Алекс Каллиникос: «Грета Тунберг не читала Маркса, но быстро этому учится»

В конце сентября в Москве прошла международная научная конференция «Пути России», организованная «Шанинкой» и РАНХиГС. В этом году сквозной тематикой выступлений стало «пробуждение народа» в либерально-демократической политике, которая за последние несколько десятилетий вплотную приблизилась к аристократическим формам правления. «Популизм» успел стать термином, объясняющим любые политические события современности, однако хорошо это или плохо для будущего демократии — никто сказать не может.

Знаковым примером возвращения народа на политическую сцену стал Brexit — референдум 2016 года, в ходе которого жители Великобритании поддержали выход страны из Европейского союза. С тех пор за странными виражами британской политики внимательно следит Алекс Каллиникос, известный марксист и профессор Королевского колледжа Лондона, выступавший на «Путях России». Арнольд Хачатуров обсудил с Каллиникосом, как финансовые элиты собираются реформировать капитализм, почему Джереми Корбину недостаточно просто выиграть выборы и что Троцкий, Ленин и Маркс сказали бы о перспективах социализма в XXI веке.

— За последние годы не осталось, кажется, ни одного крупного западного медиа, которое не написало бы о том, что капитализм «сломался» и нуждается в срочной починке. Хороший пример — идеи Пикетти о неравенстве, ставшие мейнстримом. Как вы оцениваете эту дискуссию в либеральной прессе?

— Это достаточно значительное явление. Но здесь важно учитывать предысторию — финансовый крах 2008 года и его последствия: глобальную рецессию, «политику бережливости» и так далее. Это был сильный удар по представителям неолиберального консенсуса, которые, правда, на время сумели предотвратить полный экономический коллапс — отчасти за счет действий государства по спасению банков от банкротства. Правительства и большой бизнес выдохнули с облегчением и решили, что можно жить как прежде: проводить неолиберальные меры, перераспределять ресурсы в пользу богатых и т.д. Но сейчас очевидно, что есть очень сильный политический отпор этим идеям. И, хотя его главными бенефициарами стали крайне правые, Трамп и компания, тем не менее есть чувство, что что-то пошло не так и капитализм находится перед серьезными вызовами. Эти проблемы артикулируются в некоторых деловых кругах — например, в Financial Times.

— И не только там. Неутешительные диагнозы капитализму совсем недавно ставили The Economist и Forbes.

— Я внимательно слежу только за Financial Times. Парадокс даже не в том, что неолиберализм в кризисе, а в том, что это до сих пор официальная доктрина экономической политики в большинстве стран — насколько я знаю, и в России тоже. Но есть еще одна очень важная тенденция в США — растущая поддержка социализма: частичный сдвиг мнений среди молодых людей, поддержка Берни Сандерса, влияние Окасио-Кортес с ее Green New Deal. За пределами политической сферы возникло такое ощущение: о'кей, вы предотвратили коллапс системы, но капитализм работает все равно не очень хорошо. Экономический рост в так называемых развитых странах низкий. А даже если он есть, он требует больших вливаний от центральных банков. Все это провоцирует дискуссии вокруг неортодоксальных видов экономической политики. Внимание к ММТ — это симптом того же явления. Хотя все это — не совсем социализм.

— Обычно «реформаторы» капитализма предлагают набор перераспределительных мер: налог на роскошь и наследство, ограничение власти акционеров в корпорациях и пр. Как радикальные левые, к которым относитесь и вы, смотрят на предложения такого рода?

— Это хорошие идеи, но все они идут недостаточно далеко. Если мы посмотрим, например, на Пикетти, то, с одной стороны, он сделал отличную работу — и на уровне научного исследования, и, если хотите, на уровне политической пропаганды, сумел привлечь внимание к проблеме растущего неравенства и своему пониманию логики капитализма. Но Пикетти предлагает все-таки очень ограниченный набор решений. Он описывает экономический закон, который приводит к росту неравенства. А потом говорит, что можно смягчить его с помощью налога на богатство. Реальных мер он предлагает немного.

Однако проблема не только в количестве, но и в том, что эти меры не принимают во внимание вопрос о власти. В Великобритании, например, однажды пройдут парламентские выборы, на которых может выиграть лейборист Джереми Корбин — у него как раз достаточно содержательная программа по борьбе с бедностью. Но что будет, если лейбористы сформируют правительство? Станут ли госслужащие выполнять их приказы? Как будут реагировать лондонский Сити, финансовые рынки? У нас есть опыт других стран, который показывает, что возможно при таком сценарии: отток капитала, саботаж... Высшие чины в Вооруженных силах Великобритании, например, говорили, что будут не очень-то рады принимать приказы от Корбина. И так далее.

