в составе этих комиссий было все больше медиков и все меньше членов правительства. Конечно, медики составляли отчеты, но лично контролировать состояние тела Ленина руководству страны было уже не так важно.

При этом наука, связанная с поддержанием тела, настолько усложнилась, что могла развиваться по инерции сама по себе: у нее появились новые лаборатории, оборудование, специалисты из разных областей медицины, биологии, химии. Часть их деятельности попадала в сферу общей, незасекреченной, науки, работы публиковались в закрытых и в открытых журналах. В работу мавзолейной лаборатории вовлекались другие научные институты, способные предоставить лаборатории свой потенциал, которого у нее не было, — например, для проведения сложных химико-физических анализов и экспериментов. Сама лаборатория постепенно преобразовалась в небольшой научно-исследовательский институт, где было много секторов и лабораторий и проводились не только чисто прикладные работы по поддержанию тела, но и фундаментальные научные исследования.

Большинство этих работ, конечно, фокусировалось на том, как лучше в течение длительного срока поддерживать мертвые забальзамированные ткани, исправлять появляющиеся дефекты, избежать появления новых и т.д. Но их результаты подчас выходили за рамки узкой прикладной задачи, давая ученым возможность углубиться в фундаментальные проблемы биохимии, биологии, медицины. Таким образом, первоначальный политический критерий, возникший в 1924 году, согласно которому тело должно было на уровне формы оставаться длительное время неизменным, способствовал развитию новых научных областей. Из основного объекта, на который были направлены все заботы и внимание этой науки, тело Ленина постепенно превратилось в системообразующую величину, дающую возможность развиваться в самых разных научных направлениях, включая и те, что не были напрямую связаны с самим объектом. В этом и заключается научная инерция проекта, о которой ты спросила, и она не прекратилась даже с исчезновением Советского Союза и потерей общественного интереса к телу Ленина.

— Как ты думаешь, когда для постсоветских обществ настанет время для серьезного прочтения и разбора ленинских текстов, вдумчивого анализа революционных событий начала ХХ века?

— Контексты все время меняются, поэтому давать прогнозы мне трудно. Но в любом случае постсоветское не стоит выводить за рамки глобального. И изменения в эту сторону могут произойти, видимо, если изменится именно глобальная ситуация. Многое из того, что сейчас происходит в мире, включая постсоветское пространство, частично отражает то, что мы наблюдаем в странах Запада, в особенности в США. Я думаю, что ситуация, при которой Америка — это единственный центр глобального капитализма, культурного, экономического и символического производства, вряд ли продлится слишком долго. Уже сейчас реакцией на такое положение дел является, например, возникновение огромного числа националистических и даже фундаменталистских движений, а в дальнейшем будут возникать и иные реакции, в том числе революционные и реформаторские. В этом контексте, думаю, может появиться новое переосмысление личности Ленина, его идей, революционной практики и всей Октябрьской революции в целом. Возможно, к этим событиям смогут обращаться не так, как многие западные коммунисты и интеллектуалы делали до и сразу после войны (а они не слишком критически вдавались в те годы в подробности происходившего в СССР).

С другой стороны, к Ленину можно будет обратиться не так, как теперь, когда память о репрессиях — что вполне оправданно — часто заставляет забывать о революционных идеях и об их потенциале. Скорее всего, наступит момент, когда в осмыслении советской истории революционный импульс и репрессивный режим можно будет развести, не рассматривая их как единое целое, где одно неизбежно следует из другого.

Как бы ни относиться к военному перевороту в октябре 1917-го, в революционном движении приняло участие огромное количество людей, которые хотели сбросить гнет экономической, социальной, гендерной, культурной эксплуатации и попытаться все изменить в лучшую сторону. Сегодня мы продолжаем иметь дело с неравенством и подавлением во всех странах мира, включая новые виды подавления и неравенства, возникающие в глобальной политической и экономической системе. Многие это осознают.

