Гамлет-машина

Лев Додин выпустил спектакль под названием «Гамлет», хотя пьеса Шекспира для него — не только не объект исследования, но даже не точка отсчета. Это лишь некий культурный и мировоззренческий миф, который Додин объявляет ложным уже в программке, до начала действия. «Может быть, великое Возрождение есть, в том числе, и одна из высот интеллектуального и духовного обогащения древних варварских принципов мести, ненависти, убийства, уничтожения. Может быть, и все развитие человечества, которым мы все так гордимся, — это еще и варварство; непрерывно интеллектуально обогащаемое, интеллектуально и духовно оправдываемое варварство. И может быть, весь прогресс, которым мы так восхищаемся, — это интеллектуализация низших человеческих инстинктов, которая и привела нас туда, где все мы, Человечество, находимся», — говорит Додин, привлекая зал к размышлению на эту тему.

Серия культурных кодов, заявленная в самом начале спектакля, в первые минуты выстраивается в некую систему координат, в которой зрителям предстоит вести диалог со всеми создателями спектакля, поскольку Додин работает так, что не только художник, но и актеры непременно становятся его единомышленниками. Первый из кодов — «Танго в сумасшедшем доме» Шнитке из его «Жизни с идиотом»: оно врывается в зал из-за распахиваемых принцем Гамлетом дверей — одних, других, третьих — и звучит, как сказал бы Набоков, «вечным рефреном», намекая и на бесконечную повторяемость истории, и на бесконечность идиотизма в одной отдельно взятой стране. А кроме того, содержит прямой намек на сумасшествие Гамлета, ибо тот с первых же минут существует в двух лицах — тех, что отпечатаны на его футболке: молодого героя, себя самого, и старика, чрезвычайно похожего на молодого Гамлета. Принц — Данила Козловский произносит текст за двоих, за себя и за призрака отца, так что ни о каком реальном призраке речи не идет, а идет — о шизофрении, в изображении которой принц не слишком усердствует и, кажется, не очень-то стремится преуспеть.

Додин не перечитывает, а переписывает Шекспира.

То, что Гамлета сыграет Козловский, было очевидно еще до начала репетиций. Как и то, что Гертрудой явится Ксения Раппопорт, а Офелией — Елизавета Боярская. Когда выяснилось, что в спектакле также заняты Игорь Иванов и Игорь Черневич, в околотеатральных кругах заговорили: «Ну, это будет “вторая серия” “Коварства и любви”». Никто не сомневался, что Иванов окажется Клавдием и это будет двойник шиллеровского президента фон Вальтера, непобедимый ни для кого, в том числе и для Гамлета. Однако из всех пророчеств верным оказалось только одно: Гамлет в спектакле не выглядит героем. Вообще Додин последовательно дегероизирует главного кинокумира страны. И это дает возможность Даниле Козловскому в образах антигероев — какими выглядят на сцене МДТ и его Фердинанд, и его Лопахин, и вот теперь Гамлет — расти актерски от спектакля к спектаклю. Но дело в данном случае не в Гамлете, не в том, что он является обыкновенным тираном, за которым тянется шлейф смертей, ничем, по Додину, не оправдываемых. Дело в том, что в логике этого спектакля Гамлет — Козловский и Клавдий в исполнении Игоря Черневича, не сознавая этого, находятся по одну, а не по разные стороны условных баррикад — причем к ним в компанию отправляются и Гертруда, и молодой энергичный стукач Полоний Станислава Никольского, который оказывается не отцом, а братом Офелии. Там же оказались бы и все другие придворные, если бы Додин не вымарал их, дабы не множить понапрасну сущности, а их слова не раздал оставшимся.

Текст шекспировской пьесы не просто радикально перекомпонован — сочинена совершенно новая пьеса. И Додин тут честен — в программке так и написано: сочинение для сцены Льва Додина по Саксону Грамматику, Рафаэлю Холиншеду, Уильяму Шекспиру, Борису Пастернаку. У первых двух — хроникеров, историков — Додин почерпнул свидетельства о невероятной, патологической склонности к насилию всех людей, облеченных властью. В «Саге о Гамлете» летописца XII века Саксона Грамматика датский принц и впрямь убивает несоизмеримо больше соотечественников, чем литературный шекспировский герой. И, обладая этим знанием, Додин не перечитывает, а переписывает Шекспира. Видимо, совершенно белое одеяние сцены, до поры до времени скрывающее очень конкретный образ государства (художник — бессменный соавтор Додина последних лет Александр Боровский), — это не только белые одежды, в которые рядится любая власть, как «кровожадность рядится в броню христианства», по выражению, звучащему в спектакле (не возьмусь сказать, кому принадлежит его авторство — вполне вероятно, что и самому Додину). Это еще и «белые страницы», на которых Додин «пишет» свою сагу о людях власти как о частном случае людей вообще.

