«Миграционная политика Европы — это проблема, не имеющая решения»

COLTA.RU публикует два текста, которые с разных углов рассматривают кризис, связанный с потоком беженцев и мигрантов в страны Европы: текст Ивана Яковины об основных рисках этих процессов и интервью с экспертом по интеграции и правому экстремизму Александром Тэвдой-Бурмули.

— Чем вызван сегодняшний всплеск массовой миграции с Ближнего Востока?

— Сегодняшний всплеск вызван, прежде всего, обострением конфликта на Ближнем Востоке в контексте появления ИГИЛ (запрещенная в России организация). Кроме того, несколько изменилась политика турецкого правительства: долгое время мигранты преимущественно из зоны действия ИГИЛ бежали через Турцию, где многие из них оседали и находились в лагерях для перемещенных лиц. Но турки стали активно выдавливать беженцев со своих территорий дальше в Европу, поскольку ни политического, ни экономического резона содержать их у Турции нет.

— В отличие от Евросоюза?

— В ЕС помощь мигрантам, прежде всего, обусловлена ценностными аспектами, которые подразумевают открытость границ для людей любых религий и цвета кожи, оказавшихся в беде. Кроме того, не нужно недооценивать и определенный комплекс исторической ответственности за те регионы, которые когда-то были европейскими колониями.

— Европейцы до сих пор испытывают чувство вины за эпоху колонизации?

— Я бы избежал столь жестких формулировок, поскольку даже на официальном уровне они это отрицают. Но миграционная политика Европы по отношению к бывшим колониям формировалась с учетом исторической ответственности и экономической выгоды от их использования. Оттуда по-прежнему идет дешевая рабочая сила и ресурсы. В совокупности это сложная смесь прагматики и морали. ЕС говорит, что помогать мигрантам — наш долг и мы можем себе это позволить. Но одной только ценностной мотивации недостаточно, поэтому есть другая мотивация — экономическая. Мигранты действительно производят значительную часть национального продукта европейских стран.

Не нужно недооценивать комплекс исторической ответственности за те регионы, которые когда-то были европейскими колониями.

— Что намерен делать ЕС для разрешения ближневосточной ситуации?

— Сегодня Ближний Восток находится в состоянии «черной дыры», и создание условий, которые бы в принципе прекратили потоки беженцев, невозможно. В связи с этим Европа будет усиливать «барьерную» функцию. Это означает ужесточение контроля на внешних границах ЕС — вплоть до проведения операций в Средиземном море для предотвращения дальнейшей нелегальной иммиграции. Планируется, что ВМС стран Евросоюза будут не только досматривать суда, но и топить контрабандистов, если обнаружится, что те идут пустыми. Проблема в том, что сейчас Европу захлестывает именно неконтролируемая миграция. Основная задача — наладить строгий учет и фильтрацию беженцев, а также ужесточить контроль на внешних границах, чтобы не допустить повторной волны.

— А вообще реально ли оттуда эмигрировать легальным путем?

— Как ни странно, с охваченного войнами Ближнего Востока идет, как правило, легальная миграция. Основной массив нелегальной и трудовой миграции в ЕС приходится на страны Магриба, Южного Средиземноморья и Балканы, поскольку балканские страны типа Албании — еще не члены ЕС. Также есть некоторая внутриевропейская миграция, когда из уже вступивших в Евросоюз стран — например, Румынии, Венгрии или Словакии — в Западную Европу едут цыгане, которые в социокультурном плане воспринимаются как остальные мигранты.

— Значит, процент нелегальной миграции ниже процента легальной?

— Однозначно.

Планируется, что ВМС стран Евросоюза будут не только досматривать суда, но и топить контрабандистов, если те идут пустыми.

— Польский журналист Витольд Шабловский в книге репортажей о Турции «Убийца из города абрикосов» пишет, что фешенебельные отели с недавних пор стали нанимать специальных людей, чтобы те вытаскивали из моря утонувших мигрантов. Автор пишет, что трупы отбрасывает к пляжу и отдыхающие жалуются. Это ли не иллюстрация грандиозных масштабов именно нелегальной миграции?

