Мечтайте!

Один из самых известных сравнительно новых писателей Европы Йонас Люшер, автор романа «Крафт», открыл в январе этого года Цюрихский фестиваль философии речью в защиту утопий. Ее перевод впервые появляется по-русски на Кольте — при поддержке Швейцарского совета по культуре Про Гельвеция.

Мечты, как сказал когда-то Макс Фриш, — это другая, причем решающе важная, половина нашего существования. Жизнь ведь состоит не только из деяний или злодеяний человека; сны и мечты — это ничуть не менее реальная часть жизни. В качестве отправного пункта для размышлений о снах и грезах мысль эта привлекательна даже не потому, что в корне содержит в себе главное, но и потому, что Фриш здесь недооценил две важные вещи.

Во-первых, для полного представления о жизни человека мало помимо его деяний и злодеяний рассказать о его мечтах и снах, поскольку так мы не узнаем ничего ни о том, что с ним делали другие, ни о том, что с ним в жизни просто случалось.

Фриш, конечно, это прекрасно понимал. Чего только сам он не причинил своему герою Фаберу, чего только с ним не вытворяют — с этим воплощенным человеком действия. Тем примечательнее, что Фриш представляет жизнь как поступок именно тогда, когда говорит о мечтах и снах, и решительно называет их «другой» половиной нашего существования, тем самым описывая их как что-то, что происходит с нами и что ничуть не менее реально, чем поступки, и все же им противоположно. И, на первый взгляд, это описание кажется верным: ведь сновидения настигают нас по ночам, вскормленные нашим бессознательным, когда через границы сознания до нас часто долетают лишь тени. Сны — это то, что происходит с человеком.

Но это верно (и это уже во-вторых) исключительно по отношению к сновидениям, и если как следует вдуматься, то начинает казаться, что Фриш как бы недооценил сны наяву, грезы, мечты — или как минимум он великодушно наделил мечты и сновидения общими свойствами.

Разница между мечтой и сном

Слишком, я думаю, великодушно. Ведь вообще-то мы имеем тут дело с совершенно различными вещами. Одни происходят с нами невольно по ночам, а другие сплетаются из образов и историй, которым мы — с естественными ограничениями — свободно придаем форму сами, и, если нужно, мы можем вызывать их повторно и, прежде всего, можем обдумать их и мечтать дальше — уже в измененном виде.

Существенная разница проявляется и в том, что мечты и сны противоположным образом ориентированы во времени. Сновидения вырастают из прошлого, пережитого, вытесненного и забытого, старых травм, давних болезней и детских желаний, выплывающих из подсознания и бессознательного и прокладывающих себе дорогу в образы и слова в обход той моральной цензуры, которую обычно налагает на все в качестве масштаба наше Сверх-Я.

С мечтами все обстоит не так.

Они нацелены в будущее.

Хотя представление о том, что сновидения обращаются в прошлое, в истории человечества сформировалось совсем недавно, как и многое другое, и это тоже результат всеобщей секуляризации и научного подхода. На протяжении долгих столетий во многих на удивление разных культурах сны толковались по одной вполне определенной схеме: если человеку снится то или это, значит, в ближайшем будущем то или это с ним произойдет — или же сновидцу следует это делать, а то не делать. Исходя из образов сновидений, стилизованных под символы, люди брались предсказывать будущее и давать рекомендации, как поступать.

Но и у толкования снов в эпоху до модерна, толкования, направленного в будущее, и у психологизированного толкования снов в эпоху модерна есть нечто общее. Обе эти формы наделяют сновидения смыслом. Более того — смыслом, который может быть полезен.

То есть и тогда, и теперь толкование сновидений нацеливалось на то, чтобы рассматривать сны как ресурс для удачной жизни — извлекая их из ночной тьмы и светя на них герменевтическими прожекторами. Чтобы затем мы могли встроить их — уже просвеченные и по возможности освобожденные от противоречий — в наши повседневные дела.

Именно это насильственное придание смыслов вкупе с потребительской логикой вызывает мое недовольство и подстрекает противоречить.

Если Фриш был прав и сновидения действительно составляют решающе важную другую сторону нашего существования, почему бы тогда не отнестись серьезно к самому существованию этого Другого? А значит, с уважением подойти к границам между двумя сторонами — то есть, попадая в те, другие, места, не применять к ним наши привычные инструменты, которыми мы без устали обрабатываем нашу здешнюю жизнь, особенно ту, что должна удаться. Следовало бы оставить неясное неясным, запутанное нераспутанным, тревожащее тревожным, темное темным, а непонятное — прежде всего — непонятым, смысл неразъясненным, ресурсы нетронутыми.

