Уроки октября: была ли альтернатива?

Мы попросили российских публичных интеллектуалов — социолога, историков, журналистов, политологов, придерживающихся сегодня самых разных политических взглядов, — ответить на вопрос: была ли возможна альтернатива ходу истории в 1993 году? И если да, то какая?

Борис Дубин
Глеб Павловский
Максим Соколов
Александр Морозов
Модест Колеров
Андрей Зорин
Кирилл Рогов

Борис Дубин

K списку

Думаю, возвращение к событиям 1993 года вызвано сейчас не просто круглой датой — дескать, прошло двадцать лет. Вопрос о возможной альтернативе произошедшему тогда и потом задают обычно в ситуациях, когда результаты произошедшего удивляют, не устраивают, тревожат, удручают, мучат, наконец. Именно таков наш случай сегодня («в противном случае его зовут иначе»). Стоит сразу сказать, что ничего уникального в самом этом случае или моменте, как и в сопровождающих его чувствах, нет: «проигранная победа», если считать, что в штурме Белого дома Ельцин победил, — это своего рода базовая модель русской истории, а на ее «развилках» действующие лица переднего плана более или менее последовательно, хотя далеко не всегда сознательно, век за веком избирают наихудший вариант (об этом несколько лет назад обоснованно и выразительно писали И. Карацуба, И. Курукин и Н. Соколов в книге «Выбирая свою историю»). Понятно, что подобный, говоря беккетовскими словами, cap au pire задан самим характером власти, от которой отстранены какие бы то ни было другие группы и слои социума, а любая альтернатива получает статус заговора, подрыва, подкопа, измены, бунта, мятежа и т.п.

Выбор альтернатив — хотя опять-таки остается вопрос, насколько осознанным он тогда был, — произошел, по-моему, раньше и скорее даже происходил несколько раз. И выбирали при этом — в новых условиях! — не только люди, что называется, принимавшие решения (назовем их властью), но и группы, эти решения готовившие и транслировавшие (интеллигенция во власти и масс-медиа), а также куда более широкие массы, эти решения своим голосованием на референдумах и выборах поддерживавшие. Чтобы не углубляться далеко в историю, скажу коротко, что первый и решающий выбор был добровольно или поневоле сделан в августе 1991-го, хотя созревал он, понятно, еще раньше, — это был переход власти и поддержки от Горбачева к Ельцину с последовавшими далее, замечу, несколькими месяцами ельцинского бездействия. Вторая точка — переход от советской экономики к постсоветской, выбор модели этого перехода и тактика его осуществления (приватизация и шоковая терапия). Третий переход развивался на протяжении всего 93-го года, и это был фактически переход от «парламентской» модели политического устройства к президентской. За ним, как отмечал французский историк и социолог Алексис Берелович в статье 2009 года «Упущенный шанс», фактически стоял переход от демократии к авторитаризму, хотя в лексиконе власти и в масс-медиа он был представлен как путь от коммунистов к демократам (едва ли не все слова здесь нужно было бы заключать в кавычки, но не хочу сейчас отвлекаться на их пояснения). Наконец, последняя в том году точка была поставлена декабрьскими выборами с выходом на большую сцену модельной фигуры В. Жириновского (пародия на авторитарного лидера — настоящего и будущего) и третьим местом, полученным коммунистами. Далее, добавлю, опять последовало несколько месяцев характерного ельцинского бездействия, бурно разрешившихся чеченской войной.

Итоговый смысл всех этих переходов сформулировал, причем уже к марту 1994 года, Юрий Левада (статья «Общественное мнение в год кризисного перелома»). Он увидел его как «конец мобилизационного общества» и выделил два феномена российской политики и политической культуры, тогда — на фоне прежней мобилизации — они выглядели новыми, а с тех пор стали вполне привычными, больше того — легли потом в основу властного режима нулевых и последующих лет. Это массовая апатия по отношению к политике (совсем не то — в частной жизни) и массовое же недоверие к власти при, подчеркну вслед за Левадой, преобладающей в целом поддержке сложившегося status quo.

