Письмо сорока двух: за и против

Письмо сорока двух писателей в поддержку Бориса Ельцина и с призывом к решительным мерам против коммунистическо-националистической оппозиции, опубликованное в «Известиях»  5 октября 1993 года, и двадцать лет спустя продолжает разделять литературное сообщество. Мы попросили писателей, подписавших в свое время этот документ, и их коллег, занимавших противоположную позицию, вспомнить октябрьские дни 1993 года.

Владимир Крупин
Мариэтта Чудакова
Александр Рекемчук
Александр Гельман
Юрий Кублановский

Владимир Крупин

K списку

Было накануне октябрьских событий письмо^* Союза писателей в поддержку Верховного Совета. Это письмо я не подписывал, но ничуть против него не возражаю. А как можно быть против? Ведь к этому времени уже все рухнуло. Запад, английская разведка успешно продвинули Горбачева к власти. Горбачев — дурак льстивый, он же шестерил перед Тэтчер. Да, уже был Ельцин. Но Горбачев стал ступенькой для Ельцина. Пришел пьяный с дубиной и стал махать. Вот нам кого поставили во власть. Лигачев тоже, знаете, дубина, намазанная медом. Так что нам надеяться было не на кого. А в Верховном Совете сидели два козла, Руцкой и Хасбулатов, и вели баранов к пропасти. Думал ли я тогда о них так? Я очень настороженно относился к ним, очень.

Это письмо тогда в нескольких газетах напечатали. Помню, как Людмила Зыкина вскоре отказалась от своей подписи. Оно, может быть, было резковатым, это письмо. Даже сознательно некоторые темы доводило до обострения. Но ведь, знаете, очень омерзительна эта толерантность. Терпимость — она только в доме терпимости. Там же и политкорректность. Вот пока мы корректны, пока призываем к толерантности, люди погибают по-настоящему. Нужно сказать прямо, что то, что произошло в России, это антирусское, антиправославное свершение. И демократия, как писал отец Иоанн Кронштадтский, только в аду. Какая демократия, не может быть демократии. Она держится пока в Америке дубинкой и долларами. У нас она держится пока болтовней и той же самой дубинкой.

Письмо писателей-патриотов я прочел тогда в газете и одобрил его. Да, не предложили мне его подписать, но какая там обида. А думаете, либералы все подписывали то, что там за них сочинили? Астафьева просто приплели к письму , которое призывало к расстрелу. Старика в то время уже прикормили, уже Ельцин издал ему собрание сочинений. Позвонили Астафьеву, и Марья Семеновна кричит в окно: «Виктор Петрович, там письмо написали, просят тебя подписать». — «Да ладно, Марья, подписывай». Вот так это потом было объяснено. А вообще мне всегда глубоко было отвратительно диссидентство. Шипели на кухне одно, на работе другое, с женой третье. И пути наши с Астафьевым тогда резко разошлись. Хотя как я могу осуждать старика? Но за него мне, конечно, было больно.

У либералов же всегда была озабоченность своей судьбой. Я знал из них многих лично. Это было у них групповое: вот, мол, как же так, все подписали, а как ты можешь не подписать, когда тот и тот подписал.

Я об этих событиях могу по часам рассказывать. Как раз в эти дни, когда началась заваруха, мы пришли с женой к Верховному Совету, тогда первый раз людей избивали у баррикад. Мы стояли на том месте, где часовня сейчас выстроена. Идет депутат, не помню фамилии, меня узнал. Говорит: «Владимир Николаевич, идемте». — «Как я пойду, никто меня не пропустит». — «Идемте, идемте». Он свое удостоверение на входе показал и говорит: «Это мой помощник». Так меня пропустили. Там, внутри, я походил по всем этажам, на людей посмотрел. Такой боевой Баркашов, казачество. Лица очень хорошие, нравились мне. Потом они все смылись куда-то: баркашовцы, казаки, военные. А дальше меня не выпускают. Стал искать своего депутата и нашел его в депутатской, они же без конца там заседали. Туда нас не пускали, я только видел: за столом совершенно возбужденный Руцкой, а Хасбулатов, тот наоборот сидел понурившись. Мой депутат выписал мне пропуск, оформили меня тут же помощником. И по этому пропуску я потом пришел еще раз.

