Пришел осеменатор

Готовимся к фестивалю «Остров-91», который состоится 20 августа в парке «Музеон», и вспоминаем три августовских дня 1991-го. COLTA.RU благодарит всех, чьи рассказы вошли в этот материал.

Приходите на «Остров-91»!
Вход бесплатный. Программа — тут.

Анна Бабенко: Уже поступила в университет, но еще была дома. Приходил осеменатор осеменять корову. Решили семьей, что дату осеменения можно не записывать — по-любому не забудем.

Tatiana Malakhova: Я тогда работала в крутом СП, где нам платили валютой, которую можно было реализовать в специальном магазине. В тот день я отправилась в этот магазин, чтобы купить дочке кроссовки. Иду по Кутузовскому средь бела дня, а навстречу — колонна танков. В Москве. На Кутузовском.

Gennady Kanevsky: В радиомагазине «Орбита» на Смоленской во всех отделах все приемники были настроены на «Эхо Москвы», которое вещало с мобильного передатчика, установленного на ездившем по Москве грузовике.

Ия Кива: Папа рассказывал, что в эти дни играл в волейбол с коллегами (речь о Донецке, Украина) и играющие каждую подачу сопровождали ироническими комментариями типа «ну, за президента Янаева», «ну, за министра внутренних дел Пуго» и так далее. Вроде бы все быстро поняли, что СССР уже всё, хотя за несколько дней до этого ни о чем таком и подумать не могли.

Natalya Khorina: Возле гостиницы «Украина» стояли три буддиста, мантры пели. Первый раз настоящих буддистов видела так близко.

Elka Todres Gelfand: Самое страшное мое воспоминание — это как коммунистов выгоняли из здания на Старой площади, они выходили из своих кабинетов навсегда, несли коробки с офисным скарбом, сумки, а безумная толпа их останавливала и рылась в их сумках и дипломатах, в личных вещах в поисках «секретных документов». Это было страшно наблюдать.

Svetlana Samojlova-Matvienko: 19 августа 1991 года я пошла становиться на учет по беременности. Поход этот был запланирован задолго, но уж очень не хотелось в жару сидеть в очередях в женской консультации. Откладывать было уже невозможно, отпуск заканчивался — пришлось идти. И вот, получив кучу направлений, пошла я по врачам. Сижу в кресле у стоматолога с открытым ртом — а по радио передают объявление ГКЧП. Ужас меня объял невообразимый. Казалось, кончилась прекрасная, полная надежд жизнь.

Nikita Yakubovich: Я ехал в этот день по Lincoln Way в Сан-Франциско, слушал радио, проехал на красный свет и получил штраф.

Elena Lebedeva: На эскалаторе вниз на «Баррикадной» меня поразило множество серьезных, сосредоточенных мужчин, многие с рюкзаками, поднимающихся по эскалатору нам навстречу, — это было самое сильное впечатление тех дней для меня, не оставляющее меня и сегодня: это были мужчины, идущие на войну...

Elena Zusmanovich: 19 августа 1991 года я получила разрешение на выезд на ПМЖ в Израиль. Как выяснилось впоследствии, совершила самый разумный поступок в своей жизни. Вообще-то этот день я провела в нескольких очередях, что было как нельзя лучшим символом завершения моей советской жизни. Первая очередь была в ОВИРе. Народ психовал. Я была в числе спокойных и успокаивающих. Как бы ни обернулись обстоятельства, при самом невеселом большевистском сценарии ясно, что от нас, уже получивших выездную визу, постараются побыстрее избавиться. Им будет не до нас. Что может быть лучше? «Им_ не до _нас» — мечта советского человека.

Elena Lebedeva: Знакомый водитель рассказал, что на Кремлевской набережной был затор и он в кураже стал кричать «Долой коммунистов, все на баррикады», имел успех, а водитель какой-то бетономешалки очень искренне сокрушался, что не может с бетоном ехать со всеми на баррикады — «потому что надо слить бетон».

Natalya Goncharova: 19 августа мы должны были ехать в Одессу к родным, уже были билеты. Пришла мама и сказала, что нам лучше не ехать — неизвестно, в какую страну мы вернемся и вернемся ли. И мы не поехали. Было немного жаль при всем этом величии момента, что мы не попали на море и не увидели Одессу.