Собственно говоря, никаких альтернатив этому вкратце и огрубленно описанному ходу событий и расстановке действовавших в них сил за минувшие десятилетия не обозначилось. Ни «другой» власти, ни «других» медиа, ни, наконец, «другого» народа в наличных обстоятельствах, по памятному сталинскому присловью, не нашлось. Первый более или менее отчетливый намек на возможную альтернативную точку зрения и модель поведения, кроме все большей капсуляции власти, примитивизации медиа и пассивной понижающей адаптации большинства населения, появился/проявился в известных событиях декабря 2011-го и последовавших за ними (впрочем, тогдашние же миллионные очереди к поясу Богородицы и массовое православное стояние тоже стоит принять в расчет). Так или иначе, это уже предмет для совсем другого разговора. Отмечу только, что упомянутая «альтернатива» сформулирована в терминах не политических, а гражданских и этических; гипотетический перевод этих заявлений и заявок в область политики – отдельный большой вопрос.

Глеб Павловский

K списку

1993-й населен готичными бестиями: «двоевластие», «роковая борьба ветвей власти», «фашистская угроза» и «красно-коричневый путч» — фантомы невротика, решающего, как бы упростить ситуацию, не давая себе труда ее обдумать. Отсюда бессмыслица споров об альтернативных сценариях— те якобы лишь фэнтези для неудачников. Русский способ обсуждать факты основан не на предпосылках (ведь те оспоримы!), а на якобы свершившихся фактах. Fait accompli, или в переводе на русский «что сделано — то сделано»: нормальный бандитский подход, оставляющий отбор «фактов» тому, с кем нож. Когда из таких «фактов» целиком состоит нарратив и карта политической ситуации, вам не оставлено никакого маневра — кроме танкового.

Но прежде чем факты свершились, этих фактов не было либо они не казались возможны. Когда Ельцин в августе 1993 года объявил, что проведет «артподготовку» и «перейдет в наступление», он отнюдь не намекал на буквальную пальбу по центру столицы. Однако прошло всего 6 недель, и раздалась канонада на Краснопресненской под аккомпанемент стрельбы кремлевских снайперов-провокаторов по прохожим. «Невозможное-93» скорее то, что случилось, чем то, что не удалось.

Чего не было в сентябре-октябре 1993-го? Банального: нормально-половинчатого, грязно-компромиссного, аморально-трусоватого выхода. Сравнительно простым решением было принять давно подготовленную новую Конституции России — с чем месяцами тянул сам Кремль, пока к конституционному саботажу не подключились и депутаты ВС. Возник конституционный кризис? При желании найти выход из кризиса политический выход находят. Как ни странно, простейшей альтернативой было не подписывать указа 1400. Но опутавши Белый дом колючкой, как потешный концлагерь, Кремль сам воздвиг сцену второго Кремля, провоцирующую депутатов Верховного Совета. А для себя — соблазнительно простую танковую мишень.

Не нужны интеллект Черчилля и мораль Ганди, чтоб выползти на брюхе из гиблого места: Ельцину хватило бы его шкурной осторожности да толики недоверия к советникам-подстрекателям и министрам-потрошителям. При твердом нежелании политика стрелять по согражданам (признак морального здоровья, не более того) и отставка президента одновременно с вице-президентом оставила бы политикам шанс уйти от безумия. Но открыв стрельбу для укрепления конституционного порядка, власть переменила ориентацию и идентичность. Сменив цивилизационный код на такой, где каждое новое безумие объяснимо из совершенных прежде. И теперь «Россия — это судьба» (с).

Максим Соколов

K списку

Теоретически, если допустить, что все вовлеченные в конфликт стороны отличались выдающимися смиренномудрием и осмотрительностью, можно представить, что благодаря этим превосходным качествам им удалось избежать прямого столкновения, наблюденного нами 3–4 октября 1993 года. И даже выработать устойчивый политический компромисс — у Бога чудес много. Но в тогдашней конкретной послереволюционной ситуации, когда совсем недавно расползся, как мокрая газета, еще недавно казавшийся нерушимым Советский Союз, очень трудно было ожидать от участников конфликта похвальной осторожности.

Представления о пределах возможного и позволительного в такой ситуации размываются до крайности — если Советский Союз рухнул, то неустойчивый послереволюционный режим еще легче будет обвалить, и что же препятствует действовать в этом направлении, не обинуясь средствами? Инстинкт же повиновения, удерживающий от резких движений, в такую годину чрезвычайно ослабевает. В итоге случилось то, что случилось, и утешает (если это утешение) лишь та мысль, что могло быть гораздо хуже. Лучше — вряд ли.