© МДТ — Театр Европы

Большой знаток человеческих душ, титулуемый в мире как гуру русского психологического театра (сам режиссер категорически отрицает правомочность этого словосочетания вообще), Лев Додин в своем «Гамлете» изначально лишает отношения героев какого-либо объема — это не более чем связи, суть которых исчерпывается надписями на футболках: например, This is my King (у Гертруды рядом с портретом Клавдия) или This is my prince (у Офелии как комментарий к портрету Гамлета). Спектакль продолжается два часа без антракта, и в первую же четверть часа зрителю дают понять, что сочувствия здесь недостоин никто. Додин не позволяет Ксении Раппопорт сыграть ни капли материнской теплоты — Гамлет и Гертруда танцуют танго в прологе как два врага: каждая реплика — точно удар по болевым точкам, но те точки, которые вроде бы должны быть гарантированно болевыми, у обоих персонажей, как выясняется, атрофированы. Гертруда почти не отрицает своего сообщничества в убийстве мужа, а в дальнейшем так и прямо в нем признается, обвиняя погибшего супруга в «узколобости и непреодолимом желании унижать». Ярость этой женщины, чьи поступки продиктованы одержимостью двумя страстями — сексуальной и стремлением к власти, довольно быстро превращает Гертруду в леди Макбет (перед смертью она даже очень к месту произносит одну из ее фраз). Сын оказывается достоин своей матери и даже более целен — его обуревает единственная страсть. Свою ненависть к Клавдию он объясняет предельно лаконично: «Ты стоишь преградой между мной и престолом» (у Пастернака сказано «между мной и народом», но категория «народ» в контексте додинского «Гамлета» попросту неуместна). Влюбленную в него искреннюю дуреху Офелию (слезы этой девочки, не узнающей своего мальчика, вдруг почуявшего запах власти и обернувшегося хищником, — пожалуй, единственное, что хоть как-то трогает) Гамлет забывает быстрее, чем та сходит с ума. Недосуг ему интересоваться судьбой той, кого хоронят в свежей могиле, так что отсутствие Лаэрта и финальной дуэли очень логично.

Вот тут наверняка найдутся те, кто спросит: а зачем, собственно, Додину в таком случае понадобился Шекспир? Написал бы свою пьесу про тот мир, который столь бесчеловечен. Вопросы эти, что в последнее время нередко задаются российским режиссерам чиновниками, а то и критиками «нового формата», чрезвычайно забавны. И ведь бесполезно надеяться, что вопрошающие когда-нибудь уяснят, что линия драматического натяжения в данном случае проходит прежде всего между Додиным и тем гуманистическим мифом, венцом которого много столетий остается Шекспир. Шекспир нужен Додину затем же, зачем нужны Хайнеру Мюллеру Гамлет или Медея. И не случайно в письме принца Офелии, озвученном Полонием, появляется словосочетание «машина Гамлет». Гамлет Додина не подписался бы под словами мюллеровского героя: «Мысли — это язвы в моем мозгу. Мой мозг — сплошной шрам. Хочу быть машиной. Руками хватать ногами ходить не ведать боли не мыслить». Гамлет Додина, как и Гертруда, — это уже машины, чьи действия предсказуемы, как предсказуемы действия любого известного механизма, среди которых государственная власть — один из самых отлаженных. Так что, когда Гертруда и Клавдий, не сговариваясь, бросятся за несчастной безумицей Офелией, чей рассудок не выдержал первой же смерти, а потом с высоты из-за белых занавесок в подвал полетит мягкая кукла, это могло бы выглядеть удивительно в исполнении шекспировских, но не додинских персонажей. А в парадигме Додина звездные артисты МДТ Ксения Раппопорт и Данила Козловский, лишенные в «Гамлете» харизмы и обаяния, которыми полны их экранные герои, — невероятно действенный режиссерский ход.

© МДТ — Театр Европы

Впечатляет также особая роль, отведенная в спектакле собственно шекспировскому «Гамлету» — маленькой книжечке в обложке, копии той, с которой больше десятилетия, по его собственному признанию, не расставался Додин. Это именно из нее, а вовсе не из неведомого зрителям XXI века «Убийства Гонзаго» Гамлет, одержимый идеей напугать мать, а не «заарканить совесть короля» (здешний мягкотелый Клавдий вовсе ни на что не способен, кроме, вероятно, постели), выбирает цитаты для пьесы. Это в нее Гамлет прячет кружевные трусики Офелии (прилетевшие неведомо откуда в качестве приглашения отложить ненадолго дела ради наслаждения). Это из нее потерявшая рассудок Офелия будет вырывать странички и дарить королю и королеве под видом фиалок и розмарина. Это в ней Гамлет — Козловский найдет хрестоматийный монолог «Быть или не быть» и попробует его прочитать, взобравшись на лестницу, как дети забираются на табуреточку. Монолог, хотя принц будет его читать очень старательно, что называется, не прозвучит. Никаких других знаменитых (чтобы не сказать — шедевральных) монологов Додин Гамлету — Козловскому читать уже не даст. И не потому (точнее, не только потому), что сила этих текстов так велика, что оправдает, пожалуй, и убийства. Фундаментальная идея режиссера станет ясна буквально сразу, как только шекспировский текст зазвучит из уст профессиональных актеров, которых в этом спектакле играют безусловные мастера. Так вот, как только Игорь Иванов, Сергей Курышев, Сергей Козырев займут свои места на трех лестницах, возвышающихся над сценой, и, проговорив походя свои меркантильные тексты про то, как малоталантливая, но претенциозная молодежь наступает им на пятки, начнут изъясняться шекспировскими рифмами, обнаружится простая истина: политики, кроме прочего, — еще и отвратительные актеры. На фоне театральных профи их (политиков) комбинации выглядят чванливой самодеятельностью, плохо скрывающей истинную суть и самих политических фигурантов, и их поступков.