— Масштабы нелегальной миграции огромны. Но она составляет, в зависимости от периода, всего 15—20% от легальной миграции. Теперь мы столкнулись с тем феноменом, что волна эмигрантов сопровождается обилием жертв. С начала года в ЕС прибыло более 700 тысяч беженцев. Примерно по дороге в Европу за этот год погибло в пределах полутора тысяч человек. Последняя волна принесла еще около 800 смертей.

Но абсолютное большинство мигрантов из Африки и с Ближнего Востока остаются рядом с домом. До Европы доходят очень немногие. Основная часть миграционных потоков идет в более спокойные соседние страны — Алжир, Марокко, Иорданию. Люди бегут по политическим и экономическим причинам, но большинству психологически гораздо легче жить в странах близкой культуры.

— Но если говорить про Европу — с чем связано активное стремление беженцев в западную, а не в восточную ее часть, где уровень жизни, конечно, не немецкий, но все же гораздо выше тех стран, откуда они бегут?

— Они стремятся в Западную Европу по многим причинам. Во-первых, именно там существуют более развитые социальные программы. Во-вторых, заметна разница в уровне жизни: подушный доход румына будет составлять лишь 30—40% от подушного дохода немца. И, в-третьих, мигранты прекрасно знают, что в Восточной Европе и экономически, и политически неуютно. Это видно не только на примере Восточной и Западной Европы, но даже на примере Восточной и Западной Германии. ГДР всегда была более депрессивным регионом, чем ФРГ. У восточных немцев несколько иная ментальность. В западных немцах воспитывали ощущение вины — и небезосновательно. Восточные же немцы, напротив, усваивали комплекс победителей фашизма — граждан первого государства рабочих и крестьян на немецкой земле.

Нелегальная миграция составляет всего 15—20% от легальной.

— А насколько Европа действительно толерантна? Кого больше — противников или сторонников мигрантов?

— Европа толерантна. Пока противников миграции меньше, но их с каждым годом становится все больше в силу роста очевидных издержек миграционного бума. Но есть некая база, которая формировалась столетиями, а в крайне интенсивной форме — после Второй мировой. Надо понимать, что толерантность европейцев во многом диктует инстинкт самосохранения. Европа очень сильно испугалась того, что с ней произошло в середине прошлого столетия. За последние более чем полвека ЕС сумел консолидировать регион и политически, и идеологически. Все страны ЕС находятся в едином ценностном поле, и эти ценности позволяют им процветать. Европа 60 лет жила без войны — это редчайший случай.

— Благодаря чему это удалось?

— Во многом благодаря тому, что они избавили себя от инстинкта входить в постоянный клинч со своими соседями. Отдав часть вещей с уровня национальной компетенции на уровень наднациональной компетенции, то есть пожертвовав своими национальными прерогативами, они увидели в этом преимущества. Но есть и минусы. К примеру, страна лишается своей рыболовецкой или молочной промышленности, получая взамен для своих граждан возможность свободно ездить практически по всему миру, гарантируя им высокий стандарт прав человека и даруя ощущение безопасности и принадлежности к избранному клубу процветающих государств. Этот обмен для кого-то будет эквивалентным, а для кого-то — нет. Поэтому число противников миграции растет. Одно дело, когда мигранты создают национальное процветание и при этом как-то встраиваются в общество, полностью усваивая идентичность принимающей стороны. Но совсем другое, когда они превращаются в самодовлеющую силу и небезосновательно заявляют: «Мы — полноправные граждане Европы, мы не должны подстраиваться под вас. Вы развиваете свою культуру, мы — свою».

Чем больше будет в Европе мигрантов, тем сложнее будет крайне правым добиться хотя бы относительного большинства: иммигранты голосовать за них не будут.

— Если число недовольных миграцией будет расти, значит, позиции правых партий усилятся. К чему это может привести?