Борис Локшин: Мне позвонил мой друг Веничка и заорал в трубку страшным голосом: «Чувак, давай быстро к Белому дому! Чувак... Тут такие телки, ты себе не представляешь... Они дают прямо на танках...» И тогда я сказал жене: «Слушай. А может, я все-таки подъеду, посмотрю, что у них там происходит?» На самом деле я пошутил. Или мне казалось, что я пошутил. Мне ведь и правда было очень обидно. Но жена побледнела, и я испугался и не поехал. ^[*]

Julia Trubikhina: Я, беременная на первых месяцах своей дочкой Аней, была на баррикадах. Два дня из трех. В первую ночь, когда шел дождь и погибли в туннеле мальчики, я еще была дома, но на следующий день уже не усидела. Мы с подругой-медиком из Питера, застрявшей из-за путча у меня в Москве, были медицинской «командой». В магазине где-то рядом (уже сейчас не вспомню) был стихийно организован медпункт и даже, кажется, организована импровизированная «операционная» на случай раненых, что сейчас представляется чрезвычайно наивным. Нам дали аптечки первой помощи, из которых, к моему несказанному облегчению, мне пришлось выдать только таблетку валидола. У нас была «своя» баррикада с каким-то опытным парнем-афганцем во главе. Там, кажется, даже какой-то переносной телик работал!

Elena Zusmanovich: Юная американская журналисточка затесалась в очередь к магазину Lancome и пыталась выяснить, кто тут говорит по-английски. Она сильно мне обрадовалась и принялась расспрашивать, «что советский народ думает о происходящем». Советский народ в моем лице думал, что у нас в Питере не будет танков. Мы — «город трех революций». Менять на «четыре» как-то не с руки, дурной тон.

Леонид Каганов: Мне было 19 лет, я был далеко на даче, и родители категорически отговорили меня бежать на последнюю электричку и ехать к Белому дому спасать страну от путча. Тогда в знак протеста я побрился налысо.

Almat Malatov: Я спал себе спокойно — каникулы, накануне перепил. Пришли родители, включили радио и стали слушать новости. Я попросил дать поспать.

— В стране переворот, — сказали родители.
— Это еще не повод меня будить.

Был уверен, что любое историческое событие в РФ можно проспать: пока проснешься, кофе выпьешь, покуришь — все станет как раньше. С тех пор уверенность лишь окрепла.

Ольга Дорожкина: У Белого дома была с мужем и друзьями. Мы были студентами МАИ, наш флаг хорошо на многих фото видно. Когда уходили танки и бронетехника по Волоколамке, я увидела, как их много было, поняла, что нас всех могли легко раздавить, — и только тогда испугалась, сильно испугалась.

Aleksandras Budrys: 19 августа 1991 года у меня должен был начаться медовый месяц. Была куплена путевка в какой-то навороченный дом отдыха в Крыму. Получены отпускные деньги. Куплены билеты на самолет. Заказано такси. И тут, нате вам, «Лебединое озеро». И танки на улицах. Жена сказала: «Никуда не едем!» Я: «Здрасьте, пожалуйста, хрен с ним, с Горбачевым, у нас — медовый месяц, если кто не понял!» — «Ты не понимаешь, на наших глазах творится история. Я это пропустить не хочу!» И убежала в редакцию «Московских новостей», где работала. Через неделю все кончилось. И нам таки удалось урвать кусок медового месяца. В доме отдыха нас встретили загорелые, отдохнувшие люди: «Скажите, у вас там в Москве что-то было, говорят?» На крымских пляжах никто ничего и не заметил!

Ekaterina Alexeeva: Был многотысячный митинг на Горбатом мосту, и почему-то особенно запомнилось, как американцы из-за стен своего посольства вытягивали руки и поддерживали нас, показывая пальцами V.

Elka Todres Gelfand: Родители строго-настрого мне велели не ходить к Белому дому, а мы с любимым мальчиком пошли, посидели там на танке, и я прихожу такая домой, а мама говорит: «Ну что, Елка. Ругать тебя бессмысленно, но вас показали по “Добрый вечер, Москва”. Вы сидели на танке. У Белого дома».

Natalya Khorina: На французский шла. С папой через мост как раз, а под мостом кого-то перевязывали уже. Люди бегают, в колючке путаются, падают, стрельба какая-то слышна, танки, а я на французский топаю.

