Вирус создает Европу

1.

Будем называть это «ситуацией вируса», имея в виду всю совокупность социальных проекций.

Надо напомнить: перед Европой после Второй мировой войны — сначала принявшей форму ЕЭС, а затем Евросоюза — стояло много задач технической унификации, сложных вопросов, связанных с реформами и регулированием. Но «экзистенциальных» кризисов — то есть кризисов, требующих всеобщего участия, поскольку в них высвечена не просто какая-то проблема, а сами основы существования («экзистенция»), — было немного.

Каждый такой кризис работает как 3D-принтер: он «печатает» Европу заново. Таких кризисов было, по-видимому, четыре: «берлинский» (1963), крушение Восточного блока (1989–1991), экономический кризис 2008 года и кризис беженцев 2017 года.

Уже хорошо видно, что кризис вируса обратно симметричен кризису беженцев. Почему? Кризис беженцев требовал реакции и Евросоюза в целом, и каждого национального правительства, и всех обществ. И эта реакция была конфликтной. Она не только разделяла Евросоюз, но и раскалывала общество каждой отдельной страны Европы. Кризис беженцев вообще расфокусировал совмещение понятий «Евросоюз» и «Европа».

Сейчас происходит прямо противоположное. Собственно, эта обратная симметрия имеет даже прямое выражение: «бегущие» скопились не с внешней стороны границы ЕС, а наоборот — застряли граждане восточноевропейских стран, пытающиеся покинуть шенгенскую зону. Вирус собирает все обратно. Причем парадокс заключен в том, что вирус, рассекая европейское пространство карантинными границами, «закрывая» каждую страну, движется к реконструкции «общего пространства». И это общее пространство он конструирует иначе, чем раньше.

14–15 марта большая группа европейских правительств приняла решение следовать общим нормам карантина.

С этого момента вирус превратился из обычной сезонной инфекции в политического субъекта большой мощности.

Как всякий политический субъект, он немедленно начинает проводить дифференциации, маркировать социальные пространства, заставлять самоопределяться в отношении себя, порождать конспирологические интерпретации и проводить гражданскую мобилизацию.

Для конспирологического сознания важно, где триггер, «кто создал ситуацию» (рептилоиды или Ротшильды). Для политического сознания важно другое: как ситуация вируса формирует пул победителей.

На мой взгляд, вирус вызывает на бой европейских миллениалов и поколение Z — проверка направлена, в первую очередь, на них. Это «свежие», непуганые поколения, прожившие в Европе благополучное 30-летие. Теперь они вызываются на ринг: они должны принять ответственность за коллективные решения в политической сфере, они же должны и позаботиться о своих стариках на гражданском и приватном уровнях.

Иначе говоря, миллениалы Курц и Макрон должны выйти из зоны вируса, получив исторические бонусы. Не потому, что они «победили вирус», — он уйдет сам. А потому, что они признали его политическим субъектом и объявили встречную мобилизацию.

2.

Тут есть и другой аспект. Ситуация вируса является маркером, вычерчивающим ту зону, где быстро заново из персонального common sense формируется общественный разум: решения властей можно оспаривать, но надо им следовать. Люди надели санитарные маски.

Несмотря на то что одни чувствуют «вкус вируса во рту» и впадают в панику, а другие, наоборот, храбрятся и проклинают правительства и их меры, хорошо видно, что в европейских обществах есть совершеннолетнее — в кантовском смысле — ядро.

Вирус формирует внутри европейского общества более сильный консенсус, чем вокруг любой программы реформ или любой другой кризисной программы.

Причем здесь есть очень тонкий момент. Если бы это была сибирская язва, или чума, или другое реальное катастрофическое заражение, ситуация была бы иной. Она ничего не формировала бы, кроме паники, ужаса и дискурса «спасение любой ценой». Ситуация вируса — тренировочная. И тем самым она в достаточно мягком режиме проверяет европейское общество.

Она мобилизует не ужас, а тот персональный common sense, из которого и возникает общественная солидарность.