Второй раз — это было 27 сентября, на Крестовоздвижение. Там молебен был прямо на улице. Отслужили молебен, обошли с крестным ходом Верховный Совет. После молебна митинг, с Говорухиным мы пошли выступать. Митинг долго довольно шел. Нас с Говорухиным в начале показали народу, а потом держали на балконе до самого конца, балкон в сторону Красной Пресни выходил. Мне там, знаете, все эти выступления очень воинственными показались, но, с другой стороны, очень романтичными. Руцкой, например, сам себя заводит, кричит: «Девятая армия уже идет, она уже на марше, ура, ура!» Ну глупость же, правда?

В тот же день мы там выходили в радиоэфир, радиостанция называлась «17-й этаж». Потом узнали, что нас глушили, а когда стреляли снайперы от американского посольства, первый снаряд был именно в 17-й этаж. Нет, Распутина в эти дни я в Верховном Совете не помню, он был в Иркутске тогда. Белова, Курбатова, Бондарева, Личутина — нет, не помню, как и Михалковых. Был Сергей Алексеев, Сергей Лукошин. Был, по-моему, сын секретаря ЦК КПСС Зимянина, подтянутый, уверенный такой, он дружил с писателями. Как-то это все было в таком нервном состоянии, что особо-то и не вспомнишь.

После митинга я звоню жене, она говорит: «Завтра мама приезжает, ты знаешь, сколько она всего привозит». Теща тащила с юга непомерные сумки, ее там родня загружала. И тогда я подумал, что встречу ее утром, а потом снова сюда, в Верховный Совет. Обстановка уже очень напряженная была, уже все накалилось. Знаете, так же к скотине не относятся, как Ельцин к людям относился — отключил свет, отключил канализацию. Ночевать я там ни разу не оставался, но в эту ночь как раз хотел остаться. И остался бы, если б не теща. Наутро встретил, вернулся, но уже пропуск мой был недействительный, его отобрали моментально. А дальше нас уже гнали с дубинками по Пресне. Такие держиморды там стояли. Помню, я стал кричать одному капитану: «Вы же русский человек». Он отвечает: «У меня приказ» — и лицо становится чугунным.

Потом уже я в день расстрела пришел. И все думал: почему я тогда не остался, чтобы меня убили и чтоб позор этот не испытывать? Позор полнейший — русские стреляют в русских, и весь мир этим наслаждается. CNN, по-моему, проводила прямую трансляцию: тут идет расстрел, а тут реклама. Боже мой, как все это было унизительно, как было стыдно за народ, который там кричал сбоку «ура». Ура — когда снаряд через мост летел. Нельзя же этого представить, чтобы евреи в евреев, грузины в грузин... Позор, позор: для восторга мира устроили шоу на весь мир. И Тэтчер тогда победила — с помощью наших дураков.

Вот еще что. Мой сын незадолго до этого ездил с экскурсией на Алтай. И они там пригласили алтайских школьников к нам. У нас дома в эти дни оказалось человек двенадцать детей. Вся квартира была в детях. Еще мы успели с ними до этого расстрела кое-что в центре посмотреть. А утром 5 октября, когда уже кончилось все, американские туристы на Новом Арбате у детей гильзы по доллару покупали. Гильзами там все было усыпано, и мальчишки в восторге эти гильзы собирали. И вот я иду с мальчишками, меня какой-то мужчина как схватил за плечи, затряс, плачет и говорит: «Эх, Крупин, Крупин». Не знаю, кто это был. Запомнил это как разочарование народа в писателе народном: что же вы, болтали о России, а она вот, расстрелянная.