Александр Морозов

K списку

У Седаковой есть поэма, написанная на смерть советского вождя. Реквием. И там есть образ власти как бездонной бочки. Власть пьет как лошадь Мюнхгаузена и никогда не напьется. Жерло власти засасывает в себя все, все пожирает и порождает пустоту. Это сильный и точный образ «властного централизма». Чем больше полномочий, харизмы, общественных энергий забирает на себя персональная власть главы государства, тем отчетливее парадокс: сам образ этого супервластителя утрачивает содержание и делается лишь контуром, который охраняет пустоту. Важным открытием для тех, кто приближается к центру власти, оказывается внезапное обнаружение пустоты. Центр — пуст. По контуру производится много риторики, символических жестов, «повестки дня» и проч., и проч. Но внутри контура — расширяющаяся пустота…  Эта пустота невольно вызывает желание ее мистифицировать. А потом — «демистифицировать». А затем она снова мистифицируется.

В этом урок октября 1993 года. Как выяснилось, после эйфорической борьбы с 90-ми в 2000—2003 годах во второй половине нулевых Россия в ее постсоветском бытовании потерпела неудачу в попытке построить современное государство и откатилась ровно к состоянию середины 90-х. Все «зеркально»: вместо реформаторской команды Гайдара — непрерывные реформы «технического правительства» Медведева. Вместо «семибанкирщины» — семь «друзей Путина» во главе гигантских холдингов. Вместо МММ и «Хопра» — 40 млн взрослых, закредитованных банками. Вместо уничтожения отраслевых НИИ — опять уничтожение, теперь уже РАН. Вместо суперпрезидентства Ельцина — ровно такое же всевластие Путина. Дежавю распространяется вплоть до любой мелкой институции. В 1993 году трясло Президентский совет при Ельцине. В 2013-м трясет СПЧ при Путине. План развития институтов, который вынашивался в начале нулевых для Путина и даже был поддержан им, давно уже провалился. Никаких хотя бы условно автономных политических субъектов — ни профсоюзов, ни партий, ни авторитетных гильдий. Ельцинскую ошибку 1993 года можно было поправить на маршруте где-то в зоне «2003—2006», но вместо этого «галера» решительно легла на обратный курс. Теперь вместо «институционального дизайна» у нас опять огромная пустая воронка в центре политического пространства, которая всасывает в себя людей, идеи, ресурсы. Эта пустота — мистифицированный Кремль. Такой структуре власти невозможно даже предъявить претензию об отсутствии «плана», «проекта», «стратегии» или хотя бы «вектора», «направления». Потому что самим содержанием этой воронки является «отсутствие».

Скорее всего и политическое время в этой воронке течет иначе. Ужас в том, что население — иногда в пропагандистских видах именуемое «народом», — глядя в сторону этой воронки, находится в зоне ее адской гравитации. Самозарождение какого-либо протоинститута тут же встречает истошный вопль: «А-а-а-а, они хотят захватить воронку!» (Кремль, центр). «Навальный хочет стать Путиным», оппозиция хочет сесть на место ворья и тоже воровать и проч. Более всего поражает наивность «реформистов» при воронке. Любые их планы в зоне этой гравитации истолковываются как намерение «пилить» или создать дополнительные условия для воровства. Тот, кто долго удерживает «контур пустоты», начинает и сам превращаться в анекдотический персонаж. Это сейчас и происходит с Путиным. Это происходило и с Ельциным, и с Брежневым. Момент, когда все более значимыми делаются физиологические детали «держателя пустоты», его семья, его причуды. Балерина Кшесинская, советник Распутин, «министерская чехарда», безликие наместники… Октябрь 1993 года хорошо описан в только что вышедшем романе Сергея Шаргунова «1993». За воодушевленным сопротивлением Ельцину ничего не было. Дело даже не в том, что к противостоянию Верховного Совета приклеились Макашов—Баркашов и прочие удальцы, взявшиеся за оружие. И дело не в том, что Хасбулатов—Руцкой в дальнейшем ясно обнаружили всякое отсутствие собственного масштаба как политики или общественные деятели. И дело не в том, что «разогнали Советы». Я согласен с тем, что сегодня пишет Игорь Клямкин: и Советы эти были лишь наследием «советского». Не такой должна была бы быть новая посткоммунистическая система институтов, не так люди должны были бы расположиться на своей земле и благоустроить ее.

