Ксения Анатольевна, вас используют!

Участники: Денис Бояринов, Сергей Гуськов, Глеб Морев, Михаил Ратгауз, Дмитрий Ренанский, Денис Рузаев

 
Дмитрий Ренанский: Ни для кого не секрет, что драматический театр в сегодняшней России — это резервация, заповедная зона, не попадающая в поле общественного внимания и не являющаяся пространством общественной дискуссии. В этом смысле хайп, поднятый этой весной вокруг богомоловского «Идеального мужа» — и не стихающий, заметим, уже который месяц спустя после премьеры, — прецедент, что называется, не имеющий аналогов. Меня в свое время совершенно потряс следующий факт: если ввести в Google поисковый запрос «Идеальный муж», то третьей строчкой выскочит «идеальный муж смотреть онлайн» — какой еще драматический (да хоть и оперный!) спектакль последних лет может похвастаться такой популярностью в широких, так сказать, массах?

Михаил Ратгауз: Стоп, стоп, может, широкие массы хотят посмотреть фильм «Идеальный муж» с Людмилой Гурченко?

Ренанский: Нет-нет, именно что «идеальный муж спектакль смотреть онлайн». Полтора года назад Богомолов выпустил в Петербурге спектакль «Лир. Комедия», взорвавший театральное комьюнити, но не спровоцировавший особенной дискуссии за его пределами. «Лир», как и мхатовская премьера по Уайльду, был редким для современной российской драмы образцом театра социальной рефлексии — но по-настоящему громкий резонанс удалось вызвать именно «Идеальному мужу». Разумеется, здесь сыграла свою роль гулкая акустика главной театральной сцены страны — убежден, что если бы Богомолов показал свой opus magnum не в МХТ, а на подмостках любого другого театра, результат был бы совсем иным.

Сергей Гуськов: Весь спектакль наполнен мемами под завязку — КВН, который длится более четырех часов. В какой-то момент ты начинаешь задаваться вопросом: а зачем все это? Можно просто КВН посмотреть — что там есть помимо этого? Я не нахожу ответа на этот вопрос. Единственное — интересный момент обнаружился уже после спектакля, когда я погуглил и увидел, что снят сюжет НТВ про «Идеального мужа» в МХТ, в котором они проходятся по всему и ни слова не говорят, что есть мощная, огромная пародия на НТВ в последней части спектакля. Они об этом умалчивают. Хороший эффект — задели то, что нужно.

Денис Бояринов: Если проводить параллели c музыкальным миром, спектакль Богомолова напоминает мне песню Васи Обломова и Сергея Шнурова с рефреном «Любит наш народ всякое говно». При этом песня становится популярной, потому что она ровно такое же говно, какое любит наш народ. Хорошо, мы считываем весь этот юмор, пародии, двойную и тройную игру, но я не очень понимаю, зачем делать говно только для того, чтобы сказать, что у нас любят только говно.

Ренанский: Я вот, кстати, совсем не убежден в том, что публика бельэтажа, с радостью покачивавшая головой в такт песням Стаса Михайлова, которыми открывается «Идеальный муж», считывала все иронические смыслы спектакля. Мне вообще в какой-то момент показалось, что зрители, приходящие в МХТ посмотреть на, условно говоря, «ментов» — на Хабенского, Пореченкова и иже с ними, — восприняли песни Михайлова как расширение того ассортимента, который им предлагает МХТ, — и страшно этому обрадовались.

Спектакль Богомолова напоминает мне песню Шнурова с рефреном «Любит наш народ всякое говно».

Бояринов: Первый раз зал громко засмеялся на слове «минет», второй — на «Путине». Это первые два бронебойных гэга. В известной рецензии Анны Наринской на «Мужа» мне запомнился один момент. Когда Лорд пел очередную свою песню, один из ее соседей обернулся к другому и с чувством сказал: «Эх, хорошо мужик поет». Я не исключаю, что многие зрители этими песнями искренне наслаждались.