— Симптоматично, что и на Украине, и в России на официальном уровне столетие Октябрьской революции было проигнорировано. Сегодня Ленину нет места ни в публичных дискурсах, ни в официальных историях обеих стран (к слову, воюющих друг с другом). В России исторический нарратив сейчас выстраивается, минуя Ленина, через преемственность от царя через Сталина к Путину. Из украинской истории Ленин попросту вытесняется вместе со всем советским. Монументы Ленину на Украине демонтировали, но и в России во время первомайских демонстраций на Красной площади Мавзолей закрывают ширмой.

— Антисоветская революция, которая длится уже 25 лет во всех постсоветских странах, не очень интересуется анализом, тем, что представляло собой революционное движение начала XX века, его идеями, текстами, эйфорией и оптимизмом. Ленина как мыслителя в России и на Украине сейчас анализировать серьезно не получится, что, наверное, понятно.

С другой стороны, некоторые западные левые ученые продолжали исследовать революцию 1917 года и саму фигуру Ленина. На Западе произошел даже некий ренессанс в изучении Ленина именно как революционного мыслителя. Вышло довольно много исторических книг, комментариев философов и социологов к ленинским трудам: это Бадью, Негри, Хардт, Жижек, Джеймисон, Иглтон, Перри Андерсон и др. На университетских курсах политической истории и философии критически разбираются некоторые работы Ленина — например, «Государство и революция» или «Империализм как высшая стадия капитализма».

По-моему, не так уж плохо, что в контексте атак на памятники Ленину на постсоветском пространстве, включая и украинский «ленинопад», сейчас мало кого интересуют реальные идеи Ленина, а большинство публичных дебатов ведется о его изображениях или о Мавзолее. В некотором смысле это может дать возможность обратиться к ленинским текстам позже, в иной ситуации. Если сегодня Ленин как памятник демонизируется, это происходит в отрыве от конкретного знания о том, что представляли собой идеи Ленина для конкретных людей, живших в революционные годы и видевших в революции радикальную возможность освобождения. Со временем, мне кажется, тенденции демонизировать или, напротив, оправдывать Ленина сменятся более разносторонним и заинтересованным осмыслением революции.

— Очевидно, очень важно говорить об этом в контексте украинской декоммунизации, которая подменяет советским опытом само понятие «коммунизма» и приравнивает левую идею как таковую к популистским лозунгам КПСС.

— Декоммунизация — это сложный, многоуровневый феномен, который нельзя сводить к одной политической позиции. Ясно, что она происходит из крайне непростой истории. Но мне кажется проблематичным, что в законе о декоммунизации между символами разных «тоталитарных режимов» — например, между серпом и молотом и свастикой (полное название закона Украины о декоммунизации — «Об осуждении коммунистического и национал-социалистического (нацистского) тоталитарных режимов в Украине и запрете пропаганды их символики». — Ред.) — ставится знак равенства. Ведь серп и молот возникли не как сталинский или брежневский символ, а намного раньше, как образ движения за освобождение и преодоление неравенства, символ революции. То, что позже им пользовался сталинский режим, не отменяет его революционного происхождения и антисталинского потенциала. Со свастикой дело обстоит иначе — она, напротив, с самого начала была знаком дискриминационной и эссенциалистской идеи о расовом неравенстве. Если серп и молот были первоначально связаны с идеями о том, что неравенство между людьми искусственно сконструировано и его необходимо преодолеть, то свастика, напротив, утверждала, что неравенство является природно обоснованным, а значит, оправданным. Поэтому отождествлять эти символы, мне кажется, не вполне верно ни исторически, ни этически. Как и приравнивать идеи «коммунизма» к идеям «фашизма», сводя их к общему знаменателю «тоталитарной идеологии». Но я прекрасно понимаю, насколько проблемной эта тема является и на Украине, и в России, и в бывшем СССР, и в Восточной Европе после стольких лет, когда под знаком серпа и молота не только могли развиваться идеи освобождения, но и совершались невероятные преступления, насилие, аресты, расстрелы, лагеря. Эта тема явно не закрыта, и ее надо продолжать обсуждать.

Понравился материал? Помоги сайту!