Интеллигенция и революция — и Мединский

«Вот, под игом грязи и мерзости запустения, под бременем сумасшедшей скуки и бессмысленного безделья, люди как-то рассеялись, замолчали и ушли в себя: точно сидели под колпаками, из которых постепенно выкачивался воздух. Вот когда действительно хамело человечество, и в частности — российские патриоты».

А. Блок

Время от времени я предлагаю друзьям такую игру: назвать пять крупных (понимая всю глупость деления на «мелких», «средних» и крупных») русских писателей и поэтов, которые — так или иначе — были против Февральской революции. Не будучи историком литературы, я довольствуюсь исключительно догадками и интуицией, мои друзья, по большей части, тоже. И вот получается, что если говорить о феврале 1917-го, а не об октябре, то противников революции почти нет. Кажется, Бунину она не понравилась, но я не уверен. И все. Самые убежденные монархисты, даже почти черносотенцы, те, кто еще недавно глупыми виршами и статейками воспевал триумфы солдатушек над «фрицами», — даже они не выказали гнева и разочарования. Тон Василия Розанова в «Апокалипсисе наших дней» почти торжествующий; возможно, это своего рода истерика, но повод ее серьезен — мгновенно обнажившаяся пустота предыдущего порядка вещей. Можно, конечно, упрекать русских авторов в цинизме и приспособленчестве, но очевидно все-таки другое — точно так же, как в армии и полиции мало кто вызвался с оружием в руках защищать власть Николая Второго, среди культурных деятелей не нашлось большого количества желающих публично сказать пару добрых слов в адрес «старого режима» и свергнутого монарха лично. «Русь слиняла в два дня. Самое большее — в три. Даже “Новое Время” нельзя было закрыть так скоро, как закрылась Русь».

Сегодня у заинтересованного наблюдателя есть возможность проследить — уже на новом материале, — как работает механизм деградации власти и ее представления о себе и об обществе, как разворачивается процесс, ведущий к тем самым роковым розановским двум-трем дням. Российская власть неустанно добавляет детали к печальной картине; один из самых щедрых поставщиков деталей — министр культуры Мединский. Именно он вспомнил недавно и о феврале 1917-го, и о деятелях культуры вообще. В опубликованной в «Известиях» статье с длинным названием «Кто не кормит свою культуру, будет кормить чужую армию» министр наставляет: «Главный механизм культурной политики — отнюдь не “покупка лояльности лидеров общественного мнения”, “признанных творческих авторитетов”. Это все недорого стоит — что было доказано и в феврале 1917-го, и в августе 1991-го, когда именно обласканная казной творческая элита оказалась в авангарде сил, разрушавших государство». Высказывание любопытное: Мединский пытается убить двух зайцев одной фразой. Про «покупку лояльности лидеров общественного мнения» и «признанных творческих авторитетов» (у министра непростые отношения с русским языком, как видим) — это он так отмежевывается от сурковских времен, когда лояльность оных авторитетов действительно покупалась или имела быть купленной, впрочем, не всегда успешно. Нынче другие времена, намекает Мединский, раньше Гельман обустраивал Пермь, а теперь — Черногорию, несколько лет назад Макаревич пел песни Медведеву, а сегодня… все знают, где теперь Макаревич (что касается Медведева, то никто вообще не помнит, кто он таков). Но самое интересное другое — это исторические аллюзии, ведь Мединский называет себя историком. Аллюзий две — август 1991-го и февраль 1917-го. В первой автор статьи выказывает удивительное непонимание либеральной столичной советской культурной элиты — в смысле ее представлений о политически допустимом. Марк Захаров, радостно приветствующий Пуго с Язовым, — такого даже Фоменко вообразить не может. Да и вообще сюжет августа 1991 года не в том, что кто-то взял и сверг существующую власть. Мединскому тогда был 21 год, он учился в МГИМО, так что можно было бы извлечь из памяти ход событий: сначала путч против Горбачева, а потом уже триумф Ельцина. Государство убило себя само. Впрочем, Мединский — специалист по иным периодам, мог упустить из виду, бывает.

Главное — превратить «историю-изменение» в неподвижное «прошлое», где царит не имеющая начала и конца «традиция».

Если первая аллюзия выглядит довольно наивной, то вторая, увы, представляется плодом странного исторического невежества председателя Российского военно-исторического общества. Оказывается, в феврале 1917-го некая, как изящно выражается автор, «обласканная казной творческая элита» взяла и встала в авангарде роковых сил. В этом авангарде кое-кто был, это правда, только очень сложно представить себе, как казна «обласкивает» Зинаиду Гиппиус, или Маяковского, или Блока, не говоря о том же самом Розанове. Мединский явно перепутал времена; двор иногда действительно кое-что подкидывал писателям и художникам в виде заказов, и те рисовали «Заседание Государственного Совета» или сочиняли частушки про незадачливого Вильгельма, но казенные ласки носили спорадический характер, конечно. Систему придумали сначала большевики, а потом Сталин; но в сознании министра культуры «признанные авторитеты», начиная с летописца Нестора, ежемесячно выстраиваются в очередь в кассу за госзарплатой. А потом, о ужас, уходят в авангард. Перед нами типичное позднесоветское сознание, в котором все, что было до него, пропускается через советский фильтр.

