До хрипа

В среднем ученик российской школы просиживает около 25 суток своей жизни на уроках литературы. Суммарно в учебных программах им отводится примерно 600 часов, два-три часа в неделю в течение семи лет, с 5-го по 11-й класс. Предмет «Литература» — один из школьных тяжеловесов: больше часов только у русского, английского и математики — и то если не считать времени, которое требуется на обязательное чтение томов русской классики.

Однако теперь в российских школах вдобавок к уже существующему гиганту вводится новый предмет — «Родная литература (русская)»; несколько недель назад на сайте московского Городского методического центра была выложена его примерная программа. Разработчики утверждают, что новый учебный курс имеет «специфические особенности» (sic), потому что отбирает произведения с наиболее ярко выраженным «национально-культурным своеобразием» и с их помощью отражает «когнитивное пространство, которое является формой существования русской культуры». Этим он и отличается от основного, хотя и «ориентирован на [его] сопровождение и поддержку».

Согласно программе, школьники с 5-го по 9-й класс будут дополнительно заниматься еще один час в неделю, 34 часа в год, всего 170 часов. Курс направлен на «формирование познавательного интереса к родной русской литературе <…>, включение обучающегося в культурно-языковое поле своего народа и приобщение к его культурному наследию». Освоив его, российские школьники должны будут обрести «осознание <…> российской гражданской идентичности, своей этнической принадлежности <…> чувство ответственности и долга перед Родиной; понимание гуманистических, демократических и традиционных ценностей многонационального российского общества».

Но с предметом «Родная литература (русская)» и с его примерной программой есть несколько проблем.

Первая сразу бросится в глаза тем, кто будет вынужден с ней как-то работать. Основной курс литературы и так уже на 95% состоит из произведений той самой «родной литературы (русской)», включая круг ее традиционных «национальных» тем: красота родной природы (Тютчев—Фет—Есенин, деревенская проза), патриотизм (обычно на примере «Тараса Бульбы» или «Капитанской дочки»), героика войны («Полтава», Твардовский и многочисленные стихи о ВОВ), дух русского народа («Война и мир»), загадки русской души (Тургенев, Достоевский).

Этот рыхлый набор абстракций хорошо знаком любому школьнику и уже к средней школе вызывает острую аллергию, а к старшей — в лучшем случае равнодушие. Как репетитор, я с этим сталкиваюсь постоянно: ко мне приходят одиннадцатиклассники, которым надо сдавать ЕГЭ по литературе, и первым делом они честно признаются, что литературу «проходили», но ничего не читали. Часто родители детей помладше робко спрашивают, нельзя ли «привить им любовь к чтению» — школы, похоже, давно не в состоянии это сделать. Но все-таки кое-что из программы по литературе дети заучивают твердо: Пушкин — наше все, поэзия — это скучные торжественные тексты про природу и войну, классика — это что-то далекое, высокопарное, патриотизм — набор затверженных паттернов и картинок.

Теперь же чиновники спустили в школы предмет, который целиком состоит из этих навязших в зубах идеологем. Пояснительная записка к программе комическим образом утверждает, что предмет рассчитан на «удовлетворение потребности школьников в изучении русской литературы», — почему-то предполагая, что такая потребность у перекормленных классическими текстами все еще осталась. Но школьники не дураки, они за версту чуют официоз и неискренность. Не думаю, что очевидно дремучий и душный предмет вызовет энтузиазм хоть у одного российского старшеклассника, измученного перегрузками, недосыпом и половым созреванием (если он вообще отличит его от обычной «литры»). Если бы я был русским патриотом, то пришел бы в ужас: нет лучшего способа привить человеку полное безразличие к родным березам, чем сделать их предметом школьной обязаловки.