Я тогда поклялся, что в эту сторону ни разу не погляжу. И вот уже двадцать лет прошло, а я ни разу не посмотрел на этот дом. Едем на машине — отвернусь. Смешно, конечно, детский протест. Но по тяжести это было, может, главным событием моей жизни.

^* Воронин Ю.М. Стреноженная Россия: Политико-экономический портрет ельцинизма. Стр. 209-210.

Мариэтта Чудакова

K списку

Скажу сразу: «письмо сорока двух» я подписала бы и сегодня — не колеблясь. Пусть имеют это в виду те, кто ведет учет смертей подписавших и аккуратно время от времени сообщает в интернете: «сдох». И продолжает ошибочно считать себя православным.

Теперь к истокам этого письма. Совершенно не помню, кто именно предложил мне его подписать. Напомню только, что писем было несколько — подряд.

С августа 1993 года, когда многим мыслящим людям стало ясно, что нужны срочные политические действия, иначе страна заходит в тупик, сложилась группа людей, одинаково  оценивающих ситуацию. Помню, именно в августе я куда-то улетала, оставался час до выхода из дома. Мне принесли открытое письмо, предложили подписать. Далеко не все понравилось в тексте — по форме, к которой я всегда внимательна. Но сказали, что править уже поздно, многие подписали именно этот текст. Можно было только подписать или не подписать. Прекрасно понимаю, что бывают ситуации, когда не до стиля. С содержанием письма я была совершено согласна. И подписала.

Осень 1993 года была очередной развилкой в истории России. Кто этого не понимает, вряд ли поймет нашу драматическую историю минувшего века.

Вернувшись, я узнала, что президент Ельцин прочел наше письмо и пригласил подписавших встретиться и обсудить ситуацию. Эта встреча продолжалась пять часов. Президент готовился объявить досрочные выборы и явно нуждался в нашей поддержке.

Россия слишком большая страна, чтобы позволить себе двоевластие. На каждом заседании Верховного Совета председатель Хасбулатов прилюдно (тогда, помнится, все заседания транслировали) издевался над президентом, срывал решительно все его инициативы — при шумном одобрении просоветского большинства. Это был совсем другой человек, не тот, которого я видела на балконе Белого дома в августовские дни 1991 года абсолютным сторонником Ельцина.

У меня есть свое психологическое объяснение мгновенной метаморфозы, произошедшей с ним в конце 1991 года. Просто туманящая голову злоба. Почему не ему, профессору экономики, а никому не ведомому Егору Гайдару поручил Ельцин разваливающуюся экономику России?

Уверена: у Ельцина не было в сентябре 1993 года другого выбора, только роспуск Верховного Совета и объявление новых выборов (и мы поддержали его решение, помнится, еще одним письмом). Зато у депутатов выбор был — между вооруженным мятежом в столице и иным, бескровным решением. Любят утверждать: своим указом №1400 Ельцин загнал депутатов в ловушку. Нисколько. У них был вполне достойный выход, они могли объявить на весь мир, что не согласны с президентом, но ради мира в стране подчиняются указу и выходят на новые выборы. Они не сделали этого — из опасения (вполне оправданного), что их не выберут.

Тем более у президента не было иного выбора, как подавлять начатый депутатами вооруженный мятеж в столице всеми имеющимися в его распоряжении средствами. Любой президент любой страны был бы обязан это сделать.

Средств у президента оказалось немного. Милиция, которая должна была действовать в городе, тогда бездействовала. Милиции в Москве в ночь 3 октября, можно сказать, не существовало. В полпервого ночи я вышла из метро «Савеловская» и пошла одна на российское телевидение знакомым москвичам кратчайшим путем — через дворы типографии «Правды». Прошла через турникет — ни души. За полчаса пути по этим дворам, которые, несомненно, должны были охраняться, я не встретила ни одного милиционера или охранника.

Подошла к шестиэтажному зданию — затемнение, как в войну. Горят слабым светом два  окна. Оказалось потом: кабинет генерального директора Лысенко и студия. За закрытыми воротами десяток милиционеров в касках. Таких помертвелых от страха юных  лиц я не видела ни до, ни после: они с минуты на минуту ждали штурма и понимали, что продержатся против хорошо вооруженных макашовцев не более пяти минут.