Alex Haiut: Я был в городе Бухаресте, в гостинице, снятой «Сохнутом» для евреев-репатриантов на пути в Израиль. Что происходит в России, понять было сложно, и несколько сот болтливых евреев провели день в гадании, радости (как вовремя свалили) и печали (ой, а как же те, кто не успел). 20-го рано утром в аэропорту имени Бен-Гуриона работники израильского Министерства абсорбции гладили меня по голове, жалея и приговаривая: «Бедный мальчик, родители там... он тут... практически сирота». Ну и выписали сироте повышенное пособие.

Vadim Zherdev: В этот день я с молодой женой находился в свадебном путешествии в Юрмале. 21-го утром мы вышли из номера и увидели в холле вокруг телевизора группу товарищей, приехавших вместе с нами из Питера. Они смотрели официальные новости, там показывали краснолицых генералов, объяснявших, что все под контролем и порядок будет. Во время медового месяца от нас эти вещи были бесконечно далеки, и мы наивно спросили, где же «Вести» и прочие прогрессивные источники. На нас посмотрели как на идиотов и сказали что-то вроде «Вы вообще не в курсе, что ли?!» и что-то еще из серии «Газеты надо читать!» Мы пожали плечами и выдвинулись в сторону железнодорожной станции Булдури. По пути нас осыпало листовками из вертолета. Листовки по-русски призывали сохранять спокойствие и не поддаваться. Яснее не стало. Над Ригой кружил боевой вертолет с ракетами, направленными вперед и вниз. По пути к Старому городу в одном из переулков стояла БМП с карателями в камуфляже на броне. В Старом городе было оживленно, люди размахивали латвийскими флагами (что тогда производило впечатление уже само по себе), митинговали по-латышски. Кое-где валялись бетонные блоки — заготовки баррикад. На входе в собор висела аккуратная маленькая бумажка с напечатанной на машинке надписью «Собор закрыт». Мы пошли искать трамвай в зоопарк. Вы не поверите, но зоопарк тоже был закрыт и тоже без объяснения причин. Ну, мы просто подумали, что день сегодня какой-то странный, и пошли на аттракционы. Аттракционы работали. Работала также лодочная станция на Кишэзерс. Народ играл в пинг-понг и тоже выглядел совершенно аполитично. Всё.

Irina Mikhaylovskaya: Моя семья жила (и я сейчас живу) в самом ближайшем доме к Белому дому (если смотреть с набережной — слева). Я сама была в Штатах в те дни, а мои все — там, на баррикадах.

Elena Lebedeva: В ночь на 19-е ночевала у друзей в Хамовниках; меня разбудил водитель хозяев дома, сказав, что в Москве танки и переворот. «Боже, какая безвкусная шутка»,— подумала я. Однако с балкона виднелись какие-то военные автомобили, телевизор заело на «Лебедином озере», и около часа было возбужденно-тревожное, сосредоточенное напряжение; после выступления путчистов стало спокойно, я помню свое искреннее недоумение от серьезности окружающих, потому что у меня было стойкое чувство, что это какая-то неостроумная оперетта. А потом было весело, и я хвастала, что сразу оценила путч как оперетту. Я просто была дура и ничего не понимала — ни о войсках, ни о переговорах, ни об оружии в Белом доме.

Иоланта Домбровская: 20 августа я часа три бродила в ярко-оранжевом пиджаке по гродненским площадям, чтобы найти какой-нибудь митинг. Не нашла. В конце августа зашла в Гродненский университет к профессору Кондратьевой. В том же пиджаке. Первое, что она меня спросила: «Вы на митинге были?» Я говорю: «Не было митингов». Она: «Я запомнила ваш пиджак — я там была, нас было двое — значит, митинг был».

Elena Lebedeva: Подруга моя была в этот момент в романтическом отъезде как раз в районе Фороса, накануне до ночи читала «Архипелаг ГУЛАГ», и, будучи дочерью отсидевшего по 58-й статье, билась в аэропорту, пытаясь немедленно выехать в Москву.