А как? Как разогнуть эту подкову «русской власти»? Как ее переплавить, перековать? Или точнее — как изменить ее молекулярный состав? На мой взгляд, к 20-летию октября 1993-го нужно говорить не о схватке Хасбулатова с Ельциным, а о том, почему в 2003 году не удалось воспользоваться шансом соскочить с этой централистской схемы. Самое время сейчас, чтобы Греф, Дмитриев, Илларионов, Павловский, Кордонский сделали такую же книгу, как Кох и Авен сделали о Гайдаре. Сейчас интересно говорить не о 1991—1993-м, а о 2001—2003-м. Десятилетний юбилей второго падения в яму централизма, который выжигает все жизненные силы общества, корежит, калечит, гнетет… Он никогда не обретет собственного содержания, а будет лишь цепным псом, охраняющим провал, яму в центре национальной истории. В «едином учебнике истории для детей» эту яму описать будет довольно трудно.

Модест Колеров

K списку

Я был среди тех, кто по призыву Гайдара приехал на площадь Моссовета вечером 3 октября. Среди тех тысяч, кто днем 4 октября пришел поддержать штурм Белого дома и сам попал под обстрел оттуда возле посольства США. Я не мог видеть и не видел в союзе Хасбулатова, Руцкого, Макашова и демократических интеллигентов никакой демократической и правовой идеи. Я и сейчас убежден, что совершенный Ельциным переворот 21 сентября 1993 года был не менее конституционным, чем сопротивление ему со стороны сидельцев Белого дома. За Ельциным стояла надежда на регулярную государственность, за Верховным Советом РСФСР — уже переливавшийся через край хаос. Очевидно, это был акт гражданской войны. Альтернативой ему могла стать лишь растущая Смута. Ведь в гражданской войне побеждает не право, а порядок, за которым следует право. Или попытка его. Да, октябрь 1993 года оказался попыткой порядка и права. Всего лишь попыткой.

Андрей Зорин

K списку

Историческая альтернатива случившемуся есть всегда. Что же до ответа на вопрос, о каких именно альтернативах идет речь, он зависит от того, какую именно дату мы выбираем в качестве возможной развилки. Если говорить о событиях конца сентября — начала октября 1993 года, то исторической альтернативой могла бы быть победа противоположной стороны с вытекающими из нее массовым террором и гражданской войной. Тогда многие из тех, кто сегодня проклинает Ельцина за «расстрел парламента», проклинали бы его, если бы, конечно, выжили, за то, что он тогда действовал недостаточно жестко. Достаточно вспомнить, как Григорий Явлинский ночью с 3 на 4 октября истерически требовал от президента применить силу, а потом голосовал за импичмент Ельцину за то, что тот ее применил, причем в весьма гомеопатической дозе.

Если же, например, взять в качестве точки отсчета момент, наступивший сразу после знаменитого референдума «да-да-нет-да», то, вероятно, тогда у президента была возможность разрубить этот узел с меньшими потрясениями и потерями, вместо того чтобы признавать бессмысленное решение Конституционного суда, загнавшее ситуацию в окончательный тупик. Понятно, что на основе чуть подлатанной конституции упраздненного государства разрешить кризис было невозможно в любом случае. Если заглянуть еще в более ранний период, то, возможно, у президентской стороны существовали еще какие-то рациональные решения, которые помогли бы избежать силового противостояния. Ясно, что чрезвычайно рискованно было оставлять Верховный Совет в руках бандитов и авантюристов, но куда труднее сказать, каким образом этого можно было бы не допустить. Очевидно, что лидеры группировки, противостоявшей в тот момент президенту, были в принципе недоговороспособны. Не исключено, что при более тщательной и последовательной политической работе от них можно было оторвать какую-то часть их сторонников, но поучать больших исторических деятелей задним числом проще, чем действовать в условиях смертельного кризиса и на грани катастрофы.

Как бы то ни было, исторический итог событий осени 1993 года уже в общих чертах ясен. Худшего тогда благодаря Ельцину и Гайдару удалось избежать, но последствия этого столкновения оказались более чем печальны, и Россия продолжает расхлебывать их по сей день.

Кирилл Рогов

K списку

Мне дважды не нравится выражение «историческая альтернатива ходу истории». Первый раз оно не нравится своим общим концептом: что можно в одной точке перевести стрелки и получить другой ход истории.