Впрочем, энтузиазм — это ведь задача учителя, не так ли? Это обычная бюрократическая отговорка на претензии, что программа получилась официозной: вы учитель — вот и вызывайте интерес. Однако — и это проблема номер два — нетрудно представить, что произойдет с предметом в руках учителя-словесника, получившего еще 30+ часов нагрузки в год. Либо время, отведенное под «Родную литературу (русскую)», будет отниматься у литературы обычной, русской (но, видимо, неродной), в ущерб условной «Капитанской дочке»; либо — что более вероятно — предмет поставят последним уроком, и учителя (тоже не дураки) будут использовать эти часы для чего-то более полезного. Программа строго-настрого запрещает так поступать и сообщает, что курс «не может рассматриваться как время для углубленного изучения основного курса литературы», но прагматика школьной жизни наверняка окажется сильнее документа. Курс «родной литературы (русской)» обречен на саботаж и профанацию.

Третья проблема курса — его содержание.

Программа по предмету осторожно названа «примерной», что должно уберечь ее от придирок к отдельным произведениям, вошедшим в ее состав, или к огрехам сопроводительных формулировок. Но логику и подход составителей к подбору она отражает достаточно ясно. «Родная литература (русская)» дробится на несколько «проблемно-тематических блоков», которые в одном и том же порядке повторяются каждый учебный год, внутри меняются только отдельные тексты.

Здесь есть блоки энциклопедического характера: про разные российские города («Города земли русской»), фольклор («Преданья старины глубокой»), христианские праздники («Праздники русского мира»). Есть блоки ценностного характера: про красоту природы («Родные просторы»), войну («Не до ордена — была бы Родина») и могучий русский язык («Лишь слову жизнь дана») — самый короткий из всех (один час в год).

Кроме того, имеются два куда менее понятных блока. Один назван «Тепло родного дома», где собраны, насколько можно судить, произведения о семье и житейских проблемах; другой заманчиво озаглавлен «Загадки русской души». Под «загадками» авторами в числе прочего понимаются тексты про «судьбы русских эмигрантов», про крестьян (к примеру, «Сфинкс» Тургенева) и про страдающих женщин (подзаголовок «Долюшка женская»).

Наконец, последний блок носит название «О ваших ровесниках»; он ко всем этим национальным темам никакого отношения не имеет. Кажется, составители таким образом решили разбавить государственные интонации чем-то более человеческим. Этот блок в основном состоит из текстов современных писателей, «более близких и понятных современному школьнику, чем классика», как саморазоблачительно пишут авторы.

Надеюсь, видно, что ни в какую единую картину эти блоки не складываются. Их единство обусловлено только назойливым повторением одного и того же с 5-го по 9-й класс и тем, что туманно определенные темы постоянно перехлестываются и залезают друг на друга, так что произведения о войне могут оказаться в «Ровесниках» или в «Загадках русской души» — и наоборот.

Составители почти не скрывают, что у них получилась каша. Так, например, согласно пояснительной записке, в результате изучения в пятиклассниках должно произойти «формирование начальных представлений о русском национальном характере, его парадоксах и загадках русской души в произведениях о защите Родины в Отечественной войне 1812 года, о проблемах подростков и о своеобразии русского языка и родной речи». Национальный характер, загадки души, война и проблемы подростков. Белое, синее, деревянное. Эти темы, насильно вбиваемые в голову, по замыслу составителей, в итоге должны волшебным образом образовать в ученике некий гештальт и пробудить национальное сознание (или неведомое «когнитивное пространство»). Получается, правда, не гештальт, а нечто противоположное, меньшее, чем сумма собственных частей.

Иначе говоря, в «Родной литературе (русской)» нет предмета для изучения, а есть лишь набор слабо связанных друг с другом смутных романтизированных образов. На их месте мог бы быть другой условно «национальный» набор — скажем, из блоков «Наши цари», «Русская церковь», «Великие полководцы», «Материнская любовь» и «Родные реки» — с теми же результатами.