Сны о карликах

Если принять всерьез мои собственные слова, остается одно: немедленно погрузиться в молчание о снах.

Такое решение и для вас большая удача, поскольку, как профессиональный рассказчик, я мог бы не удержаться от соблазна и пересказать вам какой-нибудь свой сон… Предприятие, которое с художественной точки зрения редко удается.

Никому не удалось лучше это проиллюстрировать, чем Тому Дичилло в фильме о том, как делают фильмы («Жизнь в забвении»), где низкорослый Питер Динклэйдж, наряженный в голубой сатиновый смокинг, отказывается сниматься в сновидческом эпизоде. Причем на вполне резонном основании. Он спрашивает: действительно ли нет иной возможности показать, что действие происходит во сне, кроме того, чтобы ввести в него карлика? И снился ли самому режиссеру, которого играет Стив Бушеми, хотя бы раз в жизни карлик? Или у него есть знакомые, которым снился карлик? Даже сам он, карлик, ни разу не видел во сне карликов. Make it weird, put a dwarf in it! Everybody will go: «Whoa, whoa, it must be a fucking dream, there is a fucking dwarf in it!»

Эта сцена в точности передает принципиальную сложность, связанную с изображением пережитого нами на «другой стороне». Все мы на удивление беспомощны, когда пересказываем сны. Нет ничего мучительнее и скучнее, чем приятельница или коллега, рассказывающие свой сон. Но и проверенные профессионалы-рассказчики — писатели, сценаристы, режиссеры — регулярно терпят крушения на этом поле и слишком часто спасаются бегством с помощью самых блеклых клише из репертуара сюрреалистов. Make it weird — так обычно звучит этот принцип.

Но все странное и запутанное, что мы хоть как-то пытаемся пробудить к жизни при помощи самых изощренных эпитетов, остается поразительно плоским. И это странно, потому что в настоящей литературе, в хороших фильмах все же удается живо рассказать о других — так, что нам даже кажется, будто теперь мы знаем, каково это — быть кем-то совсем не таким, как мы сами: молодым человеком с гомосексуальными наклонностями в провинциальной Франции, например, или рабыней на хлопковых плантациях. А вот рассказать, каково это — видеть сон, представляется почти невозможным. Другая сторона остается в рассказе недостижимой.

У кого только не было «маленьких грез»

Вот еще одна достойная причина уклониться от рассуждений о снах: у нас ведь, в конце концов, остаются мечты, и о них можно говорить долго.

Например, о «маленьких грезах», как называл их Эрнст Блох. Возьмем, скажем, клерка, который, сидя за рабочим столом, представляет себе, что его начальник, спускаясь по лестнице, падает и ломает шею, а сам он затем позволяет уговорить себя занять его место. Или вот аспирантка-биолог: она спит и видит, как лихо смахивает прочь со стола все клеточные культуры и, пританцовывая, покидает лабораторию навсегда — потому что только этим хочет заниматься впредь: танцевать. Или вот генеральный директор: он грезит о том, что женщина, которая каждый день молча освобождает его корзину от мусора, вдруг так же бессловесно задерет халат и усядется ему на лицо…

Да-да, именно таковы эти «маленькие грезы» директора, и они вполне себе объемны и не задеты моральной цензурой. Исполнение этого желания — того, чего хочется сейчас, — на какой-то миг становится приватной реальностью. И часто уже этого достаточно. Человек вовсе не хочет, чтобы эта мечта осуществилась. Не приведи Господь, пусть она покрепче запахнет халат: всего месяц назад он во второй раз женился и твердо решил, что теперь все будет иначе. Да и аспирантка-биолог прекрасно знает, что для карьеры танцовщицы уже слишком поздно, да и колени не справятся, да и, вероятно, ей просто не хватит таланта. И только клерк, возможно, и вправду хочет, чтобы начальник сломал себе шею.

Как можно догадаться по пренебрежительной формулировке, Эрнст Блох выносит «маленьким грезам» суровый приговор. Он описывает их как жалкие индивидуальные утопии эгоистического характера: они вроде бы проецируются на будущее — которое в реальности вовсе не будущее, поскольку будущим оно кажется только самому мечтателю, — а на самом деле остаются не чем иным, как прежней жизнью, но в ощущении, что она могла бы стоить и подороже.