Если вы предлагаете программу реформ, надо иметь стратегию по их имплементации, учитывая все возможное сопротивление. И это огромная проблема. Когда СИРИЗА в Греции попыталась снизить госдолг, ЕЦБ пригрозил греческим банкам, и правительство капитулировало тут же. Да, конкретно в Британии, как и в России, своя валюта и свой собственный ЦБ, поэтому точно такого же сценария не случится, но будут другие структурные барьеры для левых реформ. Но появление таких программ следует все равно, конечно, приветствовать.

— Можно ли сказать, что вокруг них сформировался широкий общественный консенсус?

— В этом я не уверен. Возьмем пример все того же Пикетти. Когда вышла его первая книга, Financial Times попыталась ее уничтожить: цифры неправильные, расчеты не те — это была очень прямолинейная атака. А пять лет спустя Мартин Вулф, самый престижный экономический комментатор газеты, пишет, что у нас проблемы с монополистическим капитализмом. Что это за смена тональности? Просто пришел более умный неолиберализм. Реформы в духе Financial Times — это во многом призыв к бизнесу реформировать самого себя…

— Чтобы предотвратить катастрофу...

— Именно. Когда люди из центра Лейбористской партии 30 лет назад говорили про stakeholder capitalism, Financial Times отвергала их идеи. А теперь они говорят, что компании должны быть ответственными не только перед акционерами, но и перед потребителями, работниками и локальными сообществами (а это и есть «капитализм стейкхолдеров»). Так что это просто корыстный интерес бизнеса, который в данном случае принимает просвещенный характер.

Отвечая на ваш вопрос: в целом я бы не сказал, что вокруг левых реформ сформировался консенсус. Прежде всего, потому что сохраняется неотрефлексированная неолиберальная политика в структурах, где осуществляется власть. Например, назначение Кристин Лагард в ЕЦБ. Как глава МВФ, она отвечала за договоренности с Аргентиной, а это была классическая неолиберальная программа помощи, когда правительство получает кредиты в обмен на «политику бережливости». Если посмотреть на дебаты о политике ЕЦБ, то и здесь немало противников уменьшения процентных ставок и вливания денег в банковскую систему. Немецкий член правления ЕЦБ недавно в знак протеста подал в отставку. Так что неолибералы разделяются. Некоторые говорят, что нужны реформы, другие — что можно продолжать, как будто ничего не случилось.

Вторая проблема — в том, кто именно продвигает эти меры. Часто это ультраправые: AfD в Германии, Сальвини в Италии, консерваторы в Англии, которые пытаются провести ребрендинг партии. Эти люди фокусируются не только на экономике, но и на вопросах национальной идентичности и суверенитета. При этом они пытаются заработать политические очки на недовольстве неолиберальной политикой, но не предлагают реальных альтернатив. Так что я бы сказал, что здесь картина гораздо более запутанная.

— Вы сказали, что левым нужна более продуманная стратегия борьбы за власть. Здесь может быть полезен опыт Ленина, который как раз много внимания уделял вопросам политической тактики и стратегии?

— Это очень сложный вопрос, особенно если отвечать на него в России. Ленин здесь идентифицируется с режимом, который существовал в советскую эпоху. То, что Ленин писал и делал, очень сильно отличается от событий после его смерти (при этом я, конечно, не превращаю его в святого).

Я бы сказал, что главный ингредиент ленинизма в его самый успешный и творческий период в 1917 году подразумевал комбинацию массового движения снизу, занятого демократическими формами самоорганизации, с политической партией, которая пыталась централизовать и направить это движение. Если то, что Грамши описывал как движение снизу при направляющей воле центра, и есть ленинизм, то думаю, что он по-прежнему релевантен. В нем есть ответ на вопрос о власти, которого нет у Корбина, несмотря на его сильные стороны. Тут и развитие массовых форм самоорганизации, и внимание к борьбе с существующими центрами власти, о которых я уже говорил: это госслужба, полиция, вооруженные силы плюс более безличные структуры экономической власти — финансовые рынки, банки и так далее. В этом смысле ленинизм сегодня важен.

— Интересно, что правые сегодня готовы читать не только Пикетти, но и самого Маркса, который, как оказалось, «во многом был прав». Главным образом, видимо, в том, что он предвидел гибкость и адаптивность капиталистических структур в кризисные моменты.