В конце своего прямого эфира я обратилась прямо к Руцкому: «Генерал Руцкой, вы опозорили себя! Вы, русский офицер, послали одних русских убивать других». Эфир закончился. Корреспондент Березин растерянно сказал: «Вы смелая женщина». Я засмеялась: «Может быть, просто глупая?»

Мы оба с ним знали: неизвестно, кто утром будет президентом России — Ельцин или вице-президент Руцкой, уже назначенный Верховным Советом на должность президента.

Думала ли я в момент подписания письма о последствиях, негативных или позитивных, для своей профессиональной деятельности и карьеры? Могу вас заверить, на кону в те дни стояла отнюдь не карьера.

Это был второй путч. Вторая попытка вернуть в Россию советскую власть — с известными последствиями для всех. Я не могла не противостоять этому всеми доступными мне способами.

Когда после выступления в полтретьего ночи меня повезли на машине через всю Москву, от улицы «Правды» в Беляево, я не видела (всю дорогу не отрывала глаз от улиц) ни одного милиционера. Москва была готова к сдаче.

Лично я не собиралась сдавать Москву ни пьяному Макашову, вопившему «бейте жидов»,  ни Руцкому. Многие помнят телекартинку, где он кричит: «Летчики! Подымайте машины! Летите бомбить Кремль!»

Ельцина наутро поддержала армия. Видит Бог, я никогда не была поклонницей генерала  Грачева. Но с одной его фразой, услышанной 5 октября по телевизору, согласна и сегодня. Он сказал: «3 октября в России должна была начаться гражданская война. 4 октября армия остановила ее».

На совести наших журналистов придуманное ими и закрепившееся броское и лживое словосочетание «расстрел парламента». «Расстрел» в русском языке — это когда выводят безоружного и нередко связанного, не имеющего возможности оказать сопротивление   человека и расстреливают.

Поясню по пунктам.

Во-первых, Белый дом был набит оружием.
Во-вторых, парламента в России тогда не было.
В-третьих, ни один депутат Верховного совета не получил ни царапины.

В 2006 году я проводила во многих областях страны письменный конкурс среди школьников «Русским языком вам говорят!». Среди множества вопросов там был и такой: «Считаете ли вы правильным использование слова “расстрел” в часто встречающемся в современной  журналистике выражении “расстрел парламента” применительно к событиям в Москве 3-4 октября 1993 года?»

Насколько же российские школьники оказались здравомысленнее журналистов... Подавляющее большинство ответило так, как одиннадцатиклассник Игорь Пономарев из села Чемал в Республике Алтай (на краю России): «Считаю, что это неправильно. Например, можно сказать “стрельба по зданию парламента”, “обстрел парламента”. А слово “расстрел” более приемлемо к живым существам».

Считаю большой ошибкой Думы и амнистию участникам вооруженного мятежа, и отказ от расследования тех событий. Необходимо было установить причину гибели каждого. Если пуля снайпера — чей снайпер. Погибло около 150 человек, известны все поименно. Тогда  говорили: нет, в десять раз больше. Но это опровергается единственным вопросом, который я тогда же и задавала: где их матери?

Ну какая мать в те дни промолчала бы, не задала бы вопрос, который наперебой транслировали бы все СМИ (напомню тем, кто подзабыл за давностью лет, — у нас была тогда свобода слова). Почему же никто не спрашивал: где мой сын, он ушел и не вернулся?!

Да, в том письме мне далеко не все нравилось. Но я была уверена, что обязана поддержать действия президента. Я остро чувствовала, как тяжело было ему решиться на это. И я уважала его решимость.

Он второй раз за три года не дал повернуть колесо истории  в обратную сторону. Хочется верить, что и мы не допустим этого ни сегодня, ни завтра, – в том числе благодаря коллективным письмам. В ситуации отсутствия в российском политическом поле либеральных оппозиционных партий этот жанр ничуть не устарел.