Ратгауз: Как завещал нам Александр Сергеевич Пушкин, художника нужно судить по законам, им самим над собою признанным. В этом смысле все, что было произнесено, — КВН, Вася Обломов — это все имеет место быть, но это не раздражает, потому что существует в рамках жанра на стыке театра и кабаре — политического ревю. Жанр этот старый и полезный. Дальше вопрос заключается только в том, насколько правила этого жанра, этой игры соблюдаются самим автором, насколько он ими владеет. С моей точки зрения, Богомолов не владеет. Вот посмотрите. Это спектакль из трех действий. Первое действие — политическая сатира: страшная, грязная и коррумпированная русская жизнь под звон колоколов ХХС и вой шансона из Кремлевского дворца. Все предано и продано, все как в колонке Латыниной, только средствами театра. И это смотрится вполне увлекательно. Во втором действии художник решает идти дальше — и сменить регистр: теперь вместо публицистики нас кормят метафорами с высоким процентом жирности. Вы помните: на сцене мрак, подвешена полуголая дама в позе распятия. И под это дело Богомолов нам бегло рассказывает, как в мире чистогана и нефтегаза хоронят последнего русского интеллигента. Это, что называется, уже weird. Но я понимаю траекторию мысли. В первом действии русская жизнь в технике Кукрыниксов, во втором она же, но уже глазами как бы Гойи. Который все равно у Богомолова тоже Кукрыникс. Однако это как раз понятно и ничего. Но вот приходит третье действие, которое забывает и про политические инвективы первого, и про сатанинские радости второго — и вместо этого начинается подробная, исключительно скучная антреприза, посвященная унылому доведению до конца сюжетных линий. Мы долго наблюдаем за красивой голой спиной актрисы Зудиной. Потом она зачем-то долго едет в аэропорт — бог весть зачем. Придуманного для неясных целей приемного сына гея-чиновника надо поспешно уничтожить в автокатастрофе, потому что больше с ним делать нечего. Какая-то грошовая мелодрама разыгрывается в каких-то гостиничных интерьерах. Все это практически уже не сбрызнуто лимонным соком политики. И метафоры тоже как-то подзабылись. Кроме триколора, которым накрывают трупы, я не помню: была там какая-нибудь политика? По-моему, вообще никакой. То есть режиссер не собирался нам что-то определенное сообщить. Он просто играл в разные игры: сначала в бильярд, потом в петанк, потом в мыльную оперу. Одним словом, третье действие полностью раздевает догола два предыдущих. И говорит просто о неразборчивости автора.

Здесь видна та же болезнь, что была и в «Лире». Хотя надо сказать, что по сравнению с «Лиром» это все-таки шаг вперед к большей дисциплине. Но Богомолов все равно пока не умеет контролировать ни свое воображение, ни свои порывы что-нибудь процитировать, сказануть, пошутить — то есть не может держать в руках материал. Для него что тот солдат, что этот. Увы, такой тип творчества сильно напоминает какое-то художественное детство. Которое, собственно, и является формой отсутствия контроля.

На спектакле я вправду вспоминал про свои собственные пубертатные писательские позывы. Лет в 15 вчера прочитанное невыносимо хотелось втиснуть в сегодня написанное. Я смутно понимал, что у меня нет сил сказать самому что-то важное, а важным быть хотелось. При этом у меня были под рукой Блок и Кафка. Как у Богомолова — Шекспир и Целан. И с помощью Кафки и Целана можно казаться гораздо значительнее, чем ты есть. Короче, «Идеальный муж» был бы неплохим политическим ревю — если бы Богомолов умел держать в руках себя и спектакль. И довести до логического конца простое, хлесткое сообщение на злобу дня. Но его бесконтрольно несет. И это очень вредит делу. И представлениям о его режиссерской серьезности вредит тоже.