— Маркс действительно был одним из пионеров того, что называется сегодня теорией деловых циклов, то есть идеи, что капитализм двигается через взлеты и падения. В отличие от того, что говорят его критики, Маркс вовсе не считал, что капитализм экономически развалится. Он говорил, что кризис — это момент для обновления, в ходе которого менее эффективные фирмы будут вытеснены с рынка, а растущая безработица заставит рабочих принять низкие зарплаты. Так система обновляет себя. Здесь есть пересечение с некоторыми продвинутыми либеральными экономистами, такими, как Шумпетер или (в некоторые моменты) Хайек.

Но Маркс предлагает гораздо больше только этого наблюдения. С одной стороны, он видит, что капитализм укоренен в эксплуатации. Капиталистический рынок — это не безобидная экономическая структура: он предполагает контекст, в котором эксплуатация — норма, а не аномалия. С другой стороны, Маркс считает, что в долгосрочной перспективе капитализм столкнется с внешними барьерами, связанными с исчерпанием природных ресурсов. Он называл это нарушением в метаболизме между природой и трудом. Мы, конечно, видим именно это в процессах изменения климата.

— А насколько идеи Маркса можно использовать как «лекарство» для капитализма?

— Конечно, умный капиталист может многому научиться, читая Маркса. Это очень богатый и сложный корпус работ, но без рецептов того, как стать успешным предпринимателем или как сделать систему лучше. Маркс считал, что капитализм фундаментально не работает и поэтому должен уйти. Кстати, мать Маркса жаловалась, что лучше бы он столько же времени тратил на накопление капитала, сколько тратил на сочинение о нем книг.

— Монополистический капитализм — вы так бы описали нынешнюю экономическую формацию западных стран?

— Опять же Маркс творчески предвидел этот момент. Он писал в период, когда главные капиталистические экономики мира — например, британская — были организованы вокруг маленьких семейных фирм. Но Маркс предсказал концентрацию, централизацию капитала, его движение в сторону монополизации. Если посмотреть на современный мир, мы увидим, что он был прав. Недавно представитель немецкой либеральной партии сказал, что рынок — это горизонтальная структура, где все равны. Он явно не слышал про Google и Facebook — про то, как быстро в новых секторах экономики большие фирмы начинают доминировать, управлять рынком.

Но, когда мы говорим о монополиях, это проблематично в двух смыслах. Во-первых, это не значит, что конкуренция совсем устраняется. Маркс говорил о постоянных колебаниях между монополией и конкуренцией. Во-вторых, для таких авторов, как Мартин Вулф из Financial Times, монополии — это признак аномалии: он хочет реформ, чтобы вернуть нас в нормальную версию рыночного капитализма. Но, по Марксу, эксплуатация и кризис — это свойство всех «капитализмов», он не различает «плохой» капитализм и «хороший».

— Откуда вообще появилось представление о рынке как о горизонтальном пространстве свободы, если его никогда не существовало — ни в XIX веке, ни тем более сегодня?

— Никакой горизонтальной рыночной структуры не было. Посмотрите на индустриальную революцию, которая происходила на основе детского труда, массовой миграции обедневших крестьян и работорговли. Но параллельно с этим начиная с Адама Смита происходило развитие сильных идеологий. Дело, конечно, не в том, что людей просто обманули, — есть аспекты, которые действительно выглядят правдоподобно. По сравнению с феодализмом социальная мобильность при капитализме выше, хотя в разных странах это по-разному. Например, в США, которые поощряют иллюзию того, что каждый может стать миллиардером, эта идея укоренена очень глубоко. Интересный пример — это Трамп, сын очень богатого человека и сам миллиардер, который культивирует при этом образ простого парня из народа. Маркс замечал, что именно опыт определенной социальной мобильности поддерживает идею капитализма как освобождающей системы.

— В 2016 году вы написали статью про Brexit, где охарактеризовали его как исторический поворот для всего мира. Какой главный урок можно извлечь из этого события три года спустя?

— Я думаю, мое описание было верным, потому что Brexit привел к огромным изменениям в структурах власти для всего западного мира. Британия была смещена с позиции, которую она занимала с конца Второй мировой войны как мостик между континентальной Европой и США. Этот дезорганизующий эффект был подкреплен выборами в США: Трамп враждебно настроен к ЕС и использует Brexit, чтобы ослабить Евросоюз. Поэтому с точки зрения разрушения структур западной капиталистической власти это очень важный феномен.