— Мы однозначно видим усиление крайне правых партий в Европе. Правые партии — это консерваторы, которые успешно встроились в общеевропейскую парадигму, усвоили универсалистскую систему ценностей и готовы спокойно жить по соседству с мигрантами. Но есть правые радикалы. Они действительно усиливают свои позиции, и это естественная реакция на фрустрацию, потому что часть социально-экономических неприятностей можно списать на чужаков, которые вынуждают менять наши привычки, навязывают архаичные, чуждые нам культурные практики. Стать праворадикалом ведь можно, исповедуя любую модерную идеологию. К радикализму могут прийти христианские демократы, традиционные консерваторы, которым больно смотреть, как рушится национальный мир. Левые могут прийти к правому радикализму, потому что мигранты отнимают рабочие места, а либералы — потому что мигранты меняют социокультурный код (например, плохо обращаются с женщинами). Таким образом, праворадикалы могут черпать поддержку практически из любой другой политической силы. Вопрос в том, могут ли они изменить доминирующий политический тренд Европы. Пока мы этого не видим. Да, они даже кое-где приходили к власти, как в Австрии Хайдер со своей Партией свободы. Они могут реализовать часть своих политических программ, но это будет, как правило, именно часть — и не самая принципиальная. А базовые положения праворадикальных программ — в первую очередь, касающиеся миграционной политики — остаются нереализованными. Пока потенциал крайне правых партий не так велик. В лучшем случае они могут выйти на уровень 30—40% на выборах. У Хайдера было около 30%, у Марин Ле Пен — схожие цифры поддержки на выборах муниципальных. Но чем больше будет в Европе мигрантов, тем сложнее будет крайне правым добиться хотя бы относительного большинства: иммигранты голосовать за крайне правых не будут.

Конечно, возникает вопрос, могут ли европейцы уйти от своей толерантности и, например, начать жесткую ассимиляцию иммигрантской диаспоры — а то и ее вытеснение из Европы. Но выглядит это малореально. Европейцы — крайне осторожные люди, им не хочется ни потерять электорат, ни получить новые теракты.

— То есть перед Европой вопрос отказа от мигрантов, в принципе, не стоит?

— Вопрос остается открытым. Европа стареет, но хочет оставаться процветающей экономикой. На уровне государственных установок сохраняется тезис о необходимости трудовой иммиграции в ЕС в известной перспективе.

Хотя для меня это загадка. Внутри ЕС — огромное количество безработных, которых теоретически можно занять на рынке. Но для этого нужно менять механизмы социальной политики, проводить структурные тяжелые преобразования. Это политически непросто. В итоге Европа пытается подстроиться под вновь возникающую реальность. При этом они номинально уходят от понятия «мультикультурализм», увязывая его со всеми уже проявившимися проблемами. Вспомним, как отозвались о мультикультурализме Саркози, Кэмерон и Меркель. Но по факту они проводят ту же политику. Например, сейчас можно говорить про «интеркультурализм» как некую альтернативу «мультикультурализму». Но это схоластика: как мы назовем явление, чтобы оно могло войти в политический лексикон.

Реально же изменить миграционную политику ЕС крайне сложно. Видите, какая волна реакции против тех, кто недоволен приездом беженцев? Но даже если допустить, что границы будут закрыты на замок и ни один новый иммигрант в ЕС не проникнет, — многое ли изменится по сути? Внутри-то все уже есть. Уже достаточно социокультурного чуждого, непривычного для европейских обитателей субстрата. Те, кто вновь приезжает, лишь усугубляют старую проблему. В конце концов, крайне правые партии пошли в рост еще с 80-х годов.

Европе важно показать диаспорам, что им выгодно жить здесь, не разрушая европейскую систему.

— Как мигранты первого поколения по прошествии десятилетий чувствуют себя на новой родине и можно ли на основе их сегодняшнего положения прогнозировать судьбу нынешних мигрантов?

— Это очень хороший, но сложный вопрос. Потому что у мигрантов первого поколения 50—60-х была другая модель поведения, отличная от сегодняшней. Они уезжали в чуждый для себя в культурном плане мир. Как правило, поначалу без семьи, чтобы заработать и уехать. Они не подчеркивали собственную идентичность, они хотели, скорее, чтобы их никто не замечал — как это было, например, с таджиками в России образца 2005 года. Кроме того, их было меньше. Уже второе поколение мигрантов приезжало в среду, более для себя комфортную. Они учили языки, хотя стимула для этого не было. Они чаще замыкались в рамках диаспоры, особенно женщины.

Первое и второе поколения до конца 70-х годов представляли проблему только умозрительно. А вот то, что случилось потом, перевело эту проблему в ранг экзистенциальной: с одной стороны, волна новых мигрантов, а с другой — рождается новое поколение уже внутри Европы. Нынешнее иммиграционное сообщество состоит из огромного количества натурализовавшихся. И модель третьего или четвертого поколения сильно отлична от первого и второго. Они изначально граждане ЕС, чувствующие себя там дома.