Ренанский: Тут нужно напомнить, что «Идеальный муж», как и «Лир», — спектакли, появившиеся не на голом месте. Два года назад, весной 2011-го, в рамках программы «Польский театр в Москве» фестиваль «Золотая маска» показал «(А)поллонию» Кшиштофа Варликовского, шедевр современного польского театра и образцово-показательный пример театра политического, в котором сюжеты греческой мифологии переплетались с сюжетами из жизни Варшавского гетто, а режиссер занимался выговариванием национальных комплексов. У нас на тот момент такого театра не было, да и сейчас, что и говорить, нет — но общественный запрос был сформирован, и «Идеальный муж» (вместе с «Лиром») выглядит, несомненно, ответом на него. Тут еще нужно заметить, что эти два спектакля (особенно «Лир») сыграли для Богомолова роль своеобразного карьерного трамплина: он ведь долгое время ходил сначала в подающих надежды молодых режиссерах, а потом — в капустных дел мастерах, обслуживающих интересы табаковского мультиплекса. Нужно сочинить «Безумный день, или Женитьбу Фигаро» на открытие «Черешневого леса» с Сергеем, прости господи, Безруковым в главной роли — подать сюда Богомолова! Никому и в страшном сне не могло привидеться, что этот режиссер в одночасье станет абсолютным властителем дум театрального сообщества. А вот же... Но я отвлекся. Очевидно, что Богомолов сочинял «Идеального мужа» как сознательную травестию «(А)поллонии» — это заметно даже в визуальном строе спектакля. Режиссер словно бы говорит: в социокультурной акустике сегодняшней Польши серьезный, вдумчивый, въедливый разговор о национальных травмах, о социальной идентичности нации возможен — а мы, живущие в тотальной какой-то пелевинщине, можем позволить себе лишь поиграть в кривые зеркала.

В «Идеальном муже» заметно желание дать пощечину публике, но не причинить вреда мхатовской кассе.

Ратгауз: То есть это сознательная заявка? Богомолов приходит к нам, чтобы сказать: «Да, я не умею думать»?

Ренанский: Не совсем. Скорее так: «Сегодняшняя Россия не заслуживает серьезного разговора, окружающая нас реальность настолько абсурдна и вульгарна, что ее можно разве что пригвоздить к столбу высмеиванием».

Ратгауз: Но это догадки. А мы же можем обсуждать конкретные вещи? Вот у спектакля есть тема, эта тема — развал и ужас, в котором мы живем, правильно? Поэтому я вполне понимаю, когда там появляются травестийные три сестры, когда хоронят интеллигента — понимаю, Окуджаву понимаю. Но что там потеряли Ромео с Джульеттой?

Денис Рузаев: Он как будто без «Ромео и Джульетты» не мог сюжет сложить. Если посмотрим, там и Чехов, и Уайльд…

Глеб Морев: Библиотека всемирной литературы (смеются) представлена обширно. Я вот сижу и думаю: с какой стороны ни подойди, все он какой-то жалкий оказывается — и спектакль, и режиссер. Начали говорить про прагматику — тоже все очень прозрачно: «Лир» с авторским чтением стихов Шаламова, декламированием Целана, переводом Кузмина и прочими сигнатурами элитарной интеллектуальности как-то, значит, не снискал народной любви. А вот если выставить на сцене разом Стаса Михайлова, трех сестер, Ромео, Джульетту и Уайльда, народ к тебе потянется. Эксперимент оказался удачным. Но эта удача настолько предсказуема, настолько, так сказать, тупа в своей механике, что лишь подчеркивает вечность приемов привлечения публики, банальность работы постмодернистского механизма. В сакральном пространстве МХТ представим какую-то дичь, включим радио «Шансон», и это будет, как говорится, так отвратительно, что невозможно оторваться. Все пойдут смотреть на это, потому что работает энергия нарушения сакрального. Работает банальный механизм, который всегда работал и будет работать, и автор, прибегающий к использованию этого механизма, демонстрирует лишь банальность хода своей мысли.