При этом влияние Brexit именно на британскую политику в целом очень негативно — отчасти из-за элементов расизма, которые мотивировали не всех, но все-таки большое число людей, проголосовавших «за». Вывод политических элит тоже состоял в том, что надо ужесточить миграционный контроль и как можно быстрее покончить со свободным передвижением через границы. Это одно отрицательное последствие Brexit.

Но есть еще проблема глубже — это то, как британская политика оказалась поляризована и парализована. Я сам голосовал за выход, чтобы высказаться против ЕС как неолиберального монстра, который продолжает насаждать «политику бережливости» в еврозоне. Но вопрос членства в ЕС всегда был для социалистов вторичным, есть куда более важные темы: неравенство, расизм, империализм. Однако этот вторичный вопрос стал доминировать в британской политике. При этом в парламенте есть силы, которые хотят компромисса с ЕС, чтобы минимизировать экономические разрушения, а есть те, кто выступает за жесткий выход. Баланс сил таков, что обе фракции могут блокировать друг друга. Все это очень изматывает.

К тому же Brexit расколол левых, и это подрывает кооперацию в более конструктивных проектах. Одним словом, это очень сложная ситуация. Хорошая новость в том, что у лейбористов есть левый лидер, который пережил все попытки правого фланга выдавить его из гонки. Корбин инстинктивно понимает, что не столь важно, за Brexit ты или против, по сравнению с проблемами эксплуатации, неравенства, неолиберализма (я здесь использую свои термины, а не его). Он чувствует, что надо говорить об этом, но очень сложно доносить этот месседж, когда у тебя настолько расколота партия.

— Среди левых ведь тоже есть позиция, что для борьбы с капитализмом необходимо укрепление национального государства...

— Мнение, что глобализация радикально ослабила национальные государства, — это иллюзия. После 2008 года именно США, Германия, Франция, Британия вступились за то, чтобы спасти банки. Капитал может быть глобализован, но когда он попадает в беду, то обращается к конкретным странам, чтобы те его спасли. Это явный урок 2008 года. Так что не надо беспокоиться за национальные государства. Одно из проявлений моего ленинизма как раз в том, что я поддерживаю свободу миграции, в том числе на глобальном уровне.

— То есть вы не считаете, что глобальная миграция мешает защищать права наемных работников?

— Это совершенно неправильная позиция: при ней вы становитесь жертвой политики «разделяй и властвуй», которую используют работодатели. В реальности иммиграционный контроль никогда не работает. Можно сказать, что он и не должен функционировать, потому что он позволяет существовать сегментированному рынку труда, где у некоторых работников, особенно у нелегальных мигрантов, меньше прав и они вынуждены соглашаться на плохие условия труда, что бьет, в свою очередь, по другим работникам. Так что решение закрыть всем въезд не только было бы аморальным, но и не функционировало бы. Надо бороться за высокий уровень прав для всех. Поэтому я не думаю, что национальное государство — это решение для проблемы глобализации. Главная проблема — это капитализм, и решить ее можно, только заместив его социализмом.

— Как вы думаете, Борис Джонсон правильно сделал, что вступил в конфронтацию с британским парламентом по поводу жесткого Brexit? Или у него просто не было выбора?

— У него особо не было альтернатив. Сейчас большинство палаты общин строго против него. Но конфронтация с парламентом — центральная часть его стратегии. Он хочет провести ребрендинг тори как партии, которая вытащит Великобританию из ЕС. С этой точки зрения ему полезно говорить, что члены парламента пытаются помешать ему воплотить волю народа. Так что это стратегическая позиция.

— Она имеет шансы на успех?

— Британская политика сейчас в странном тупике. Рано или поздно будут парламентские выборы. Вопрос в том, победит ли на них Джонсон с правым национализмом или Корбин с умеренным реформизмом. Сейчас это сложно предугадать, потому что политические предпочтения людей непрерывно меняются.

Консенсуса по Brexit нет, есть растущая поляризация. Два лагеря презирают друг друга, и это трагически разделяющая ситуация. Ни одна сторона не находится в такой позиции, чтобы, если говорить в грамшианских терминах, взять на себя лидерство в роли гегемона и предложить выход из тупика, получив поддержку необходимого большинства в обществе. Это видно по парламентскому тупику, но, кроме того, это симптом более глубокой проблемы.