Алёша Прокопьев: Мы жили тогда на Кутузовском, точнее, на улице Генерала Ермолова, но это почти одно и то же, Ксюше было четыре года, я поцеловал ее и жену и на троллейбусе, буднично так, доехал до Белого дома, выстоял очередь, чтобы попасть за уже возведенные баррикады, встретил друзей, примкнул к ним — а потом незабываемая, тревожная и счастливая ночь у костра! Самая, может быть, счастливая в моей жизни.

Natasha Vorobyeva: Я была в пионерском лагере «Маяк» от Гостелерадио. Родители очень боялись, что нас захватят, потому что: а) тогда все телевизионщики беспрекословно сделали бы, что велели; б) там, в «Маяке», есть своя студия вещания, которой можно заглушить Москву. Вернулись, как сейчас помню, 24-го, нас встречали бэтээры у здания Гостелерадио.

Tatyana Fisher: 1 сентября я пошла в 5-й класс и обратила внимание на совершенно пришибленных учителей.

Iana Tokareva: Я была в США, готовилась к первому в жизни «дикому» турпоходу на каноэ по реке Делавер в смешанной хиппующей американско-московской компании. На 20 августа была запланирована экскурсия в Нью-Йорк. 19-го меня подняли до света и сообщили, что в Москве переворот и родители строго запрещают мне возвращаться домой. С тех пор Нью-Йорк окрасился для меня в сумеречно-безысходные цвета. По счастью, обратный билет был вроде бы на 30-е, к тому моменту паника рассосалась, и по приезде я застала уже экстатические народные гулянья, к которым примкнула, наплевав на джетлаг, благо жила тогда совсем рядом с эпицентром событий, напротив гостиницы «Украина». Встретила у Белого дома одного из любимейших школьных друзей, мы долго шатались по центру и даже слышали, как на одной из площадей играет группа «Браво». Этот день помню как один из самых счастливых в жизни.

Дикобраз Л.: Мои окна выходили на Ленинградский проспект. По нему шли танки, танки... Танкисты молодые и красивые, танки шли медленно, и танкисты успевали делать комплименты буквально всем девушкам на улице. Белозубые улыбки, разные акценты — казалось нереальным, что они кого-то убьют...

Ekaterina Alexeeva: В августе 91-го я была на пятом месяце беременности. Утром 19-го выехали на работу на машине, повернули с Минской на Кутузовский. «Вроде все спокойно», — сказала я. «Обернись». Повернула голову — за нами шла колонна танков. «Господи, неужели все вернется? В какой стране родится мой ребенок?» — вот главное, о чем я думала в те дни. Мы работали в СЭВе, видела из окна, что творилось у Белого дома — как собирались люди, как перекрывали троллейбусами Калининский, чтобы не дать проехать танкам. Дочка родилась 25 декабря1991 г. — накануне дня распада СССР.

Elena Lebedeva: 20-го часам к четырем пополудни мы пришли на баррикады. Толпа была не очень плотной; метрах в пяти от нас стоял танк. Мы просто стояли, мне показалось, что стоим мы тупо и делать нам совершенно нечего. Моя подруга, очень чувствительная и впечатлительная, была напряжена больше моего и, осмотревшись, серьезно сказала мне: «Здесь опасно, и это преступление перед нашими родителями — то, что мы здесь, в опасности. Я прошу тебя — если вдруг все побегут, бросай к черту свой зонт и беги, встречаемся дома, на Спортивной». Но около танка мирно курили мужчины вместе с танкистами, и, верно рассудив, что от нас толку ноль, мы отправились домой.

Elka Todres Gelfand: 19-го я проснулась от грохота. Выглянула в окно (я на Ленинском жила), а там по моему проспекту танки едут. Прямо настоящие танки. Ко мне пришли друзья, мы возле входа в квартиру поставили газовый баллончик, который мне брат привез накануне из Германии для самозащиты, — типа если вдруг ЧТО, то у нас ЕСТЬ ЧЕМ! Идиоты.

Milena Bakonina: Накануне мы уехали с друзьями в Карелию. Грибы-ягоды-рыбалка. Три прекрасных дня в лесу, и вот заводим машины в обратный путь, включилось радио — в Москве танки, стрельба, государственный переворот, ужас. Самый ужас заключался в том, что у всех маленькие дети в Ленинграде с бабушками и дедушками, а ничего непонятно. Обратно мчались очень быстро. Хорошо помню толстые щеки откормленного бабушкой улыбающегося сына. А брусники в лесу было очень много — красные поляны.