Как художник Богомолов целиком и полностью зависит от чужого текста, паразитирует на чужом тексте. Но вот что забавно: когда я слушал Окуджаву (в спектакле ведь звучит и Окуджава), то вдруг поймал себя на ощущении, что текст Окуджавы настолько сильнее происходящего на сцене, что вопреки всей режиссерской задумке абсолютно выламывается из пародийных кавычек, в которые претендует заключить его Богомолов, и звучит просто и прямо, как мощное лирическое высказывание. Я чувствовал недоумение и неловкость оттого, что классический текст реализуется в таком странном контексте, как бы параллельно ему, перебивая его своей силой и выразительностью. Это ведь тоже частый художественный прием — остранения чужого текста, его пародийной апроприации, и надо признать, что почти всегда это работает и заставляет смеяться, по-иному воспринимать «цитируемый» текст, — но это был первый на моей памяти раз, когда человек, использующий этот прием, не смог справиться с текстом, на который он «замахнулся». Вещи, на которых пытается паразитировать Богомолов, оказываются сильнее выстраиваемого им контекста.

Бояринов: Ладно Окуджава, «Любэ» звучит гораздо сильнее!

Морев: Да, но когда со сцены зазвучали, прости господи, Андрей Андреевич Вознесенский и композитор Рыбников — даже это абсолютно выламывалось из богомоловских кавычек. Даже «Юнона и Авось» оказалась в рамках мхатовской постановки вполне чистым, беспримесным высказыванием, подавляющим всякую попытку режиссерской рефлексии. Это, конечно, приговор.

Ренанский: Режиссеру действительно можно предъявить многое — начать хотя бы с того, что швы в сюжете и в самом деле не сходятся, да и «режиссер Богомолов не всегда поспевает за инсценировщиком Богомоловым», как это доброжелательно-изящно сформулировал мой коллега Андрей Пронин. Но в целом «Идеальный муж» показался мне на редкость внятным и содержательным высказыванием — в отличие, кстати, от «Лира», невыносимо раздражавшего меня своей манипулятивностью: режиссер считает, что достаточно предъявить публике некий джентльменский набор «Завтрак интеллигента» (шекспировский перевод Кузмина, трогательную еврейскую девушку, читающую у микрофона целановскую «Фугу смерти») — и все обрыдаются, испытав замешенный на радости узнавания псевдоинтеллектуальный катарсис.

В этом смысле «Идеальный муж» меня тоже поначалу жутко раздражал, но в какой-то момент — в середине, кажется, второго акта — я сформулировал для себя сверхсюжет спектакля, и все встало на свои места. Богомолов говорит о чудовищном кризисе театрального языка, который русская сцена переживает сегодня и который не миновал в последние годы даже самых талантливых наших режиссеров — от Чернякова до Серебренникова. Богомолов берет на себя роль трикстера, шута, скомороха, основная задача которого — в жанре «больше ада» проговорить то, о чем говорить вообще-то не принято. Как это было у братьев Пресняковых в «Изображая жертву»? «Русское кино в жопе, один Федя Бондарчук молодец»? Вот и здесь что-то похожее.

Конструкция Богомолова особенно эффектно работает в третьем акте — там, если помните, важна линия пародирования (виртуозного, кстати) традиционного театрального дискурса, все эти немыслимые сцены из «Трех сестер» и диалоги из «Ромео и Джульетты». И вот когда этот смехотворный, выродившийся высокий штиль монтируется Богомоловым с роликами, в которых премьер МХТ Пореченков рекламирует майонез «Ряба», — «Идеальный муж» превращается в своего рода «Х...й на Литейном мосту», в радикальный художественный жест, обращенный ко всему театральному (и, шире, культурному) комьюнити: вот, мол, ребята, посмотрите, кто сегодня является лицом Московского художественного, посмотрите, как грустно у нас идут дела. Вот этот метасюжет — он для меня превращает «Идеального мужа» в важнейшее высказывание.

Ратгауз: То есть метасюжет заключается в том, что режиссер пришел на сцену МХТ и сказал: «МХТ, ты дурак!»

