Человеческий арт

Как справедливо замечает у себя в фейсбуке Александр Шмелев, «выступление Павленского еще не закончено. Теперь слово за вторым участником этой акции — государством». Об этом же пишет и Марат Гельман. Собственно, все ждут второго акта драмы — реакции власти. В этом ожидании есть что-то жуткое: и те, кто пишет «Слава Павленскому!», и те, кто, напротив, предлагает его «оградить от общества», — все, боясь признаться в этом, ожидают одного и того же — «худшего». И государственная машина не разочаровывает: юридические статьи уже спустя несколько часов после акции сменяют одна другую в течение одного дня. Работает и медийная машина, это довольно точный индикатор: по скрежету ее шестеренок можно заранее угадать реакцию власти. Радиостанция РСН, например, вчера обсуждала Павленского в течение получаса с двумя экспертами-искусствоведами, занимающими противоположные позиции. Спорили в прямом эфире — искусство это или хулиганство. Судя по тому, что в эфире допускается дискуссия, что учитываются «права современного искусства»; судя по привычному раскладу голосования (85% против, 15% за Павленского; это стандартная нижняя «норма плюрализма», столько же получает после эфира, скажем, Алла Гербер) — пока решено не раздувать из этого «историю», и Павленский по-прежнему проходит по разряду «сумасшедший». Никакой «измены Родине», никакого «покушения на основы» и прочего пока не просматривается.

Но причина не в том, что Павленский «опасен» или «не опасен» для власти. Проблемой является то, что Павленский сегодня, в условиях нынешней России, попросту неописуем. Система огрубела за полтора года, язык современной пропаганды рассчитан на работу с большими числами — «пятая колонна» или «геополитические интересы России». Павленский не то чтобы сложен; но непонятно, как вообще сегодня на такое реагировать, как вообще говорить. Шутить? Несерьезно. Обсуждать всерьез? Смешно. Павленский невольно вынуждает информационное пространство усложняться — что не входило в его планы.

Нельзя сказать, что Павленский что-то «говорит» своими акциями; скорее, «молчит».

Для описания акций Павленского нет адекватного языка и у общества, и даже у интеллигенции. Мы все живем в пространстве домодерновой культуры и вынуждены пользоваться ее структурой и языком. А там есть либо «низкое» (развлечения, топот, рев зала), либо «верхнее» (Большой театр и срочное заявление правительства). Павленский существует где-то посередине и сбоку, а такого регистра сегодня не предусмотрено. Говоря про Павленского «политический протест», мы, опять же, несколько утрируем и забегаем вперед. В нынешней культуре понятие «политический» является синонимом действующей власти. Политическое — это «глава государства выступил на государственном празднике» или «губернатор края переизбран на следующий срок». Все, что не вписывается в этот ряд, является хулиганством и вандализмом (чего, кстати, никто и не отрицает в данном случае; поджог двери и есть мелкое хулиганство). Но «политический протест» — это было бы правильно, если бы кроме Павленского были, допустим, «политические коалиции», политические дискуссии и другие политические акции; там же, где нет политики, не может быть политического протеста.

© Иван Ерофеев

Даже у самого Павленского нет подходящего языка для описания того, что он делает. Нельзя даже сказать, что Павленский что-то «говорит» своими акциями, скорее, «молчит»; именно на этом, физиологическом, доязыковом уровне и можно понять его произведения (зашитый рот в одном из них — яркая иллюстрация).

У Павленского в России ничего нет, ему не на что опереться: ни традиции, ни языка, ни культуры, ни надежды на адекватное описание — не говоря уже о понимании.

Единственное, что у Павленского есть, — это право на страдание. Это неотъемлемое право каждого человека, и Павленский этим правом пользуется. Модус страдания понимают более-менее все (последняя акция — не исключение; он никуда не убегает, добровольно отдает себя в руки государства). Павленский прибивает себя, приматывает, прикрепляет или попросту остается там, где был; тем самым подчеркивает гибельность, обреченность каждой своей акции, они все имеют четкий акцент «бессилия». Как справедливо отмечают комментаторы, Павленский сознательно поместил себя в пространство одиночества, он по кускам бросает себя людям, обществу, добровольно обрекая себя не только на страдание, но и на тотальность непонимания (реакция общества в этом смысле предсказуема: «пиарит себя», «больной человек», «неудавшийся художник», «надо его наказать, чтобы другим было неповадно»).

Единственное, что у Павленского есть, — это право на страдание.

Споря о том, художественный это акт или политический, чего тут больше — политики или искусства, мы сами себя загоняем в угол. Политическое сегодня неотделимо от художественного, а само это разделение придумано теми же людьми, что придумали миф о художнике, который «не лезет в политику» — то есть, иными словами, всячески избегает говорить правду.

Но проблема даже не в этом. То, что делает Павленский, — это не политический и не художественный акт; это акт экзистенциальный.

Он касается, прежде всего, самого Павленского. «Адвокат Ольга Чавдар <…> рассказала, что, по словам самого Павленского, задержавшие его правоохранители требовали от него ответа на единственный вопрос: хотел ли он чьей-либо смерти? Павленский в ответ заявлял, что смерти никому не желал». Газетная заметка напоминает роман Камю или Достоевского: тут так же далеко до политики, как и до акционизма. Словно бы Павленский ставит себя в ситуацию «до всего». Это такой «человеческий арт», нечто очень русское — типично запоздавшее, намеренно деинтеллектуализированное, наполненное страданием и мазохизмом, чего уж тут. Павленский в одиночку делает себе прививку экзистенциализма.

Культура не может перейти из первого класса сразу в четвертый или пятый — не усвоив каких-то начальных уроков человеческого межсуществования. Не усвоив катастрофического опыта ХХ века, невозможно существовать наравне с миром. Россия не получила опыта осознания человеческого одиночества, заброшенности, осознания права на собственное тело и права распоряжаться собой, своей свободой и своим безумием. Павленский — это попытка нащупать границы человеческой клетки; но все это ему приходится делать прямо во время очередной выставки соцреалистического искусства, посреди этого торжества, среди спелых колосьев и довольных жниц.

Такой опыт культуре необходим, но он не может быть коллективным и осознанным — только индивидуальным и отчасти бессознательным, на грани безумия. На этом фундаменте уже возможно вызревание «современного искусства» — со всем его пониманием, рефлексией, вчувствованием и т.д.; с набором комфортных практик погружения в свободу. Но первый опыт свободы всегда такой: он ставится на самом себе. Павленский — это все мы, рождающиеся, но еще не живущие. Он сознательно причиняет ущерб себе, потому что тут пока больше нечему нанести ущерб: как общество, мы еще даже не родились.

Понравился материал? Помоги сайту!