Aleksandras Budrys: Я прекрасно представил себе, на чьей стороне будет ТАСС, где работал я, и решил уж точно не светиться. В отпуске я! Нет меня! <…> И пошел в «Московские новости». На Пушкинской площади было полно народу. В одном из окон, свесив ноги, сидел «Кассандра хренов» Александр Кабаков, предсказавший путч в своем недавнем романе, и через динамик объявлял последние новости, которые приносили корреспонденты либо передавали всякие радиоголоса. Работа кипела. Корреспонденты прибегали и убегали, кто-то в изнеможении спал прямо за рабочим столом. Ну, я понял, где найти себе применение. В буфете ничего не было, кроме коньяка «Белый аист». Так я смотался домой и нажарил пельменей, коих у меня в морозилке был изрядный запас. И кормил пробегающих мимо меня сотрудников «МН».

Gennady Kanevsky: 22-го мы свалили к Белому дому — угощать солдат на бэтээрах сигаретами и пирогами с капустой и уговаривать не стрелять в народ. Но тогда уже ситуация переломилась, все приободрились.

Marina Doroshina: Были с мужем в отпуске в Юрмале, снимали комнату в Каугури. Не очень помню, как узнали про события в Москве, возможно, хозяйка что-то такое сказала. Стали слушать радио, какие-то «радиоголоса», которые сообщали о беженцах и о том, что сопредельные с Латвией страны готовы их принять как политических эмигрантов. Над морем постоянно кружил боевой вертолет в боевой же готовности.

Natasha Braginsky: 19 августа мы с подругой штурмовали в Биробиджане поезд Москва—Владивосток, нам нужно было в Хабаровск, утрясти квартирные дела перед новым учебным годом. Толпа, внеся нас в вагон, прибила в купе к какому-то командированному в Хабаровск журналисту из Москвы. «О, девчонки! Проходите-проходите», — радостно говорит он. Выглядывает в окно: «Что это у нас? Биробиджан? Ну и что у вас там, в Биробиджане, комаров много? А евреев? А? Да что вы как неродные, у вас все в Биробиджане такие серьезные, а?» И тут — барабанная дробь — он, слушая наши новости, с ужасом осознает, что оказался не в то время и не в том месте. «Как танки в Москве, какой ГКЧП... Я пятые сутки в поезде... Я ж только пирожки на станциях покупал...» Оставшиеся два с половиной часа до Хабаровска он составлял из невнятных и скудных газетных новостей картину катастрофы вселенского масштаба и был уверен, что на перроне далекого дальневосточного города его будут встречать не коллеги с легкого похмелья, а холодные и трезвые чекисты. Так он и не узнал, много ли в Биробиджане комаров. А евреев в тот год уехало полгорода.

Nikolay Kononov: Я просто сочинил стихотворение, не имеющее отношения к путчу.

Nikolay Bolshakov: Был я в стройотряде, на укладке узкоколейки в леспромхозе недалеко от Подпорожья. Помню один на всех черно-белый телевизор с диагональю12 сантиметров, «Лебединое озеро» все утро без просвета по всем каналам, раздражение за завтраком — где кино? где новости? — желтый мотовоз, радиоприемник на приборном щитке. И еще помню, как работяги все время переключали радио с новостей на музыку.

Elka Todres Gelfand: 23-го я пошла стричься на Чистые пруды к какому-то ужасно модному мастеру, записывалась за два месяца. Мастер всю ночь до этого провел на баррикадах, щелкал ножницами, одновременно рассказывая коллегам, как что было, смотрел им в глаза, а на меня не смотрел. Потом пришлось стричься еще раз, не очень получилось.

Alla Gribchenko: Жила в небольшом райцентре Воронежской области. О событиях узнала из телика. Вышла на крылечко. Соседка наша — дама партийная. Я у нее через забор: «Что же будет?» А она говорит, что порядок будет, знаем, мол, у кого какие мысли (мы с подругой на выборах наблюдателями были от каких-то демократов). Я разговор подруге передала. А она мне: «Если что, вали все на меня. У меня детей нет, а у тебя дочка маленькая».