Ренанский: Скорее «МХТ, ты мертвец!» — довольно смелое, надо сказать, заявление, особенно если учесть, что Богомолов, кстати, занимает пост то ли советника, то ли помощника художественного руководителя МХТ.

Бояринов: Российский театр в кризисе. Вот я, например, человек, который к театру имеет мало отношения, сидел и думал, что вся эта катавасия имеет такой вот единственный смысл...

Ренанский: То есть сюжет считывался даже частью публики, не знающей окружающего «Идеального мужа» контекста?

Бояринов: Для меня это было единственное оправдание. Что этот спектакль — как акция Pussy Riot: мы тут пришли в храм Христа Спасителя и пляшем на амвоне.

Ратгауз: Храм Христа Спасителя — уже не храм.

Бояринов: В том-то и дело! А главное, что Константин Богомолов это уже в четвертый раз показывает!

Морев: Я за этим вижу лишь хитрое лицо Олега Павловича Табакова, считающего прибыль от спектакля. Полный зал, билетов не достать — чего еще надо?

Бояринов: Тогда ошибка режиссера только одна — надо было сделать спектакль в два раза короче, чтобы они могли больше спектаклей в день давать и больше денег зарабатывать. Тут круто просчитались оба — и Богомолов, и Табаков.

Морев: А почему? Потому что у Богомолова совершенно неструктурированное художественное сознание — нет никакой внутренней иерархии, в дело идет любая заготовка, любая придумка, любой прием. Ни от чего, сделанного самим собой, любимым, нет сил отказаться. Эта ситуация так знакома нам по претенциозному (и, увы, обычно бесталанному) «авторскому» кино по три часа длиной.

Ратгауз: Дима на самом деле бросил этому спектаклю довольно мощный спасательный круг.

Ренанский: Но мне действительно кажется, что безъязыкость «Идеального мужа» — это чистой воды поминки по русскому театру и его великой традиции.

Ратгауз: Это, Дима, конечно, чистой воды уловка № 12. Как только мы переводим что-то на метауровень, то мы таким образом как бы говорим: «Да, это очень скверно. Но это специально очень скверно».

Бояринов: У меня еще была такая теория — еще один спасательный круг режиссеру, — что Лорд, собственно, и есть автопортрет режиссера Богомолова. Он прекрасно понимает, что он, как говорят в спектакле, «зяблик, поющий в аду». А что делать?

Ратгауз: А все-таки, кроме Пореченкова, что еще доказывает вашу версию? Что это спектакль про нищету русского театра. Например, второе, сатанинское, действие как на это работает?

Ренанский: Соглашусь в том смысле, что «Идеальному мужу», конечно, требуется серьезная редактура. Его бы сократить на час-полтора — стало бы только лучше: недокрученность видна на всех уровнях театральной конструкции.

Гуськов: Был же известный анонимный текст, который все постили в Фейсбуке и ЖЖ. Там Путин играет на рояле, националисты сваливаются с моста, а таджики поджигают голубей: он вот был об этом же, но короче — небольшой абзац, а не четыре с половиной часа размусоливания десятка образов.

Ренанский: Тут важно еще вот какое обстоятельство — стремление режиссера Богомолова усидеть на нескольких стульях сразу: в «Идеальном муже» заметно желание дать пощечину публике, но вместе с тем сделать это так, чтобы не причинить вреда мхатовской кассе.

Гуськов: А что вы будете говорить и писать, если вдруг, хотя это и маловероятно, каким-то образом в отношении Богомолова начнет работать цензурная машина? Допустим, его начнут гнобить какие-нибудь православные активисты или что-то в том же духе. Ведь Pussy Riot сначала все гнобили, а потом так же единодушно начали защищать.

Рузаев: Мне кажется, такого не будет.

Ратгауз: Это хороший вопрос. Если мы говорим про хайп, то нужно понять все-таки его природу. Почему Собчак написала, что это маствоч, почему Навальный, которого я встретил на спектакле, сказал, что ему очень понравилось? Каким ветром их туда занесло и почему они уходят довольные? Вот только представьте себе, что точно такой же спектакль случился бы год назад, в разгар протестного движения. Мне кажется, что он бы не выстрелил.