— Как укоренившиеся мигранты реагируют на приезд новой волны своих соотечественников?

— Это сложно проанализировать. Мигранты, приехавшие в 60-е годы, уже не определяют фон реакции. Фон определяют мигранты 80—90-х годов. Тут нужно иметь в виду, в частности, что существуют конфликты между общинами. Условно говоря, для француза все арабы (и берберы) на одно лицо, но марокканцы могут враждовать с кабилами, кабилы — с алжирцами. С другой стороны, есть очевидная позитивная реакция: «наших» — мигрантов, арабов, мусульман — становится больше. Появляется возможность требовать, влиять на расклад политических сил. Но значительная часть эмигрантов, конечно, будет встревожена тем, что вал новых эмигрантов спровоцирует антиэмигрантский синдром. Нам было хорошо. Мы были интегрированы. А теперь на нас обращены недовольные взоры многих.

Более жесткие миграционные практики принципиально исказят сегодняшний европейский проект.

— Это усиливает в людях ощущение себя гражданами второго сорта?

— Это важный момент. Они имеют на все право, но в силу того, что они иногда менее конкурентоспособны — скажем, хуже образованны, — они не могут эти права реализовать. Если они живут в рамках диаспоры, то хуже знают язык коренного населения. Плюс есть некоторая латентная ксенофобия со стороны местного населения при приеме потомков мигрантов на работу, хотя ЕС прикладывает кучу усилий, борясь с этим. С учетом того, что вроде бы изначально им все можно, они будут ощущать определенную дискриминацию. И это дает взрывчатый комплекс, который приводит к проблеме сегодняшнего дня: вы меня отвергаете, я не буду навязываться, а уйду к своим корням и буду развивать свою культуру, но при этом я имею такие же права — мои отцы и деды ковали вместе с вашими наше общее процветание. Получается странная конструкция: с одной стороны, человек замыкается в диаспоре, с другой — активно претендует на то, что это его страна.

— Потомкам мигрантов удается сформировать свой истеблишмент?

— Да, значительный процент выходцев из диаспоры — именно те, кто в буквальном смысле вышел из ее рамок, активно интегрируются и ведут себя как обычные европейцы. Они нацелены на карьерный рост, более того, их тянут наверх, поскольку для ЕС крайне важно показать остальной диаспоре, что у нее есть возможности врастания в систему. Есть куча программ по интеграции таких людей в полицию, образование, политику. Европе важно выращивать «своих чужих», иметь инструмент, который позволял бы наладить контакт и показать диаспорам, что им выгодно жить здесь, не разрушая европейскую систему.

— Каким вы прогнозируете дальнейшее развитие событий? То, что мы сейчас наблюдаем, — единовременная вспышка или все еще будет набирать силу?

— Судя по тому, что сейчас происходит на Ближнем Востоке и в Магрибе, мы не можем считать это последней вспышкой миграции. Нужно стабилизировать внешний фактор, чтобы гарантировать отсутствие подобных всплесков, но внешний фактор не будет стабилизирован еще много лет.

Европейцы в этой ситуации могут реагировать в краткосрочной и долгосрочной перспективе. В краткосрочной мы видим: они сохраняют верность цивилизационному выбору, обязуясь принять этих людей, но распределяя нагрузку между всеми членами ЕС; с другой стороны, они ужесточают внутренний и внешний контроль — «барьерную» функцию. Но это реакция паллиативная, потому что не устранен внешний фактор, который продолжает работать против стабилизации миграционной политики ЕС. Следовательно, им придется искать какие-то другие инструменты. Можно пойти в сторону большего ужесточения и ввести более жесткие миграционные практики, что, однако, принципиально исказит сегодняшний европейский проект. Безусловно, Европа будет еще активнее реализовывать свои адаптационные программы, рассчитанные и на мигрантов, чтобы те врастали в систему, и на местное население, чтобы оно не воспринимало вновь приезжающих как угрозу. Но, похоже, эта проблема не имеет решения.

Александр Тэвдой-Бурмули — доцент кафедры интеграционных процессов МГИМО

Понравился материал? Помоги сайту!