Mariya Burago: У меня в том августе умер институтский друг. От онкологии, которую теперь уже лечат. И я не могла понять открывшейся сложности мира, а тут еще эта штука с путчем... Помню, что бегала в магазин и мазала бутерброды, а мама возила их защитникам баррикад. Меня, взрослую уже девочку, оставила дома оплакивать товарища и продолжать резать и мазать, мазать и резать…

Denis Umnov: 20-го числа я ездил на медкомиссию перед отправкой «на картошку». И очень удивлялся, что город полон спокойных гуляющих людей — когда в стране переворот и вопрос, кто и как будет жить дальше, висит на волоске.

Роза Ахмедшина: Если бы было нужно в тот день встать и задержать танки — мы были к этому готовы. Когда все закончилось и демократия победила, я плакала и обнималась с мальчишками-солдатами, которые говорили нам: «Мы бы все равно по людям не стреляли». Пишу — и слезы катятся... Так верилось, что мы уже победили. И что мы никогда не начнем снова говорить «о великом вожде» и прочей х**не.

Dmitry Anoshin: Я 20 августа 1991-го встретил посреди Рыбинского водохранилища, мы перегоняли яхту после регаты на Онежском озере обратно в московский клуб. Поздно вечером 18-го или 19-го мы пришли в город Череповец, а про путч узнали на следующее утро, когда пошли звонить на почту по межгороду домой. Вернулись на лодочную стоянку, стали крутить ручки у радиоприемника — поймали вроде «Свободу», а потом до нас еле-еле добило «Эхо Москвы». Внимательно послушали. «Да, это война», — задумчиво сказал сын капитана, собрался и на следующее утро укатил на первом поезде в Москву защищать демократию и свою контору по сборке и пусконаладке компьютеров (дико популярный был бизнес в то время). Нас осталось трое — капитан, мой отец и я. Лодку бросать было стремно, решили продолжать движение. 20-го, наверное, перешли большую и плоскую Рыбинку, слушая крепнувшее с каждым километром (милей, конечно, милей) «Эхо», 21-го не помню — то ли нервно курили и отдыхали, то ли пошли сразу дальше. Утром 22-го в районе Углича, по-моему, я пошел вздремнуть, а когда вылез на палубу часа через три, то по радио уже передавали победные известия.

Ольга Полянская: У меня тогда заночевал один безответно влюбленный приятель. У него в то время уже проявились проблемы с психикой, впоследствии переросшие в диагностированную параноидальную шизофрению. Из-за проблем с головой его к тому моменту уже отчислили из крутого технического вуза. Мы с его мамой договорились: я обращаюсь с ним бережно, веду душеспасительные беседы. Утром я нашла на кухне записку — мол, еду к Белому дому, не могу иначе. Чуть ли не «прощай», короче. Я в ужасе думала, что скажу его маме и как объясню ей, что позволила его убить. Он, к счастью, не пострадал.

Tatyana Fisher: Я была на турбазе в Крыму вместе с мамой, мы должны были уезжать обратно в Питер 20 августа. Помню встречающего нас на перроне папу с совершенно безумными глазами, растерянного, который подхватил меня на руки и мчался по этому перрону как ненормальный.

Natalya Goncharova: Когда все закончилось, мы, подростки, пошли к Белому дому, ходили туда-сюда, смотрели, совершенно не догоняя суть и смысл произошедшего. Стало известно о тех трех погибших. Раньше никогда такого не было, ничего подобного не сообщали. Как это — путч, что это значит? Мы этого не понимали, но чувствовали, что произошло что-то значительное.

Alexandra Grieva: Мне было три года, я сидела перед телевизором и смотрела, как по улицам столицы едут танки. Одно из самых ранних детских воспоминаний.

Светлана Левина: 19 августа рано-рано утром в съемной квартире на «Речном вокзале» я проснулась от страшного гула: по Ленинградке шли танки. Позже включила телевизор, увидела «Лебозеро», казалось, что каждое па повторяется в этой версии трижды. Потом на экране возникли какие-то жуткие лица… С двухлетней дочкой мы пошли гулять в парк у Речного. Около метро увидели обгоревший перевернутый киоск «Союзпечати». Ленинградка почти пустая, парк — вымерший абсолютно. Возвращались домой дворами, и вдруг из какого-то открытого окна восьмиэтажки, как будто с небес, громко, во всю силу, Сашкин голос: «Не плачь, не жалей, чего нам жалеть, ведь ты, как и я, — сирота. Ну, что ты, смелей! Нам нужно лететь! А ну от винта! Все от винта!» Я стояла и плакала.