Ренанский: Действительно, парадокс. Сейчас вокруг «Идеального мужа» столько разговоров — мол, первый в новейшей истории России спектакль на большой сцене с внятным политическим месседжем. Как будто не было великой «Жизни за царя» Чернякова в Мариинском театре — более радикальное политическое высказывание трудно себе представить. Но этот спектакль не вызвал дискуссии — как не вызвали ее ни «Лес» Серебренникова в том же МХТ, ни «Гамлет» Фокина. Здесь, конечно, есть другой нюанс: что в «Жизни за царя», что в «Лесе», что в «Гамлете» политическое высказывание было облечено в довольно виртуозную, сложносочиненную художественную форму, требовавшую от так называемого простого зрителя определенного напряжения мысли (с «Идеальным мужем», как мы понимаем, все обстоит ровным счетом наоборот — здесь чем проще, чем плакатнее, тем лучше). Но время не дало этим спектаклям прозвучать. А тут — срезонировало.

Библиотека всемирной литературы представлена обширно.

Ратгауз: Вот именно. И объяснение этому есть, оно простое. Вихри враждебные веют над нами. Вокруг ходят репрессии, реальные и потенциальные. Крышка над обществом закручивается плотнее. А эта закручивающаяся крышка сразу создает звонкую акустическую среду под ней. Путинско-володинский политический климат — это большой подарок для театра как типа высказывания и коллективного переживания. Потому что в обстановке реальной или мнимой опасности все фрондерское, произнесенное вслух, в реальном времени, публично, при большом скоплении людей, становится жестом. Этого ждут, и этого боятся. Сидя в зале, я почувствовал чисто физически очень живую готовность публики к тому, чтобы именно со сцены, в театральных условиях — не в киношных, не в печатных, не в фейсбучных, а именно в старых условиях коллективного переживания в реальном времени, — залу было предъявлено зеркало новой ситуации. Я ощутил эту жажду даже на энергетическом уровне. В этом смысле МХТ для такого спектакля, как этот, — исключительно удачный выбор. Все банальные для соцсетей правды, которые произносит тут Богомолов, волнуют, потому что они звучат с главной драматической сцены страны. Со сцены (этой и других), у которой под этой репрессивной крышкой традиционно появляются шансы своей конфигурацией напоминать трибуну. И год назад это было бы банально, сейчас это точный жест, сделанный в правильное время.

Бояринов: А год назад это было бы банально? Почему?

Ратгауз: Потому что год назад это было бы повторением того, что на улице, понимаешь? Если бы это было просто оппозиционное кабаре, оно бы не отличалось от огромного потока свободно льющейся оппозиционной информации, которая сваливалась на нас изо всех углов. Оно бы растворилось, как растворились те спектакли, о которых мы говорили. Чтобы все то же зазвучало, должна быть настроена общая акустика между залом и сценой. Эту акустику всегда создает запрет.

Ренанский: И именно поэтому вполне радикальный по высказыванию и по жесту спектакль Богомолова «Год, когда я не родился», выпущенный в МХТ весной прошлого года, не вызвал такого хайпа, как «Идеальный муж», премьера которого состоялась уже в изменившемся, совсем ином социально-политическом контексте.

Ратгауз: Об этом и речь.

Бояринов: Меня больше интересует другой вопрос. Допустим, режиссер Богомолов своим спектаклем хотел сказать, что русский театр в жопе, а вот что этим спектаклем хотел сказать Олег Павлович Табаков, кроме того, что он хотел много заработать? И как все это уживается с другими премьерами в МХТ? Вот, например, меня очень заинтересовала «Свадьба Кречинского» по Сухово-Кобылину.