Кажется, что можно. Например, если бы Руцкой, скажем, был не Руцкой, а какой-то более содержательный человек, то, наверное, многое было бы не так. Но Руцкой был Руцким тоже не совсем случайно. Ельцин вытащил его на поверхность в рамках какого-то другого, предыдущего компромисса, который имел свою логику и казался на тот момент благом. Но к осени 1993 года это «благо» уже выглядело ошибкой и большой проблемой. И если смотреть под этим углом зрения, то мы можем сказать так: если бы и тогда, осенью 1993-го, был найден некий компромисс, то это еще не значит, что не было бы некой следующей драмы 1994 года, про генезис которой мы бы говорили «ее корни лежат в компромиссе 1993-го».

Я еще вернусь к воображаемой «драме 1994 года», но сначала скажу, почему мне не нравится это выражение второй раз. Оно второй раз не нравится мне, потому что это такая главная (или единственная!) фишка традиционных русских рассуждений об истории: надо найти точку и некоторого ответственного человека, откуда и из-за которого все пошло не так. Это такой смысловой предел популярного русского историософствования: найти точку и ответственного. А дальше — ступор. Предполагается, что если бы в этой точке было принято правильное решение и был бы вместо неправильного человека правильный человек, то все пошло бы дальше в каком-то более благоприятном направлении. Но с чего мы это предполагаем, если практически про каждый поворот русской истории мы думаем: там просто сидел неправильный человек и он сделал неправильную вещь. Ясно ведь — в этой консерватории что-то не так.

Мне кажется, события 1993 года были частью российской революции или даже — частью крушения старого режима. Они выглядят частью революции даже по тому удивительному скоплению случайных людей, неведомыми путями всплывших на поверхность исторического движения, которое мы там наблюдаем. Они были частью исторического разлома, отложенного, не оконченного в 1991 году. Строго говоря, были три составные части этого кризиса: 1) конституционный кризис, связанный с неурегулированностью конструкции полномочий и разделения властей, ее неприспособленностью к функционированию в режиме автономного государства; 2) экономическая реформа; 3) слабость нового государственного образования, слабость системы государственной власти. С таким кризисом сталкивается практически каждая революция.

Нет сомнений, что легальных оснований указа 1400 не было. С другой стороны, у меня нет никаких сомнений, что то, что делали Руцкой, Хасбулатов и поддерживавшие их депутаты, — это был прямой путь в хаос. Без каких бы то ни было альтернатив. Они, собственно, успели продемонстрировать это, полностью утеряв контроль над событиями за несколько дней, когда Белый дом буквально наполнился полуфашистским вооруженным сбродом. И в этом смысле то, что сделал Ельцин, было, безусловно, ответственным поступком. Хотя и выходившим за рамки правового поля. Сформулируем так воображаемую «историческую альтернативу». Если бы Ельцин не расстрелял Белый дом, то сегодня историки рассуждали, а журналисты спрашивали бы примерно так: «Не кажется ли вам, что была историческая альтернатива — был шанс избежать драматических событий 1994 года, если бы Ельцин проявил твердость осенью 1993 года при подавлении путча в Москве и не вверг своей нерешительностью Россию в пучину хаоса и безвластия? Не кажется ли вам, что именно в этот момент демократия не сумела защитить себя?» Но так как Ельцин сделал то, что он сделал, то историки и журналисты ставят вопрос противоположным образом: «Не кажется ли вам, что, «расстреляв парламент», Ельцин поставил крест на российской демократии?» Оба вопроса имеют смысл. Второй вопрос имеет смысл хотя бы потому, что выбор Ельцина действительно подрывал легитимность нового режима. Это очень хорошо видно по динамике опросов — динамике общественного мнения. До этого момента экономические трудности вызывали ропот, недовольство, но не обрушили некоторого доверия к новой власти, понимания логики происходящего. После этого момента происходит массовый крах доверия. И это очень важно для понимания дальнейших событий и траекторий. Ельцин выбрал меньшее зло, но — в контексте всего происходящего — оно все равно оказалось достаточно большим.

Оба вопроса имеют смысл. Но оба не являются ответом. Это и есть историческая альтернатива.

Подготовил Глеб Морев

Понравился материал? Помоги сайту!