Независимо от того, в какой форме произойдет выход из ЕС и выиграет ли Джонсон выборы, будет нанесен большой урон политической системе Великобритании, которая все время будет возвращаться к вопросу отношений с ЕС. Стало ясно, что ЕС здесь — не нейтральная сторона. Они хотят точно знать, что они не столкнутся, как кто-то выразился, с Сингапуром в Северном море, который отказывается от европейского регулирования. Особенно страшно за Сити. Поэтому они пытаются предложить сделку, чтобы остановить Великобританию и привязать ее к единому рынку. Даже если случится выход без соглашения, то ЕС продолжит эту повестку. Поэтому возведение вторичных проблем в первичные и в ближайшие годы продолжится.

— Такая встряска британской политической системы — это в конечном счете хорошо для левых или нет?

— Я не фанат политической модели Британии, особенно двухпартийной системы, которая в последние десятилетия отражала неолиберальный консенсус, приведший к краху 2008 года. Так что я очень доволен, что эта система разрушилась. Вопрос в том, что придет ей на смену. Некоторые люди в окружении Джонсона хотят реабилитировать партию тори, но уже как популистскую правую партию наподобие итальянской «Лиги» или немецкой AfD. Если это станет доминирующей моделью, то это плохой исход. При этом есть понимание, что партийная система в кризисе не только из-за Brexit, но и из-за националистов в Шотландии, которые хотят независимости. Но что придет на смену этой системе — пока непонятно.

— Можно сказать, что у левых и правых популистов один враг — либеральные политические институты, но разные конечные цели?

— Я внимательно отношусь к использованию термина «популизм». Да, в манере Джонсона есть элементы популизма, он представляет противоречия вокруг Brexit как борьбу элиты и народа. Но лейбористов я бы к популизму не причислял. Это была партия, которая традиционно очень уважала британские институты, даже слишком уважала. Я не вижу здесь раскола, и это симптом проблемы, о которой я говорил раньше: они недостаточно думают о проблемах власти. Те институты, которые они защищают, рано или поздно восстанут против них. Например, если они начнут политику перераспределения, то Верховный суд будет вмешиваться, чтобы защитить право частной собственности.

— То есть это кризис не только партийной системы, но и центральных банков, судов и так далее — всего того, что называют либеральной системой сдержек.

— Да, безусловно. Вы сказали про два разных вида институтов, но общий элемент их в том, что они должны быть нейтральными органами. Однако в Британии есть сильная политизация судей. Они всегда защищали статус-кво, хотя представляли себя в нейтральном ключе и старались оставаться в стороне от политических противоречий. Но Верховный суд — это очень политизированный суд, он не говорит про легальные прецеденты, а утверждает конституционные принципы и называет действия премьер-министра незаконными. Так что это крайне политическая интервенция.

С другой стороны, часть повестки неолиберализма состояла в том, чтобы дать ЦБ власть над монетарной политикой под предлогом того, что это чисто технический вопрос. Политикам процентную ставку нельзя поручать, потому что они будут занижать ее, чтобы выиграть выборы. Но кризис сделал очевидным, что ЦБ принимает крайне политизированные решения, при этом это неподотчетная организация. Это интересная черта: с 2008 года этим институтам практически не бросали вызов. Это может быть связано с тем, что с учетом жесткой фискальной политики правительств центробанки стали реальными архитекторами экономического роста и с ними очень опасно конфликтовать.

— Сейчас в США идут яростные дискуссии по поводу импичмента Дональда Трампа. Не проваливается ли американская политика в такой же глубокий тупик, как британская с Brexit?

— Американская политика и так давно в тупике. Со времен Клинтона правая Республиканская партия плотно захватила конгресс — отчасти из-за джерримендеринга и не очень демократической системы выборов в сенат. Даже такие популярные президенты, как Обама, почти ничего не достигли, хотя Обама и не очень-то пытался, представляя неолиберальную часть Демократической партии.

Лучшие люди среди демократов, такие, как Окасио-Кортес, поддерживают импичмент. Но Нэнси Пелоси, хотя она более правая, верно говорит о том, что импичмент будет немного напоминать Brexit: это будет большое шоу, которое парализует политический процесс в США, но не произведет желаемого эффекта. Я бы с радостью увидел отставку Трампа, но я не думаю, что они от него таким образом избавятся.

Одна из особенностей этой ситуации в том, что граница между демократами и республиканцами — это очень эмоциональная и личная черта, как это видно по отношению к Трампу у либералов. Это интенсивная ненависть по вторичным вопросам, ровно как с Brexit. Так что я бы сказал наоборот: это Brexit привнес ситуацию американского тупика в британскую политику.