Александр Рекемчук

K списку

Давайте я расскажу, что помню, об октябрьских событиях, а потом вернемся к тому, что было до этого. Вы спрашиваете, где я был 4 октября. В этот день или, наверное, накануне мне звонил критик Валентин Оскоцкий, видный деятель демократического движения. Речь шла о письме, которое потом назвали «письмом сорока двух». Я приехал в ЦДЛ и подписал его. 5 октября, уже после всех событий у Белого дома, это письмо опубликовали «Известия». То есть опубликовали через день после тех трагических событий. Я не интересовался, кто писал этот текст. Это было настолько близко к тому, что я, что мы думали и переживали в то время, что интересоваться почерком как-то не приходило в голову. И тем, кто еще его подписал, я тоже не интересовался, это было не первое писательское письмо Ельцину. Практически те же подписи стояли под августовским посланием.

И между собой мы это не обсуждали: мы так хорошо в то время друг друга понимали. Это было абсолютное единение. На всякий случай вам скажу, что, если бы мне сегодня положили на стол это письмо, я бы его еще раз подписал.

А дальше я поехал на работу, в издательство «ПиК». Вы знаете, что именно мы издали первую книгу Ельцина «Исповедь на заданную тему»? Редакция находилась на Новом Арбате, дом 21. Это высотка у Садового кольца, комнаты издательства на 11-м этаже. Когда мы пришли на работу, уже было видно, что творится внизу, у Белого дома, — крики, выстрелы. Но мы работали. А сразу после того, как начали бухать взрывы, когда танки били по Белому дому, стали стрелять по нашим окнам. Все окна этих высоток на Новом Арбате были обрушены. Стреляли с крыш не по танкам, не по армии, стреляли по гражданским зданиям на улице. Мы все с этого этажа, все организации, кто там был, сбежались в уборную, потому что она в торце здания была. А пули прямо в окна. Через пару дней ко мне зашел Сергей Юшенков, депутат Государственой думы, десять лет назад его убили. А тогда я ему показывал дырки от пуль. Лежали еще пули между рамами: они пробивали первое стекло и дальше, потеряв инерцию, отскакивали. Вот мы стояли с Юшенковым у окна и рассматривали пули. Зачем стреляли по нам, по мирным людям? Кто это делал? Тогда говорили, что стреляли люди Хасбулатова из Чечни. Слушайте, это не самое приятное воспоминание в моей жизни. Я, заставший войну, бывал в такой обстановке дважды: в Сталинграде в 1942-м, мальчиком еще, и в 1993-м на Новом Арбате.

О том, что было в течение двух недель до этого, я ничего интересного не могу вам рассказать. Я на эти митинги не ходил. Даже из любопытства этим не интересовался. Брезгливость не позволяла идти слушать лидеров движения, которое развязало все, что потом случилось.

Но мало кто помнит, что за два месяца до всех этих событий, в августе, было другое письмо, и там тоже есть моя фамилия. Да, кажется, тоже звонил Оскоцкий. Мы написали Ельцину, что мы крайне встревожены тем, что происходит в стране. Противостояние было очевидно. И что добром это не кончится, тоже было понятно. Мы просили его быть твердым человеком и не отдать идеалы, за которые боролись уже много лет. И при советской власти («Апрель», объединение писателей в поддержку перестройки, появился еще в СССР), и потом. Где-то в сентябре стало известно, что Борис Николаевич хочет встретиться с писателями. Эта встреча откладывалась несколько раз. Говорят, что Ельцин болел. А за несколько дней до встречи 15 сентября я ходил в Кремль к Вячеславу Костикову, пресс-секретарю Ельцина. Спрашивал, что слышно. И он сказал: «Грядут события».

Как тогда в Кремль ходили, всех этих бюрократических подробностей я, честно сказать, не помню. Мне был пропуск заказан, а с Костиковым мы были знакомы еще по Парижу, он работал в ЮНЕСКО. И как раз он сказал, что Ельцин на днях все-таки встретится с писателями.