Ренанский: Ну, появление «Идеального мужа» в афише МХТ вообще-то вполне укладывается в репертуарную логику Олега Павловича Табакова — логику супермаркета: вот у нас есть сыр французский с плесенью, а есть, допустим, бородинский хлеб — ну и вот еще такой специалитет, как «Идеальный муж». Хотя, по правде говоря, жест все-таки не до конца выдержан: приходит на спектакль Мединский — и мы в финале убираем со сцены триколор, не показываем его, «как бы чего не вышло».

Морев: Проблема в том, что интенционально направление богомоловской сатиры нам всем очень близко, приятно и совершенно нами всеми разделяемо. И мы, конечно, все аплодируем — вместе с А.А. Навальным в партере — остроте и политической смелости этого спектакля. Но это же не должно заслонять его художественного убожества. Мы аплодируем гражданственным интенциям художника Богомолова, но в то же время говорим, что он, к сожалению, не обладает достаточным талантом, чтобы воплотить их с художественной убедительностью.

МХТ, ты мертвец!

Ратгауз: А меня вот что волнует. Что там было в том часе, который мы не увидели? Спектакль же был на премьере на час длиннее. Говорят, там Путин летал на стерхах?

Ренанский: С другой стороны, почему бы и нет? Спектакль ведь существует в жанровых рамках кабаре, ревю с достаточно гибкой структурой, где те или иные номера могут появляться и исчезать — в зависимости то ли от конъюнктуры зала, то ли... Мне вот накануне похода в МХТ написали: «Жаль, что вы смотрите спектакль восьмого числа, приходите лучше пятнадцатого — будет много чего нового!»

Морев: Это совершенно клиповое сознание массовика-затейника, который, реагируя на актуальную повестку, будет вставлять туда, как конструктор, новые штуки.

Ренанский: С другой стороны, нужно понимать еще вот что: человек работает не где-нибудь, а на большой сцене МХТ с крайне жесткими законами кассы — успех или неуспех той или иной премьеры Олег Павлович Табаков в значительной степени меряет тем, как спектакль продается. При всем при этом Богомолову еще нужно умудриться как-то высказаться, да еще показать фигу в направлении Кремля.

Ратгауз: Но постойте: если у Богомолова есть гражданский пафос и он хочет нам всем объяснить, в какой ужасной стране мы живем, — в этом случае, когда приходит министр Мединский и требуется снять триколор, Богомолов должен прийти в Фейсбук и сообщить: «Душат, убивают, заставляют снять мой обличительный триколор!»

Рузаев: Гражданский пафос — это такая же попытка собрать кассу.

Морев: Это монетизация протестных настроений.

Бояринов: Ксения Анатольевна, вас используют!

Ренанский: Давайте только не будем забывать вот о чем: на все достоинства и недостатки «Идеального мужа» можно закрыть глаза, если вспомнить о главном — Богомолов впервые за последние годы спровоцировал поразительное единение публики и сцены, прямо по формуле Товстоногова: спектакль — он не только на сцене, но и в зале. Появление в МХТ, с одной стороны, Навального, с другой — Собчак, с третьей — Мединского — в каком еще пространстве все эти люди могут встретиться?

Бояринов: Так что, российский театр все же в жопе?

Ратгауз: Тут еще вспомнилось. Это, наверное, совсем мелочь, но меня почему-то ужасно тронуло, что все песни там исполняются полностью. То есть  с театральной условностью настолько сложные отношения, что если уж актер зарядил, то надо допеть.

Бояринов: А когда Чонишвили читает текст, как будто он в аудиокнижке бубнит, — это что? Нарушается театральная условность или соблюдается?

* * *

Бояринов: Так какое у нас резюме?

Ратгауз: У нас их много.

Бояринов: «Определенно маствоч», как писала в Твиттере Ксения Собчак?

Ратгауз: Маст. Я не жалею, что сходил.

Бояринов: Я не жалею, что сходил по контрамарке.

Ратгауз: Да, если бы мы заплатили по 5000 за партер, то, думаю, суд наш был бы еще решительнее.

Понравился материал? Помоги сайту!