Филип Рот. Беседа с Примо Леви

В издательстве «Книжники» только что вышла книга эссе и бесед классика американской литературы Филипа Рота «Зачем писать?» в переводе Олега Алякринского. Здесь собраны тексты Рота о писательском деле, об осознании себя евреем; среди его собеседников — Исаак Башевис Зингер, Милан Кундера, Эдна О'Брайен. С разрешения издательства Кольта публикует фрагмент из разговора Рота с Примо Леви — писателем, химиком, узником Аушвица, — который состоялся в 1986 году в Турине. В беседе упоминаются сборник рассказов Леви «Периодическая система» (1975) и его роман «Разводной ключ» (1978).

Филип Рот: В «Периодической системе», книге о «сильном и едком привкусе» вашего опыта промышленного химика, вы рассказываете о Джулии, привлекательной молодой женщине, вашей коллеге, с кем вы работали на миланском химическом заводе в 1942 году. Джулия объясняет вашу «маниакальную страсть к работе» тем, что вы, парень двадцати лет с небольшим, робеете в общении с женщинами и что у вас нет подружки. Но, думаю, она ошибалась. В реальности причины вашей маниакальной увлеченности работой лежат глубже. Труд, как кажется, единственная ваша главная тема — не только в «Разводном ключе», но и в вашей первой книге о пребывании в концлагере Аушвиц.

«Arbeit Macht Frei» — «Труд освобождает» — эти слова были написаны над воротами Аушвица. Но труд в Аушвице — ужасающая пародия на работу, бесполезную и бессмысленную, работу как наказание, обрекающее на мучительную смерть. По-моему, вся ваша литературная работа посвящена возвращению труду его человеческого смысла, очищению слова Arbeit от того презрительного цинизма, которым ваши эксплуататоры в Аушвице извратили его суть. <…>

Примо Леви: Я не думаю, что Джулия была так уж неправа, связывая мою страсть к работе со свойственной мне тогда робостью с девушками. <…>

Я никогда не пытался серьезно проанализировать мою робость, но нет сомнения, что немалую роль в этом сыграли расистские законы Муссолини. От них пострадали мои друзья-евреи, кое-кто из «арийских» одноклассников издевался над нами, они говорили, что обрезание — это все равно что кастрация, и мы — по крайней мере, на уровне подсознания — были склонны им верить, спасибо нашим пуританским семьям. Думаю, что в то время работа для меня была скорее сексуальной компенсацией, нежели настоящей страстью.

Однако я убежден, что после концлагеря моя работа (или, точнее сказать, оба вида моей работы — химия и писательство) сыграла и все еще играет главную роль в моей жизни. Я уверен, что нормальные человеческие существа биологически созданы для деятельности, направленной к некоей цели, и что бездеятельность или бесцельный труд (как Arbeit в Аушвице) ведут к страданиям и атрофии. <…>

В Аушвице я часто наблюдал такой любопытный феномен. Тяга к lavoro ben fatto — «исправно выполненной работе» — настолько сильна, что она вынуждает людей даже рабские обязанности выполнять «исправно». Итальянский каменщик, который спас мне жизнь, полгода втихаря принося мне еду, ненавидел немцев, их еду, их язык, их войну, но, когда ему поручили возвести из кирпичей стену, он положил крепкую ровную кладку — и не из покорности, а в силу профессиональной гордости.

Рот: Книга «Выжить в Аушвице» завершается главой «История десяти дней», в которой вы в дневниковой форме описываете, как вам удалось укрываться с 18 по 27 января 1945 года среди группки больных и умирающих, оставшихся в лагерном лазарете после того, как нацисты ушли на запад вместе с двадцатью тысячами «здоровых» узников. Ваш рассказ читается как жизнь Робинзона Крузо в аду — а вы, Примо Леви, прямо как Крузо, раздобываете все необходимое в беспорядочных грудах мусора на диком острове, чтобы не умереть с голоду. Меня знаете, что поразило и в этой главе, и во всей книге: до какой степени сила мысли оказалась решающей для вашего выживания — сила практичного, цивилизованного научного ума. И мне вовсе не кажется, что вы сумели выжить только благодаря или грубой биологической силе, или невероятной удаче. Причина вашего выживания коренится в вашем профессиональном характере: вы — человек, привыкший к точности расчета и действий, умеющий контролировать смелые эксперименты, всегда ищущий принципы порядка, привыкший выправлять злонамеренные извращения всего того, что он ценит. Да, вам довелось побыть пронумерованной деталью адской машины, но вы были пронумерованной деталью, обладающей системным мышлением, которое всегда стремится к пониманию. В Аушвице вы себе говорили: «Я слишком много думаю», чтобы сопротивляться, «я слишком цивилизован». Но в моем понимании только цивилизованный человек, который слишком много думает, и способен на выживание. Ученый и выживший — одно и то же.

Леви: Точно, прямо в яблочко! В те памятные десять дней я и правда чувствовал себя как Робинзон Крузо, но с одним важным отличием. Робинзон принялся за работу ради своего собственного выживания, а я и двое моих французских единомышленников сознательно и с удовольствием взялись наконец за работу ради справедливой и гуманной цели — спасти жизнь нашим больным товарищам.