Понимаете, уже никто не ждал, что это рассосется само собой. Накануне 15 сентября мне позвонили из Союза писателей, из «Апреля» точнее, и сказали, что мы собираемся в Кремле. Оттуда нас на автобусах привезли в Теплый Стан. Огороженная территория на краю города. Вот там в резиденции АВС (читать надо кириллицей, автоматическая станция какая-то) мы говорили с Ельциным. Первое, что он нам сказал: «Мы встречаемся в резиденции ГКЧП, отсюда руководили мятежом 1991 года. Мы, — говорит, — конфисковали ее у КГБ и сейчас используем ее как загородную резиденцию президента». Был разговор на несколько часов.  Говорили Мариэтта Чудакова, Роберт Рождественский, да почти все, кто подписал потом это письмо. Булата Окуджавы не было, к сожалению.

Ельцин отзывался на наше письмо, так что тема была понятна. У меня зафиксировано в дневнике. Он сказал: «Видимо, события будут трудные, но мы сделаем все от нас зависящее, чтобы обойтись без кровопролития». И еще на ту же тему я записал фразу Татьяны Кузовлевой, у нее вообще было очень интересное выступление. А в конце она сказала: «Борис Николаевич! Если вам не жалко наших внуков, подумайте о своих». Понимаете? Острота положения тогда уже всем была понятна.

После официальной встречи мы перешли в другую комнату, там было небольшое застолье. Помню, что Юрий Черниченко и, кажется, кто-то еще принесли со своей домашней пасеки мед. Борис Николаевич налил водки, размешал с медом и сказал, что это очень вкусно.

Ни с Беллой, ни с Робертом, ни с другими я это письмо потом не обсуждал. Мы настолько тогда были едины, что нам не нужно было напоминать друг другу об этом. Это наша общая жизнь. Потом разобщение пришло. Но это общая жизнь.

А такими ценностями, как выгонят с работы или перестанут печатать за то, что подписал письмо, мы тогда не жили. Убьют или не убьют — вот какой был накал событий.

Повлияло ли подписание писем с той или с другой стороны на человеческие отношения? На отношения с Маканиным, который тогда Ельцина не поддерживал, — нет. Со Станиславом Куняевым мы оба были секретарями московской писательской организации, Куняев до сих пор ведет семинар в Литературном институте. Мы пожимаем друг другу руки, но сказать, что мы дружески общаемся, — это будет натяжкой. Но это, знаете, не связано с событиями 1993 года. Это все раньше началось и еще не кончилось.

Я не могу говорить, кто тогда победил. Можно ли говорить о победе, зная кровавый финал этой трагедии? Но демократические писатели точно не ошиблись. И просчеты ельцинского окружения, и сам эпизод передачи президентской власти — это все то, о чем мы пытались его тогда предупредить. Сами понимаете, кто победил.

Александр Гельман

K списку

У меня нет о событиях 1993 года никакого личного сюжета. Я  не помню, кто сообщил мне о «письме сорока двух», не знаю, кто его написал, не интересовался, кто подписал его до меня, ничего в его текст не добавлял и не зачеркивал. Ни с кем, кроме домашних, я содержание письма не обсуждал.

Будучи пристальным наблюдателем, а порой и участником происходящих в ту пору событий, я бы уверен, что меньшим из двух зол для моей семьи и для общества будет поддержка президента Ельцина и тех людей в руководстве страны, которые объединились вокруг него. О последствия для моих профессиональных интересов я тогда не думал. Я думал только о последствиях для судеб тех демократических начал, которые только-только стали укореняться в обществе, о последствиях для соблюдения прав человека. Одного активного участия в событиях тех дней на стороне Хасбулатова такого откровенного и яростного антисемита, как генерал Макашов было для меня более, чем достаточно, чтобы неколебимо быть на противоположной стороне.

