Жизнь и смерть в Париже, открытом городе

Не открывая глаз, я прислушивалась к улице. С момента первого нападения в Париже прошло почти 12 часов. За окном тихо, так тихо под мои окнами в субботу не бывает.

Стреляли и взрывали в шести местах в Париже, из них три — на расстоянии 10—15-минутной прогулки от моего дома. Вчера вечером и ночью полиция блокировала все подходы к местам трагедии. Я не смогла подойти близко ни к театру «Батаклан», ни к ресторану Le Petit Cambodge, ни к кафе La Belle Équipe. И только смотрела беспомощно на скорые помощи, одна за другой. И тела, которые выносили, одно за другим.

Вечер начинался прекрасно. Мы с друзьями шумно и весело сидели в ресторане. В 9 с чем-то в ресторан зашла молодая пара, но не как обычные посетители, оглядываясь в поисках свободного столика, а как-то нервно-энергично. Они подошли к Антуану, владельцу ресторана, и что-то негромко ему рассказывали. Он наклонился ко мне и тихо шепнул: «В Париже стреляют». Он знает, что я журналист. Наше знакомство началось с того что он долго смотрел, как я строчу на компе, параллельно тыкая вилкой в тарелку, потом подошел ко мне и сказал: «В следующий раз не тащи компьютер, у меня точно такой же, и ты можешь им пользоваться».

Я только смотрела беспомощно на скорые помощи, одна за другой. И тела, которые выносили, одно за другим.

— В каком смысле стреляют? Где?

Антуан неопределенно махнул рукой:

— Там, по ресторану, по террасе кафе.

Потом он задумался на минуту и выскочил из ресторана.

Я вышла посмотреть. Мы находились в месте, где сосредоточено сразу порядка десяти ресторанов. Он заходил в один, выходил и шел в следующий. Общая тревога.

Мы закончили ужин и разбрелись — кто на метро, кто на автобус, кто пешком. Договорились, что все друг другу отзвонят, когда будут дома. Вал информации шел по нарастающей: стреляли в двух местах, нет, трех, нет, четырех. Ресторан, кафе, стадион, театр. Стадион. 80 000 зрителей! Товарищеский матч по футболу между Францией и Германий. Даже страшно подумать, что было бы, если три (вроде бы) взрыва произошли внутри, а не за пределами стадиона. Люди внутри не знали, что творится снаружи, стали что-то понимать и запаниковали, когда их не пустили на выход. Потом, когда узнали, что снаружи, не захотели покидать стадион. Потом пели гимн Франции и так выходили в растерзанный террористами город.

Театр «Батаклан». 1500 человек при полном зале! А зал был полон. Трое (вроде бы) террористов без масок стреляют из автоматов Калашникова. Каждый раз почему-то вздрагиваю, когда указывают именно этот тип оружия. В блогах: очень много крови, на полу тела убитых, 100 заложников, убивают одного за другим.

Франция была и останется либертинской, ироничной, попирающей условности, светской. Не потому ли она так бесит все противоположное, не за это ли ее взрывают.

У меня включены два компьютера. На одном три французских телеканала плюс несколько открытых сайтов французских газет, на втором — скайп и прямые эфиры, куда выхожу про просьбе коллег. Все данные приблизительные. Не приблизительная только картинка на экране: с далекого расстояния, довольно статичная, но все же вот стадион, вот ресторан, вот театр, вот полицейские побежали — штурм, вот выходят или выбегают люди, кто-то со сцепленными на голове руками, кого-то заворачивают в золотистую фольгу, и носилки, носилки, носилки… До полуночи город как будто не понимал, что происходит. Мой «придворный» бар работал, внутри уютно горели свечи, народ с сигаретами толпился перед входом. В пятницу они работают до утра. В пятницу все три атакованные точки неподалеку от меня тусят всю ночь. Здесь куча молодежи в кафе, барах, ресторанах, здесь жизнь бьет ключом. В полпервого ночи все, как по сигналу, опустело. Бар закрылся, на улице никого. Метро закрыли. Всех просят оставаться там, где они есть, лучше дома, на улицу не выходить. В стране чрезвычайное положение, президент произнес слова «война» и что-то такое про закрытие границ. Самолеты принимают, поезда ходят. Я еще не знаю, что парижане в твиттере объявили ночь открытых дверей, готовые приютить всех, кто не смог выбраться из центра города и оказался на улице, хотя лучше бы на ней не оказываться.

Около театра на асфальте с не отмытой кровью жертв, лежат цветы, горят свечи, белеют записки со словами нежности и печали.

В три ночи иду к открытом окну, чтобы его закрыть и вижу на улице единственного немолодого мужчину, который задирает голову и смотрит на мое окно. Говорю ему сверху, не чувствуя двусмысленности собственных слов, потому что думаю только об одном — всех просят сидеть по домам.

— Вам некуда пойти? Заходите, если так.

Он улыбается в ответ:

— Очень хочется соврать и воспользоваться вашим приглашением. Но я живу в двух шагах, уже почти дома. Не волнуйтесь за меня. Спасибо. Может быть, в другой раз и при других обстоятельствах, если предложение будет в силе?

Невольно смеюсь, закрывая окно. Французы они и есть французы. Франция была и останется либертинской, ироничной, попирающей условности, светской. Не потому ли она так бесит все противоположное, не за это ли ее взрывают, и по ней стреляют.

Что будет завтра? Каким проснется город после…?

Жизнь и смерть в большом, любимом, лучшем, самом открытом городе на свете, в котором сегодня скорбят на множестве языков, в котором можно прервать жизнь, но нельзя ее остановить

Притихшим. Я шла от дома до булочной 30 минут, вместо обычных 5. Останавливалась с каждым соседом, каждым владельцем галереи, каждым владельцем кафе, с антикваром, с садовником закрытого сегодня парка. Все спрашивали друг друга: как вы? все ли в порядке? семья? никто не пострадал? твой сын в Москве или Париже? А ваши дети не были на концерте? Все обнимались и целовались. Булочная работала, лавки были открыты, кафе и веранды тоже. Просто было тихо и немноголюдно, как никогда не бывает в субботу.

Где-то лежат трупы восьми террористов, убивших парижан во имя собственных идей. Около театра на асфальте с не отмытой с ночи кровью жертв этих террористов, прямо поверх нее, лежат цветы, горят свечи, белеют записки со словами нежности и печали по погибшим. За углом буквально в 10 метрах люди выходят из супермаркета с покупками.

Если это война, то вот она такая. Жизнь и смерть в большом, любимом, лучшем, самом открытом городе на свете, в котором сегодня скорбят на множестве языков, в котором можно прервать жизнь, но нельзя ее остановить, который каждое утро воскресает.

Понравился материал? Помоги сайту!