Не лучше обстоит дело и с подборкой текстов. Как видно, авторы не сильно утруждают себя кураторскими тонкостями и просто вполне бездумно ориентируются на поверхностное соответствие теме. Впрочем, пестрота — это само по себе не так уж и плохо. Помимо привычного насилия над классиками — у Пушкина и Фета выдраны самые парадные стихотворения («Бородинская годовщина» и «Севастопольское братское кладбище»), а восьмистишие Лермонтова «Посреди небесных тел…» отправлено в раздел «Праздники русского мира» для пятиклассников, изучающих Масленицу, только за сравнение луны с блином — в списке все-таки оказываются и мало упоминаемые в школе авторы, ряд хороших поэтов XX века или современные рассказы Гиваргизова и дуэта Андрея Жвалевского и Евгении Пастернак, популярных у прогрессивных словесников.

Другое дело, что бездумность иногда играет с авторами, наскребающими по сусекам нужные огрызки классики, злую шутку. Так, в список для пятиклассников, которым необходимо полюбить все ту же русскую Масленицу, включен издевательский ранний рассказ Чехова «Блины» с проглядывающим в нем мотивом неожиданной смерти («К вечеру барыня и кухарка от утомления не могут ни стоять, ни сидеть. Вид у них страдальческий... Еще бы, кажется, немного, и они прикажут долго жить...»; см. также его «О бренности»).

Но это еще ладно. Куда интереснее посмотреть, что в эти списки «родной литературы (русской)» не вошло, каким литераторам отказано в принадлежности к великому русскому народу.

Так, например, в программе не найти Льва Толстого. Интересно, почему? Наверное, он не принадлежит к русской литературе! Или он не такой родной, как мы думали. Очень жаль, ведь у Льва Николаевича были подходящие к блокам мысли о войне и патриотизме, было бы интересно их со школьниками обсудить.

Отсутствует Чингиз Айтматов — видимо, духовно нам не родной, потому что киргиз, хотя и писал на русском. Точно так же исключены из «родной литературы (русской)» писатели духовно неблизких нам народов, проживающих на территории России (бонусное задание: найдите в списке еврейскую литературу). Впрочем, для «произведений региональных авторов» составители милосердно освободили «вариативную» часть программы — 20% от общих часов курса.

Еще из родных (русских) изгнали от греха подальше всех авангардистов — по всей видимости, за космополитизм и подрывной характер языковых экспериментов. Природе Велимира Хлебникова или религиозности Введенского места в русском мире не нашлось. Демонстративно проигнорирован «Дыр бул щыл», в котором, по известному выражению Крученых, больше русского национального, чем во всем Пушкине.

Пострадала и история. Единственный род исторического события, который, по мнению авторов, заслуживает внимания патриотичных школьников, — война. Есть война 1812 года, Крымская, Первая и Вторая мировые. Других исторических событий, объединяющих страну, у нас нет, и произведения о них отсутствуют.

В программе остались советские писатели, но почти нет «советского» — быта, языка, опыта. Тексты, осмысляющие эту часть национальной истории, в список не допущены. Школьникам предлагается перепрыгнуть через прошлое их бабушек и дедушек сразу к вечным константам национальной культуры — к березкам и Пушкину.

То, что составители игнорируют неудобный советский опыт, особенно показательно еще и потому, что новая программа остается абсолютно советской по замыслу и духу. Литература понимается в ней не как диалог, а как инструмент индоктринации — набор готовых, бесспорных и беспроблемных положений, которые следует зазубрить. Сами школьники, соответственно, видятся составителям не как самостоятельно мыслящие субъекты, а как объекты воздействия, в которых «развитие», «осмысление» и «понимание» возникают извне, благодаря государству.

* * *

В финале курса «родной литературы (русской)» присутствует стихотворение Сергея Каргашина «Я — русский! Спасибо, Господи!..» — название которого российский девятиклассник после пятилетнего курса явно должен примерить на себя.