Эти письмо на мою дальнейшую жизнь никак не повлияло. Какого-то серьезного его обсуждения с теми, кто его подписал, не помню. Знаю, что несколько человек позже отказались от своих подписей. Что касается меня, я продолжаю быть уверенным, что занимал тогда единственно для меня возможную позицию. Уверен, если бы в октябре 1993 года пришли к власти Хасбулатов, Руцкой и Макашов, положение страны сегодня было бы еще хуже, чем есть.

Несколько раз в последующие годы я подписывал письма в связи с нарушениями прав человека, против цензуры, против попыток реабилитировать сталинщину. Пока такого рода устремления не прекратятся, письма в защиту прав граждан в качестве публицистического жанра не устареют. Было бы неплохо, кстати, издать сборник писем-протестов, оглашенных в последние тридцать лет.

Юрий Кублановский

K списку

Вернувшись в Россию из эмиграции в 1990 году, я старался посильно участвовать в общественно-политической жизни. Но в отличие от столичной прогрессивной общественности очень быстро понял, что мы имеем дело не с построением демократического общества и цивилизованного рынка, а с тем, что кто-то верно тогда назвал великой криминальной революцией. И к этой революции я встал в оппозицию. Но, разумеется, из этого никак не следует, что я был солидарен с Верховным Советом. Во-первых, потому, что он был достаточно красным, просоветским, а я стоял и стою на позициях антикоммунистического патриотизма. А во-вторых, я видел, что и там хватало бесстыдного, загребущего — достаточно вспомнить, как большинство депутатов приватизировало свои квартиры совершенно по-наглому. Хотя мировоззренческий спектр в Верховном Совете был гораздо больший, чем это представляла тогда либерально-демократическая печать.

Это 3 октября, последнюю ночь перед расстрелом Белого дома, мне уже никогда не забыть. Я приехал туда где-то ближе к полуночи, пробирался между мотками колючей проволоки. Само здание было погружено в темноту: уже давно отрезали электричество. Площадь перед Белым домом, наверное, напоминала петроградские площади 1917 года. Горели костры, и в свете их пламени кто-то пел советские песни («и снег, и ветер, и звезд ночной полет»), кто-то читал Бердяева, священник в рясе здесь же проповедовал. Очень разные устремления, но все эти люди, безусловно, стояли на бескорыстных патриотических позициях. И как же далека была от них верхушка Верховного Совета, занятая своим политиканством! С ужасом думаю, вспоминая эти лица, что, наверное, большинство этих людей наутро погибло, что жить им оставалось тогда всего несколько часов. Наутро я приехал снова к Белому дому, на этот раз стоял напротив, в самом начале Нового Арбата. Вдруг с Кутузовского подъехали танки. Потом началась стрельба. Всего этого, конечно же, не забыть. В какой-то момент я прикурил у мужчины неподалеку, отошел чуть в сторону, а тот рухнул на землю убитый. Выстрела не было слышно. Кто стрелял, откуда? В десяти шагах от меня убили человека, с которым мы только что переговаривались, у которого я — минуты не прошло — прикурил.

Вот что меня шокировало тогда невероятно: группа людей рядом при каждом залпе танка аплодировала. Я выглядел среди них белой вороной и даже получил на этот счет замечание, мол, что-то, Кублановский, вы не радуетесь победе демократии — так это прозвучало под грохот танков. Меня узнали, хоть и не часто, но я все-таки мелькал и в прессе, и на телевидении, а это была явно группа интеллигентов.

Перед тем, конечно, как многие москвичи, в течение этих двух недель в конце сентября — начале октября я не раз заглядывал на Краснопресненскую набережную. Иногда слушал ораторов-демагогов, видел, как ОМОН разгоняет тех, кто поактивнее. Но вот так, вплотную столкнулся с этими людьми впервые накануне той трагедии.

К Белому дому я, конечно, ходил один, зачем подвергать близких риску? А уж когда пришел пик противостояния, я тем более предпочел одиночество.