— Многие люди не нашли ничего возмутительного в пересказе переговоров Трампа с Зеленским. А вы?

— Интересно, как быстро Трамп доходит до тем, где Зеленский может быть полезным для его борьбы с врагами. Но, честно говоря, мне все равно. Для либералов самое плохое в истории человечества после Второй мировой войны — это Трамп, который выиграл выборы, потому что Путин захватил Фейсбук, и прочая невероятная чушь, отвлекающая внимание от реальных проблем.

Интересный вопрос — это не почему Трамп выиграл, а почему Клинтон проиграла. Она работала для этого 20–30 лет, у нее в качестве предшественника был популярный президент. И причина здесь в том, как мало политический и экономический истеблишмент делает для решения масштабных проблем. Вместо этого они говорят про грязные фокусы, связь с Россией и надеются решить проблему через импичмент. Даже если он случится, республиканцы в сенате этого не допустят, и Трамп станет просто жертвой в глазах людей.

Это совсем не похоже на импичмент Никсона. Здесь есть еще и другая проблема: очень глупо выглядит то, что ФБР и ЦРУ перестали быть органами кровавого американского империализма и превратились в часть государства, которое либералы должны поддерживать. Это серьезнейшее политическое вырождение для американского либерализма. Когда The Washington Post убирала Никсона, для либерализма это был героический момент, а сейчас мы сотрудничаем со спецслужбами, чтобы сместить Трампа? Да ладно.

— А этот скандал может изменить предвыборные расклады для демократов?

— Есть мнение, что Элизабет Уоррен (кандидат от Демократической партии на президентских выборах в США 2020 года. — Ред.) может выиграть от этой истории, потому что она подчеркнет коррупцию со стороны Трампа и Байдена, который до этого лидировал среди демократов. Понятия не имею, сделал ли сын Байдена что-то противозаконное, у меня нет мнения на этот счет. Но в любом случае у нее повестка борьбы с истеблишментом, так что это сыграет ей на руку. А вот мейнстримные кандидаты от демократов, я думаю, в любом случае проиграют Трампу за счет некоторых ключевых штатов Среднего Запада. Здесь нужен кто-то вроде Уоррен или Сандерса.

— И в случае победы они столкнутся с таким же сопротивлением, как и Корбин.

— Да, даже с более серьезным из-за структуры американской политической системы. Здорово, если Сандерс выиграет, но это будет кошмар, как только он попадет в Белый дом. Авторы американской конституции не были дураками: они предусмотрели такой дизайн системы, чтобы не дать народному большинству запустить перераспределительные программы.

— Вы, как троцкист, поддерживаете внеэлекторальные способы борьбы за власть?

— С троцкизмом примерно то же самое, что я говорил про Ленина: нужно развитие низового движения, но в другом контексте, нежели в России в 1917 году. Подумайте, например, про изменение климата, которое реально требует революции, если мы хотим сохранить цивилизацию еще на долгое время. Как это может быть достигнуто, зависит от роста и радикализации движений, которые мы видели в последние годы: это забастовки школьников, массовые акции прямого действия, которые в Британии очень быстро развиваются. Я бы сказал, что революционные преобразования придут из углубления и радикализации таких движений.

— Разве современные социальные движения достаточно организованные, чтобы всерьез противостоять капитализму?

— Это места, где может появиться контрвласть для борьбы с капитализмом. Вспомните о Советах: первоначально никто ни о чем таком не думал, пока питерские рабочие не начали импровизировать в 1905 году. Это образец креативной самоорганизации, которая может стать альтернативным центром власти.

Повторюсь: сейчас это не похоже ни на 1905 год, ни на 1917 год, но аналогии появятся, когда социальные движения разовьют достаточно централизованную власть, чтобы бросить вызов капиталу. Например, экологические кампании существовали десятилетиями, но в текущем движении видно осознание того, что остановить изменение климата означает встретиться со структурами капиталистической власти. Конечно, Грета Тунберг не читала Маркса, но быстро этому учится. Это вообще очень марксистский феномен. Если почитать политические работы Маркса, то видно, что он ожидает прихода социализма от массовых движений, которые благодаря своему практическому опыту осознают необходимость смены политической власти.

ПОДПИСЫВАЙТЕСЬ НА КАНАЛ COLTA.RU В ЯНДЕКС.ДЗЕН, ЧТОБЫ НИЧЕГО НЕ ПРОПУСТИТЬ

Понравился материал? Помоги сайту!