Здесь одна из болевых точек нынешней российской власти, в частности, ее культурной политики. «Авангард». Слово сегодня почти ругательное. Авангард в эпоху модерна, в частности, русский — утопическая попытка создать не новое искусство, а нового человека и новое общество, это проект будущего, а будущего нынешняя русская власть боится, она пытается всячески избежать не только разговора о нем, но даже мимоходного упоминания. В нынешней России будущего нет — и оно власти не нужно, ибо чревато опасными изменениями. Оттого авангард ненавистен во всех его проявлениях, от политического до художественного. Конечно, выходит несколько неловко — ведь «русский авангард» есть одна из немногих «конвертируемых» за пределами русской культуры вещей прошлого века, соответственно им можно «гордиться», он есть часть «нашей великой традиции». Поэтому во времена Мединского русский авангард пытаются обезвредить, превратив в милый благонамеренный культурный мусорок, который отчего-то любят просвещенные иностранцы. Любят? Ну и пусть. А мы погордимся. На зимней выставке «В гостях у Родченко и Степановой» можно было ходить от стенда к стенду, из комнаты в комнату и ничего, кроме следов благодушного чудачества трудолюбивых супругов, не замечать. В сопровождающих текстах, в самой концепции выставки практически не было революции, Гражданской и Отечественной войн, не было истории. Собственно, цель нынешнего министра в том и заключается: остановить историю, выключить ее механизм, похоронить реальные социальные, политические, экономические, культурные интересы и запросы реальных людей и общественных групп под болтовней о «традиции». Забавно, что Мединский оказывается здесь настоящим героем эпохи модернизма — только не создателем модернистских шедевров, а их персонажем. Он где-то между джойсовским Стивеном Дедалом с его желанием «проснуться от кошмара истории» и музилевским Ульрихом, вознамерившимся «отменить реальность».

Во времена Мединского русский авангард пытаются обезвредить, превратив в милый благонамеренный культурный мусорок.

Главное — лишить «историю» какого бы то ни было значения, отказать фактам в существовании, превратив «историю-изменение» в неподвижное «прошлое», где царит не имеющая начала и конца «традиция». Статья в «Известиях» — прекрасный пример того. В ней разворачивается концепция отношений российского государства и культуры (в данном случае — театра), но совершенно безотносительно конкретных исторических обстоятельств. Что XVIII век, что XX — Мединскому все равно. Как опытный пиарщик, он видит в любой ситуации игру спроса и предложения, где первый определяется некоей вечной властью, которая вечно отражает интересы державы и ее подданных, а второе есть банальное предоставление культурных услуг на предмет развлечения и поучения тех же подданных под снисходительным присмотром той же власти. Задачу свою министр видит в доведении этой ситуации до кристальной ясности: государство диктует набор ценностей, полезных для общества, с этими ценностями культура и должна работать, если хочет быть «обласканной казной». Автор, конечно, ссылается на некое общественное мнение в России, якобы исключительно традиционалистское и даже чуть ли не религиозное, но, думаю, даже сам Мединский знает, как сегодня считают общественное мнение, да и само это мнение есть отражение того, чего от него хочет — посредством медиа — власть. Круг замкнулся. Нет здесь никакой идеологии, сплошной социокультурный аутизм, превращенный в набор скверно написанных рекламных слоганов.

Что же до столь мудрой культурной политики консервативных русских императоров вроде Николая Первого, у которой предлагает учиться министр Мединский, то как тут не вспомнить Розанова. В «Апокалипсисе наших дней» он пишет: «Между тем Пушкин, Жуковский, Лермонтов, Гоголь, Филарет — какое осияние Царства. Но Николай хотел один сиять “со своим другом Вильгельмом-Фридрихом” которым-то. Это был плоский баран, запутавшийся в терновнике и уже приуготованный к закланию (династия)».

P.S. Моя любимая фраза в статье Владимира Мединского: «На глазах нашего старшего поколения деградировала советская культура, скованная “идеологически выверенными” циркулярами. В результате классики рок-н-ролла родились в Ливерпуле, а не в Одессе. В итоге могучая, казалось бы, советская культура, целиком заточенная под идеологию, в целом оказалась и содержательно, и творчески бессильна перед вызовом западного “масскульта” и в целом нравственного кризиса конца ХХ века». Здесь все замечательно — и Одесса в должности Ливерпуля, и масскульт в кавычках, и, конечно же, противопоставление «нравственного кризиса конца ХХ века» неназванным, но явно чтимым автором нравственным высотам предыдущего периода времен Аушвица, Колымы и проч.

Понравился материал? Помоги сайту!