Никаких коллективных писем я тогда не подписывал — по душе не мог подписать. Не мог занять твердую позицию одной из сторон, и у тех и у других я видел большие изъяны. Но почти сразу в те дни написал стихотворение «Прямой наводкой» о событиях 4 октября, и оно было одновременно опубликовано в воинственно либеральной тогда «Литературной газете» и в прохановской «Завтра». С Прохановым, разумеется, никаких отношений у меня не было, но позвонил Владимир Бондаренко, отвечавший в этой газете за литературную часть, и спросил, можно ли его перепечатать. Я согласился. Ведь это стихотворение над схваткой. Это русская драма, которую переживает стихотворец, и только так, по-моему, и можно было тогда чувствовать. Требовать крови, кровищи, жесткости — никогда. Раздавить гадину, как тогда повторяли, — это мне было омерзительно.

Конечно, я досадовал на тех, кто поставил свои имена под «письмом сорока двух». С доэмигрантских еще времен я был знаком и с Булатом, и с Беллой Ахмадулиной. Да, это были мои друзья, и мне было больно, что мы с ними так разошлись. Гранину-то я знал цену — он был одним из гонителей альманаха «Метрополь». А Астафьев от своей подписи позднее отмежевался. Недавно в Иркутске вышел том его переписки, где он утверждает, что его подпись поставили без спроса. Но не в этой подделке, конечно, дело, ведь многие действительно подписали это письмо вполне искренне. Честно сказать, я объясняю это недостаточной мировоззренческой глубиной. Всем надоел тогда ведь социализм, а деятельность Верховного Совета воспринималась как однозначно просоциалистическая. Хотя в самом Верховном Совете идеологически было все намного сложнее.

А с Булатом мы говорили незадолго до его смерти. Помню его слова: «Юра, я тогда был идеалистом. Сейчас я разочарован в этом во всем». С Беллой, нет, мы к этому не возвращались. Но не здороваться, не подавать руки, не общаться? По-моему, это идиотизм. Вот Льву Ошанину я не подал бы руки после того, как он обличал Пастернака. Есть вещи непрощаемые — как травля Пастернака, как выступления против Солженицына. Но когда речь идет о чем-то мировоззренческом... Думаю, те, кто подписал это письмо, защищали Ельцина и ельцинизм не из корыстных соображений, они действительно мыслили так, а не иначе. Так что ж тут ссориться? У каждого свой путь, свое понимание реальности.

Но я никогда, например, не был и сторонником «Слова к народу», которое появилось после путча в 1991 году с подписями Распутина и того же Проханова. Нет, и в этом лагере я не мог быть — прежде всего из-за его прокоммунистической составляющей. Ведь в 1982 году я, собственно, и лишился родины из-за своих антикоммунистических убеждений. Тем более я никогда не мог разделять симпатий к Сталину, которые сегодня опять, увы, расцветают пышным цветом.

Думаю, мне повезло, мое видение было тогда объемней, чем у других. Я прожил до этого восемь лет в эмиграции и знал проблемы, с которыми сталкивается европейская демократия. Понимал, что мир гораздо сложнее, чем такая поляризация: Россия с одной стороны и так называемый свободный мир с другой. Я пожил в свободном мире и видел, что все мы, в общем, в одной упряжке. Сейчас-то об этом говорят все, от Кремля до оппозиции, а тогда это было еще не столь очевидно таким людям, как Булат. Требовали раздавить гадину, потому что считали, что Руцкой и Хасбулатов — олицетворение коммунистического режима.

Правда, тогда, в 1993-м, серьезных мировоззренческих разговоров ни с кем у меня не было, да и не хотелось, честно сказать, мне обо всем этом рассуждать. Слишком болезненно переживал я случившееся. И ясно видел, что ничего хорошего Россию не ждет. Так  случилось: война в Чечне, березовщина, вся эта олигархическая беспросветная бесстыжая жизнь. Солженицын говорил, что мы должны строить Россию нравственную или уж никакую, тогда и все равно. Нравственную, как видим, пока что не получается.

Подготовила Елена Рыбакова

Понравился материал? Помоги сайту!