Так что вопрос, кого играет Игорь Иванов, почти до самой премьеры бурно обсуждавшийся в околотеатральных кругах, — в десятку. Ответ на него и есть ключ к действию. Иванов играет себя — большого артиста и alter ego создателя спектакля. Это именно они — Сергей Курышев, Сергей Козырев и Игорь Иванов — заставляют звучать текст Шекспира как газетную передовицу: «Купи себе стеклянные глаза — и делай вид, как негодяй-политик, что видишь то, чего не видишь ты». Это он, Игорь Иванов, которого в спектакле зовут Марцелл по имени караульного из шекспировского «Гамлета», вдруг с помощью одного из монологов короля Лира меняет угол отражения всего, что происходит в спектакле, — и оправдывает грех прелюбодеяния с той легкостью, с какой фокусник вытаскивает из цилиндра зайца. Делает он это, всего лишь вглядываясь в свою пустую ладонь, на которой якобы в этот миг тому самому греху предаются мушки, что доказывает абсолютную естественность подобного акта. Впрочем, в следующую секунду угол отражения меняется снова: крик Марцелла — Иванова «Совокупляйтесь! Мне нужны солдаты» возвращает всех в очень конкретную реальность. А потом снова и снова — до бесконечности. Кажется, три этих актера могли бы таким образом перечитать всего Шекспира, преображая слова, слова, слова в сокрушительно сегодняшние смыслы и подтексты.

© МДТ — Театр Европы

Для политического театра в чистом виде Лев Додин, конечно, слишком большой эстет. И вряд ли когда-либо он согласится ради каких бы то ни было разоблачений променять свой многослойный театральный символизм на радикализм лозунгов и зонгов. И то, что настоящие актеры — единственные, кто возвышается в его спектакле над миром варварства и насилия, комфортно чувствуя себя на эффектно подсвеченных лестницах-вертикалях, а лестницы, в свою очередь, отсылают к той лестнице из «Бесов», по которой лезет и лезет наверх в кошмарах Ставрогина оскверненная им Матреша, — тому доказательство. На сцене нет ни единого неотрефлексированного образа, жеста или детали — вплоть до красных трусиков Гертруды, гармонирующих с ее же красными лаковыми туфельками. Это не говоря уже о том, как совершенно по законам музыкальной композиции нагнетается в «Гамлете» чисто эмоциональное напряжение: за каждой смертью, за каждым трупом, летящим в подпол, следует оглушительный грохот сапог, и четверо статных мужчин накрывают очередную «могилу» деревянной плитой, словно так и было, — даже монтировщики у Додина работают безупречно эстетично. И весь спектакль ты мучительно вспоминаешь, где же ты слышал этот гулкий, размеренный топот — пока Гамлет не сдергивает белые полотнища и не открываются за ними квадратные коридоры и лестницы гигантской тюрьмы. Точно, именно в этих тюремных «колодцах» во множестве фильмов вот так вот оглушительно отдается звук форменных сапог.

И когда за одной из этих белых занавесок обнаружатся полуголые и оттого какие-то беспомощные Гертруда и Клавдий, вспомнится финал «Гибели богов» Висконти. Правда, этим героям никто не вручит ампул с цианистым калием — они добровольно выпьют яд из фляги, которую Гертруда сама наполнила для такого вот случая. И Гамлет в финале не замрет в нацистском приветствии над трупами короля и королевы. Случится нечто более жуткое. С экрана плазменной панели, которую пронесут перед залом все те же прекрасные монтировщики, к собравшимся обратится новый правитель — Фортинбрас в штатском, шокирующе аутентичный типаж с характерным набором реплик, интонаций и характерным выражением лица. В театре уверяют, что этот человек не имеет никакого отношения к театру. И в логике этого спектакля подобный факт убийственен.

Поскольку в «Гамлете» Малого драматического театра заложен изумительный парадокс: продекларировав разрушение мифа о гуманизме, Додин в итоге слагает гимн одному из самых гуманистичных искусств — искусству театра, единственному, где человек смотрит непосредственно в глаза другому человеку, отчего воздействие сгенерированных на подмостках смыслов усиливается в разы.

Понравился материал? Помоги сайту!