Жесткий приговор; на мой взгляд, слишком жесткий — ведь такие «грезы» функционируют как маленький побег, как краткое бесплатное удовольствие, которое делает невыносимое на мгновение вполне сносным.

Думаю, в суровости блоховского приговора эхом отозвалась презрительная речь Ницше о «последнем человеке», который «не родит больше звезды». Хотя, вероятно, у Блоха еще сильнее звучит его собственное отеческое беспокойство о дочери-подростке, которая слишком уж грезит в своей комнате, обклеенной постерами бойбэндов, забывая о реальном будущем. Будущее — Блох это знал — не создается само. Будущее вырастает из практических действий. Иными словами, если вернуться к Фришу: «маленькие грезы» еще не ведут к смене стороны. Поскольку мы еще не шагнули в них ни к деянию, ни к злодеянию.

От грезы к утопии

Так сделаем же этот шаг — от «мелких», недоступных для моральной цензуры грез к «настоящим», как их щедро именует Блох: к «энциклопедии надежд», вполне заслуживающих звания «утопии» вместо «грезы». Шаг, который неизменно поднимает вопрос, как же преодолеть мечтательность и перейти к действиям.

Вопрос неприятный. Во-первых, потому что на него трудно ответить. А во-вторых, потому что в наши дни утопия имеет исключительно дурную репутацию.

Тому есть известные исторические причины. «Настоящие грезы» — иными словами, утопии, — не пожелавшие ограничиться жалкими приватными пространствами и на целую вечность (или как минимум тысячелетия) возомнившие местом своего приложения все общество, народ, человечество, в прошлом столетии произвели изрядные опустошения на обоих полюсах политического спектра. И именно мечты о самом великом и возвышенном, о коллективном будущем оставили самые глубокие рубцы на индивидуальных биографиях. Ведь требовалось сокрушение всех основ, не оставляющее камня на камне. Да и каждый отдельный камень отныне следовало рубить из новой породы.

Представления о «новом человеке» отсылают к истории спасения. В Новом Завете в одном из посланий апостола Павла сказано, что через Христа «вы <…> научились <…> отложить прежний образ жизни ветхого человека <…>» и «облечься в нового человека, созданного по Богу, в праведности и святости истины» (Еф. 4:21—24).

Правда, обещанное спасение, как правило, приводило к несчастьям, и не нужно далеко ходить, чтобы столкнуться с теми, кто до конца жизни носил на себе отпечаток утопии. Одо Марквард, умерший четыре года назад философ из Гисена, может как раз служить таким примером. К нему, проведшему юные годы в школе имени Адольфа Гитлера в орденсбурге Зонтхофен, где его старательно шлифовали, превращая в образцового гражданина тысячелетнего рейха, ни с какими утопиями лучше было не приближаться. Он открыто причислял себя к «поколению скептиков», обосновывая свой консерватизм все тем же скептицизмом по отношению к обещаниям любого своеобразия, величия, истинности.

«Будущее нуждается в прошлом», — гласит его известное изречение.

И я могу рассказать о конференции в Монте-Верита, в которой принимал участие несколько лет назад. Речь шла об утопии, и среди приглашенных было несколько писателей и писательниц с «восточной» биографией. К ним тоже с утопиями лучше было не соваться. Герта Мюллер отрицала, что это понятие еще вообще уместно использовать. Если не ошибаюсь, говорила она тогда о связи утопии и «болезни». Казалось, одно упоминание утопии способно вывести из себя обычно совершенно невозмутимого Петера Надаша. И, наконец, там был Дурс Грюнбайн, который с оглядкой на самого себя признал: те, на ком попытались насильно воплотить в жизнь мечту о новом человеке, на утопию реагируют нервно.

Такая реакция совершенно понятна, основана на жизненном опыте, но безукоризненной ее назвать нельзя, поскольку невротики всегда рискуют вместе с водой выплеснуть и ребенка. Куда это ведет, можно видеть на примере бундесканцлерин госпожи Меркель, которая вот уже тринадцать лет умудряется управлять страной без малейшего представления о желательном для этой страны будущем. Управление настоящим вместо формирования будущего — так мог бы звучать ее девиз. Каждый день у народа меряют пульс, и, поскольку в управленческом смысле каждому не угодишь, выбор — сугубо прагматический, в духе посредственного консеквенциализма — всегда делается в пользу немедленного малого счастья для возможно большего числа людей. Что совсем не случайно приводит на ум блоховские рассуждения о «маленьких грезах»: речь вновь идет о моментальном исполнении желаний в ущерб будущему.