Что же до выживания, то этим вопросом я и сам много раз задавался, и мне его задавали не раз. Я настаиваю, что не было какого-то общего правила для всех, кроме одного: попасть в лагерь в добром здравии и знать немецкий. А дальше все зависело от удачи. Я видел, как удавалось выжить умным и глупым, смелым и трусам, «мыслителям» и безумцам. В моем случае удача сыграла важную роль, по крайней мере, дважды: мне повезло познакомиться с итальянским каменщиком и только один раз заболеть, но в самый нужный момент.

Но то, что вы подметили, — что для меня умение думать и наблюдать стало важным фактором моего выживания — это верно, хотя, по моему мнению, я больше обязан исключительно удаче. Помню, я прожил тот год в Аушвице в состоянии невероятной приподнятости духа. Уж не знаю, благодаря ли моему профессиональному опыту или стойкости, о которой я не подозревал, или просто в силу инстинкта. Я не уставал фиксировать происходящее вокруг меня — людей и их поступки — и настолько к этому привык, что в моей памяти до сих пор хранятся необычайно подробные образы их всех. У меня было сильное желание понять, меня постоянно обуревало любопытство, которое впоследствии некоторые люди сочли циничным: это было любопытство натуралиста, который вдруг оказался перенесен в новую среду — кошмарную, зато новую, кошмарно новую для него.

Я согласен с вашим замечанием, что моя фраза «Я слишком много думаю... я слишком цивилизован» противоречит этому любопытству. Но прошу вас, дайте мне право быть непоследовательным: в концлагере у всех нас сознание отличалось нестабильностью, оно колебалось час от часу между надеждой и отчаянием. И думаю, что связность и цельность сюжетов моих книг — это художественная конструкция, это результат осмысления событий постфактум.

Рот: Книга «Выжить в Аушвице» была сначала издана на английском языке под названием «Человек ли это?» — точный эквивалент вашего итальянского названия «Se questo e un uomo» (и вашему американскому издателю следовало бы сохранить это название). Описание и анализ ваших страшных воспоминаний о проведенном немцами «невиданном биологическом и социальном эксперименте» продиктованы учетом именно количественных масштабов методики, с помощью которой человека можно изменить или сломить, в процессе чего он, как вещество, разлагаемое в ходе химической реакции, теряет свои характерные свойства. Книга «Человек ли это?» прочитывается как мемуары теоретика в области моральной биохимии, который и сам был насильно включен в число подопытных организмов для участия в лабораторных экспериментах самого жуткого свойства. Существо, помещенное в лабораторию безумного ученого, само оказалось образцовым примером рационального ученого.

В «Разводном ключе», который точнее можно было бы назвать «Это человек», вы говорите Фоссону, вашей Шахерезаде в рабочей робе, что вы — «химик в глазах всего мира, ощущающий... в себе писательскую жилку»: как бы обладаете «двумя душами в одном теле, а это уж чересчур». Но я бы сказал: у вас одна душа, очень вместительная и цельная, чему можно только позавидовать. И еще я бы сказал: в вас неразрывно соединились не только ученый и выживший узник, но также ученый и писатель.

Леви: Это не столько вопрос, сколько диагноз, который я с благодарностью принимаю. Я старался жить в лагере по возможности рационально, и я написал «Человек ли это?», желая объяснить другим и самому себе события, в которые я был втянут, но без четкого намерения создать литературное произведение. Моей моделью (или, если угодно, моим стилем) был «еженедельный отчет», который обычно используется на фабриках и заводах: отчет должен быть точным, кратким и написан языком, понятным каждому в отраслевой иерархии. И, разумеется, он не мог быть написан на научном жаргоне. Между прочим, никакой я не ученый и никогда им не был. Я хотел им стать, но война и лагерь не позволили. Мне пришлось всю профессиональную жизнь ограничивать себя уровнем техника. <…>

Рот: Продолжение вашей книги «Человек ли это?» («Пробуждение», которое один из ваших американских издателей наградил неудачным названием) по-итальянски называлось «La tregua» — «Передышка». Она о вашем возвращении из Аушвица обратно в Италию. Путешествие эпических масштабов, особенно период длительного карантина в Советском Союзе, где вы дожидались репатриации. Что меня удивило в «Передышке», которая по понятным причинам могла бы быть пропитана скорбью и безутешным отчаянием, — так это ее жизнерадостность. Ваше возвращение к жизни происходило в мире, который порой представлялся вам первобытным хаосом. Но вы так легко сходились с людьми, вам все были в высшей степени интересны, и вы ко всем прислушивались, так что я невольно задумался: несмотря на пережитые вами голод, холод и страх, несмотря даже на ужасные воспоминания, был ли у вас в жизни период более счастливый, чем те месяцы, которые вы называете «интерлюдией неограниченных возможностей, благоприятным и неповторимым даром судьбы»?

Вы мне кажетесь человеком, которому более всего необходима укорененность — в профессии, в предках, в родных местах, в языке, — и тем не менее, когда вы оказались полностью оторванным от своих корней и в полном одиночестве, вы сочли это состояние подарком судьбы.

Леви: Один мой друг, отличный врач, сказал мне много лет назад: «Твои воспоминания о том, что было до того и после, черно-белые; а вот воспоминания об Аушвице и о твоем возвращении домой — цветные». И он был прав. Семья, дом, фабрика — все это хорошо само по себе, но они лишают меня того, чего мне и сейчас недостает: приключений. Судьба решила, что я смогу найти приключения в ужасной сумятице Европы, пережившей войну. <…>

Понравился материал? Помоги сайту!