Правда, здесь возникает проблема природы этой солидарности. Это вирус, а не война. И солидарность здесь вокруг «телесности». Угроза эпидемии сама по себе «дополитическая». Она касается каждого как тела. Она проста. Вирус не знает иерархий. «Пляска смерти» показывает нам все сословия средневековой Европы времен чумных эпидемий. И мы тут сразу вспоминаем Фуко. Да, вирус чрезвычайно важен для формирования «заботы о себе» (надо мыть руки и не трогать лицо руками), он перечерчивает заново границы санитарных норм повседневности, он влияет на персональную дисциплину, но при этом на другом конце эта забота о себе имеет биополитику.

Вирус вручает в руки правителям важный инструмент «невидимой власти», то есть управление массами поверх всяких идей, за счет тела. Государство предлагает гражданину совместное управление его телом. Тоталитарные режимы с их «политиками тела» уже хорошо изучены последователями Фуко.

Известный российский философ Олег Аронсон в своей последней книге собрал в раздел «Заражение» три свои интересные статьи о «социальном заражении», и среди них главная — «Эпидемиология политического».

Исходная мысль Аронсона понятна: инерция воспринимать политику через призму рациональности, через субъектность и способность политических акторов к рефлексии разбивается о то, что перед нами постоянно возникают политические феномены, которые являются социальным вирусом, формой заражения. Чтобы пояснить эту «укушенность», Аронсон отдельно разбирает социальную проекцию образа Дракулы. Жорж Батай и Рене Жирар анализировали фашизм именно с этой стороны: «массы» руководствуются не логикой, а желанием. Желание движется ниже радаров рационального, оно охватывает, как вирус. Оно опасно. Аронсон пишет: «Мы можем констатировать, что такие вещи, как “сопричастность”, “солидарность”, “братство”, на которых во многом строилось гуманистическое мировоззрение и которые были частью демократического понимания развития общества и его моральной основой, в момент политической мобилизации получают совершенно иной смысл. Это происходит потому, что, будучи понятиями принципиально неполитическими, в которых выражаются отношения вовсе не социальные, они гомогенируются политикой».

Он считает, что «религия перестала быть пространством страхов и навязчивых идей. Ее место заняла политика, которая и создает те галлюцинаторные образы, без которых не может существовать массовое общество...» Не политизируйте солидарность — вот чем заканчивает свое эссе Аронсон.

Поэтому позиции разделились. Например, Славой Жижек, поскольку он левый, в недавнем эссе видит в вирусе перспективу новой глобальной солидарности. Он ссылается на известного марксистского теоретика Джеймисона, который уже много лет назад, анализируя голливудские фильмы об угрозе глобальных эпидемий, видел некоторую надежду в них на те формы солидарности, которые могут вырвать мир из глобального капитализма. Но уже звучат голоса и либертарианцев, видящих в антивирусных мерах опасность новой «тотальной власти государства».

Скорее всего, надежды левых и опасения правых не оправдаются. А что будет?

3.

Так или иначе, вирус создает новую Европу. Это первое большое событие после крушения Берлинской стены. И с точки зрения «сборки Европы» — более значимое, чем неудачная попытка европейской конституции (2004 год, Римский договор).

Вирус порождает чрезвычайное положение, в котором проходит проверку все сразу — способность к перекрытию границ (а значит, и вообще впервые такое масштабное подтверждение границ), готовность к трансъевропейским действиям всех сервисов (а не только разведки, как это было в связи с исламистской угрозой после 11.09.2001); он выявляет дисциплинированное и солидарное европейское ядро всех национальных обществ, причем поверх партийных различий, минуя идеологии.

Вирусу нужна европейская армия в том же понимании, что у Макрона. Новая полиция и новый бордер-контроль. Вирус вызывает к жизни ту стратификацию общества, которая вообще порождается чрезвычайным положением. Здесь проходят проверку те, кто не может покинуть рабочие места в инфраструктуре жизнеобеспечения и идет на риск.

В отличие от таких угроз в Европе, как радикальный исламизм или гибридная война, в которых вшита постмодернистская двойственность, вирус гораздо более прям, первичен. Как всякая природная катастрофа, он вызывает к жизни те силы, которым постмодернизм чужд. Вирус работает в пользу той новой субъектности Европы, которая ей была нужна все 30-летие после крушения Берлинской стены.

Понравился материал? Помоги сайту!