Vita Sh: Я в Одессе, даю урок английского двум интеллигентным дамам, собирающимся в Штаты. Телевизор фоном, никогда не выключается. В полном молчании смотрим новость, старшая, лет 40, говорит: «П**де-е-е-е-ец...»

Ali Ko: Я была в Осаке (Япония). Загорала на террасе. Позвонила подруга-японка из Токио (ее муж работал на NHK), сообщила, что в Москве по Сaдовому идут танки, и посоветовала подавать на политубежище. Я отказалась и засобиралась в Москву.

Андрей Борисыч: Я отдыхал с родителями в санатории «Меллас», в паре километров оттуда была резиденция Горбачева в Форосе. На море было больше военных кораблей, чем обычно, — мне это очень нравилось (в восемь-то лет). Родители долго все это обсуждали, но решили, что раз уж Горбачев тут рядом отдыхает и его охраняют, то ничего не случится и все в порядке.

Denis Umnov: 19 августа рано утром позвонил мой товарищ и почти ровесник (15 и 17 лет, какая разница), который приехал из Москвы в провинцию к бабушке на лето. Товарищ был потомственный диссидент, в третьем поколении — настоящий московский интеллигент. Сказал, что в Москве переворот. Я провел ревизию бумажек в своем столе — отобрал несколько наиболее отмороженных номеров «Свободного слова» и почти всю переписку «Политического лицея», координатором которого я тогда имел честь быть. И сжег. Подготовился, в общем. И отправился в горком комсомола — потому что чудесным образом совмещал борьбу с режимом с членством в бюро горкома. На лестнице в горкоме встретил первого секретаря горкома КПСС. По партийной привычке он бодро поприветствовал меня: «А, комсомол! Ну, как дела?» Нормально, говорю, дела, а у вас как? Переворот же в стране! И впервые в своей жизни увидел, как у взрослого и солидного мужика сходит с лица краска и в глазах появляется испуг. «Какой переворот? Нет никакого переворота! Это мы порядок наводим!» Удачи, говорю. На том и разошлись.

Alexey Gurtovoy: Мне было 12 лет. Лето проводил у бабушки, это юго-запад Одесской области. Утром вышел из спальни — все взрослые, родители и бабушка с дедушкой, смотрят внимательно телевизор: обращение ГКЧП к гражданам, какие-то указания и обещания. В комнате повисли сдержанный оптимизм и радость. Все давно и напропалую ругали Горбачева и перестройку. Почему оптимизм был сдержанным? Взрослые говорили, что с этой старой гвардией мало что получится. Почему, мол, молодых нет? И почему одни генералы и секретари? Мы с дедом пошли в гараж за машиной. По дороге встретили каких-то его знакомых. Одни говорили, что наконец-то Горбачева убрали и будет все хорошо. Другие говорили, что эти кремлевские деды должны уйти. Пусть лидером станет, например, Ельцин! Когда стали показывать танки — люди совсем растерялись. Появился страх. Наутро побежали в магазины покупать консервы и мыло. В нашем парламенте провозгласили Акт восстановления украинской государственности. Все коммунисты испугались и по своей доброй традиции проголосовали так, как им сказали из президиума. Потом уже другая история началась. А 24 августа 1991 года дед сказал, что хорошо, что не будет Горбачева.

Sabina Narymbaeva: Мне было 12 лет, 19 августа я с утра стояла в очереди в магазин «Галантерея» г. Рудного Кустанайской области, потому что «давали» зубную пасту и мыло — хоть и по талонам, а большой дефицит. После обеда у меня был номер 57, написанный синей ручкой на ладони. В очереди недовольно обсуждали, что опять там что-то в Москве, Горбачев в своем Форосе сидит, ничего, кроме балета, не показывают. Очередь до меня дошла аж в полпятого.