На том, почему этого недостаточно, можно остановиться и конкретнее: слишком много людей ощущает себя неважно, а это невыносимое состояние, особенно когда у тебя нет надежды — иными словами, когда нет даже повествования о том, что станет лучше. А когда ослабевает вера в лучшее будущее, надежды переносятся на прошлое, где — как минимум в воспоминаниях — было лучше (что, конечно, отчасти верно, но только в том смысле, что тогда еще оставалась надежда на это лучшее будущее). Ничего удивительного, что охотно слушают тех, кто вновь воскрешает мечту о былом величии.

Давайте учиться мечтать заново!

Признаем: мы разучились мечтать по-крупному. До сих пор жив тот ужас, который наводили утопии XX века, затвердевшие до состояния идеологий. Но и совсем без мечты тоже нельзя.

Только вот о чем можно мечтать перед лицом того факта, что гораздо проще представить себе конец света, чем конец капитализма, по справедливому замечанию Фредрика Джеймисона? Или перед лицом стремительно сужающихся горизонтов будущего, которые обещают все более обширные климатические изменения? Разве не превратилась в антиутопию великая надежда, что однажды все человечество будет равноправно делить плоды прогресса и благополучия, — поскольку на деле она грозит ограничиться тем, что каждый житель стран третьего мира сможет однажды позволить себе автомобиль, раз в два года — новый большой телевизор, каждый день — мясо, кондиционер и перелеты по всему свету?

Но давайте все-таки сделаем шаг назад. Возможно, от ужаса у нас потемнело в глазах.

Только ли об этих двух утопиях прошлого — фашистской утопии тысячелетнего рейха и коммунистической утопии нового человека — есть смысл говорить сегодня? Не было ли в прошлом примеров, позволяющих видеть вещи не в столь мрачном свете? Как обстоит дело, например, с теми мыслителями Просвещения, которые мечтали о том, что идущая из глубины веков сословная система будет наконец преодолена и человечество начнет жить в свободе, равенстве, братстве? Разве нынешнее положение дел не показалось бы им тогда великой утопией? Да и вообще демократия — разве не была она когда-то утопичной?

Или мечты Олимпии де Гуж о равных гражданских правах для мужчин и женщин? В 1791 году они были утопией. Рабочая неделя продолжительностью не более 40 часов? Страховка от потери работы, больничная касса, декретный отпуск, пенсионное страхование, запрет на необоснованное увольнение рабочих и служащих? Разве, с точки зрения борцов за права рабочих из недавнего прошлого, это все не утопии? И (что еще важнее) не таким ли мечтам предаются сегодня, сидя за своими швейными машинками, работницы текстильной промышленности из Бангладеш?

Поначалу у многих из них были, наверное, лишь «маленькие грезы». Борец за права рабочего класса в начале XIX века едва ли надеялся на 35-часовую рабочую неделю или мечтал об отпуске для отцов после рождения ребенка. Но им двигала та же мечта о справедливости и о лучшей жизни, заложившая первый камень в фундамент сегодняшних достижений, завоеванных шаг за шагом в поочередной смене надежды и борьбы.

Может, это стало бы решением: грезы среднего радиуса действия. Не «по мелочи» — грязненькие мысли о собственном продвижении, но и не великие мечты о новом человечестве. Просто мечты о новых либеральных, социал-демократических, экологических завоеваниях — мало-помалу, с тем, чтобы возможности для всех людей постепенно расширялись, а зверства занимали все меньше места в человеческой жизни.

Правда, на другой непростой вопрос — как от грез перейти к действию — я так и не ответил. Впрочем, меня это устраивает — поскольку каждый, кто не хочет снова очнуться внутри антиутопий прошлого века, на этот вопрос должен ответить сам. Но я убежден: боевой задор приходит вместе с мечтами.

И в этом смысле — непременно мечтайте дальше!

Перевод Елизаветы Соколовой

ПОДПИСЫВАЙТЕСЬ НА КАНАЛ COLTA.RU В ЯНДЕКС.ДЗЕН, ЧТОБЫ НИЧЕГО НЕ ПРОПУСТИТЬ

Понравился материал? Помоги сайту!