Приведу этот текст целиком:

Я — русский! Спасибо, Господи!
Я — поле. Бабушкин крест.
Я — избы Рязанской области.
Я — синь подпирающий лес.
Я — русский! По самое горлышко.
Во веки веков. Насквозь.
Я — лебедя белого перышко.
Я — воина павшего кость.
Какие б ни выпали горести,
Всем бедам хриплю назло:
Я — русский! Спасибо, Господи!
Я — русский. Мне так повезло!..
Пусть времени кружатся лопасти,
Меня у меня — не отнять.
Россия, как крепость над пропастью,
Стояла и будет стоять!..

Что ж, это очень плохое стихотворение, но было бы полезно пройти его со старшеклассниками как наглядный пример известной истины: «что автор хотел сказать» и «что у него получилось» — нередко разные вещи.

Что автор хотел, видно из заглавия. Остальное к этому выкрику не добавляет ничего, кроме эмоционального накала и блатного надрыва. Лирический герой отталкивается от конкретных, личных образов («избы Рязанской области»), затем растворяется в абстрактно-национальном (фольклорный лебедь, поле боя), все завершается восторженным символом вечной России-крепости.

Девятиклассники, хорошо владеющие навыками анализа поэтического текста, смогут обнаружить здесь кое-что еще, что проявилось вопреки авторской воле.

Например, тут присутствует сквозной, навязчивый мотив смерти. Помимо бабушкиного креста и костей воина со смертью так или иначе ассоциируются избы (не вымершая ли это деревня? автор не уточняет), лебедь («лебединая песнь»), лопасти времени (кого они должны перемолоть?), русский «насквозь» (потому что ранен пулей?). Со всем этим тесно переплетен мотив катастрофы: подозрительны и лес, подпирающий небеса (не потому ли, что они падают?), и крепость над пропастью (она тоже вскорости упадет?), и библейское «во веки веков» («и дым мучения их будет восходить во веки веков» (Откр. 14:11)). Настораживает и центральная метафора, которая у Каргашина расползается. Русский по самое горлышко? Не имеется ли в виду бутылка, как это может понять любой человек, живущий в России? Или герой просто сыт по горло?

А главное — почему он хрипит? Он умирает? Или задыхается от тесноты, нехватки воздуха (что странно — ведь до этого речь шла о просторных полях и небесах)?

Но в самом этом слове — «хрипит» — ключ к стихотворению. Речь героя действительно выглядит сдавленной, несвободной, а многочисленные неструктурированные повторы — неуверенными, невротичными. Он, то ли лежащий на поле боя, то ли перемолотый лопастями времени, пытается выхрипеть себя, подобрать для себя язык, но ему подворачиваются только чужие слова: есенинская «синь», стертые «народные» и исторические штампы (лебедь, кости), смесь из религиозных и советских формул («стояла и будет стоять» — это, конечно, «Ленин жил, жив, будет жить»). Поэтому герой запинается, спотыкается, повторяет «я — русский» как выкрик, который от повторов лишается силы, и к финалу скатывается к тавтологии («меня у меня не отнять», «стояла и будет стоять»).

Так что нахождение этого торжественного текста в финале курса вполне обоснованно. Это подходящая эпитафия для курса «родной литературы (русской)», который написан несвободным чиновничьим языком; который перебирает выхолощенные «народные» образы; который не нашел другого словаря для российских пейзажей, кроме школьно-советского набора из Тютчева, Есенина и деревенской прозы; который прячет советское, а оно то и дело лезет из всех щелей; который учит «теплу родного дома», но предлагает выбрать между заброшенной деревенской избой и холодной крепостью; который одержим костями, оставшимися на поле боя; который попросту мертв, как мертв герой стихотворения Каргашина, как мертва русская национальная идея, выстроенная на руинах романтического национализма, как мертва русская школа, насквозь пронизанная бюрократией, и как почти мертва русская школьная литература, задавленная до хрипа руками чиновников.

Понравился материал? Помоги сайту!