Ольга Копылова: Мне было 13 лет. Сначала ничего не было понятно. Страха не было, только растерянность и интерес, что же будет теперь. По ТВ показывали классику, балет, один балет круглые сутки. «Лебединое озеро» вроде бы. Уже по одному этому было понятно, что произошло что-то серьезное. Потому что, как только что-то серьезное в СССР происходило, вырубали все новости и крутили часами классику на повторе.

Anna Louka: Мне 13. Что-то происходит. Все волнуются. Я — нет. Пока не узнаю, что знакомые мальчики поехали вершить историю. Они возвращаются, все успокаивается…

Евгений Бунимович: «Не волнуйся ты так, папа, это к субботе закончится,— сказал сын, глядя в телевизор с высоты своих двенадцати лет.— Посмотри на их рожи. Это же дебилы.

— Видишь ли, сын мой, я уже без малого сорок лет гляжу в телевизор на эти дебильные рожи, а они все никак не кончаются...» ^[**]

Tatyana Litvinova: Я была в отпуске у родителей. Так как по телевизору шло только «Лебединое озеро», семья командировала меня в киоск за газетами. Возле киоска собралась очередь, придавленная каким-то тяжелым молчанием. Одна женщина в тишине начала громко говорить: «Все правильно, и пусть вся заграница нас не поддержит, нужны они нам!» Я ей скромно так возразила: «Ну что же хорошего, у них ведь оружие». Женщина ответила: «А у нас длинный язык — оружие. Рот закрой!» И в очереди больше никто ничего не сказал.

Vladimir Gurvich: 19-е, раннее утро, поезд приходит на Ленинградский. Выходит гражданин средних лет, одет очень хорошо, с дипломатом. К нему подскакивают журналисты, но интервью начинает он:

— А что это тут у вас творится?
— Как?! Разве вы не знаете?
— Понятия не имею. Я только проснулся.
— Тут у нас чрезвычайное положение! Вон танки на Комсомольской площади!
— Скажите пожалуйста! И кто же это все организовал?
— Янаев, Крючков...
— А-а-а! Не берите в голову. Я их хорошо знаю. Еще по комсомольской работе. Никогда у них ничего толком не получалось.

Помахал рукой и пошел по своим делам.

Алексей Болгаров: Это было как будто тебя на трое суток перенесли на другую планету и в другую жизнь. Это был не я, а какой-то другой человек, правильный.

Katia Tretiakova: Мы с бабушкой слушали без перерыва «Эхо Москвы» и плакали от волнения, когда никто не видел.

Bagrat Arazyan: Я был в Словении, открылась моя выставка. В этот день сидел, писал картину и слушал радио... и вдруг на незнакомом словенском языке начали говорить что-то про «одстоп председника Горбачова»... И я два дня не мог связаться с Москвой.

Konstantin Kropotkin: Мы с сестрой поехали на Байкал. Все время шел дождь, в корпусах было сыро, жизнь турбазы замерла, в столовой, как обычно, кормили консервированной рыбой, а по радио, по единственной программе из коробочки желтого, тухлого пластика, бубнили местные начальники, жалко присягая кому-то на верность. Потом они начали оправдываться, что было еще гаже. В августе 1991-го было впечатление бесприютного, чужого дома. И вкус советских рыбных консервов.

Olga Uvarova: Мне было шесть лет. Это был день, когда я впервые испытала страх. До этого это чувство мне, девочке из благополучной семьи, было неведомо. В этот день к родителям пришли друзья, они сидели на кухне, я играла, как обычно, у себя, было весело и уютно, вдруг звонок в дверь, на пороге тетя Галя, невероятно испуганная, кричит: «Включайте радио, телевизор, по улицам танки идут!» И я первый раз вижу, что родители перепуганы, не знают, что делать, — и понимаю, что происходит какая-то глобальная катастрофа. Пытаюсь не подавать вида, что собираюсь плакать. В красках представляю себе танки, идущие по нашей улице. Голова у меня начинает кружиться и земля качаться. Я стою в коридоре, а взрослые мечутся из комнаты в комнату. Наконец на меня обращают внимание и обещают пойти в магазин за пряниками. Эта связь с повседневной реальностью меня очень подбадривает: раз еще существуют магазины с пряниками, значит, не конец света.

---

^[*] Борис Локшин, «Что я делал 19 августа», отрывок.

^[**] Евгений Бунимович, «Меня здесь не стояло», отрывок.

Понравился материал? Помоги сайту!