Оркестровка

Восторги по поводу показанных «Золотой маской» «Трех сестер» Саймона Стоуна сводятся, во-первых, к новому тексту, в котором ни буквы Чехова, ни капли промахов, зато сплошное соответствие новому европейскому времени, новым людям и зрителям. Во-вторых — к режиссерской полифонии, «полиэкранному» изображению.

Это не адаптация, а новая драма, сочиненная по канве старой новой драмы, провозвестником которой и был Чехов. Короче, «Три сестры» Стоуна — это не «Кармен» Бизе—Щедрина.

Жизнь, ее реалии, искусство театра изменились. Люди, их тревоги, отношения, разочарования остались прежними. Универсальность самого репертуарного драматурга не на ровном месте возникла. Начать жизнь с чистого листа можно разве что на Марсе (так по тексту Стоуна).

Поначалу кажется: форма этого спектакля — старая, а содержание — новое. По ходу спектакля эта мысль пообтерлась.

Эпическое дыхание (обретенное в сериалах) выдохлось на сцене, но Стоун нашел его ресурс в реалити-шоу, «подкасте» нового психологического театра — откровенного, щемящего и надрывного.

Действие происходит за стеклом, одновременно на разных этажах-площадках дома: в комнатах, на террасе, в сортире, на лестнице. Публика с удовольствием наблюдает за интимной жизнью персонажей, расположившихся на дистанции. Идентификация исключена. Вуайеристский прием работает. Любопытство вторит саспенсу (где, как, когда еще краешек тела мелькнет).

Не тоска по лучшей жизни, а разрыв с жизнью вообще. С прошлой, по которой не осталось ностальгии. С настоящей, которая поманила и отшвырнула от себя. Ну и с будущей. Живут эти сестры до приездов на дачу не в городе, а (так по тексту) «нигде». Или — везде. То есть на мировых сценах.

Неприкрепленным, вытесняемым отовсюду — не только Наташей — из этого дома, который она купила и собирается снести (вокруг — с легкой руки Лопахина — живут только богатые на виллах), всем домочадцам и пришлым остается признать, что «да, современная жизнь невыносима» (так по тексту — Стоуна в русском переводе субтитров).

«Если к трудолюбию прибавить образование…» Образования у этих европейцев хоть отбавляй, они шпарят именами и цитатами, ставят подножки в репликах, склоняются к гомерическим сочувствиям, но счастья как не было, так и нет (и не будет).

Ирина уже побывала в самом крутом городе — Берлине, но и он теперь не тот. Она мечтала встретить там Лу Рида с Дэвидом Боуи (но они умерли), Ника Кейва с Вендерсом и голых людей на тусовках в старых пакгаузах. А увидела — какой ужас — Starbucks, Soho House и богатеньких британцев. Так что — пока не назначат (в сетях) какой-то новый главный город — деться некуда.

«Три сестры» Стоуна — это не «Кармен» Бизе—Щедрина.

В доме воняет. То говном, то вроде бы крысой. Но на самом деле, как тут говорят, человеком. Это запах смерти. Он разлит в воздухе (раньше, все помнят, смертью пахли только руки Соленого).

Урна с прахом отца, умершего год назад, в день рождения Ирины, стоит в доме, и развеять пепел никто не решается. Или забыли. Раньше на вечеринки отца, трахавшего своих секретарш, съезжались гости со всей Европы. Теперь — тишина, за исключением неуместных петард, развлекающих инфантильных дяденек и расположенных к эффектам зрителей.

«Будущее выглядит мрачным. Но это наследие, доставшееся от наших предков» (так по тексту). С этим отравленным наследием, но и с собственным безутешным опытом три сестры, муж Маши, учитель Тео, Николай (некогда Тузенбах, но быть бароном в ХХI веке нелепо), Александр (теперь не батарейный командир, а пилот), доктор Роман (потомок Ивана Романовича Чебутыкина), выписывающий себе виски, и Андрей (гениальный программист, но лентяй, игрок и торчок) здесь обращаются решительно, энергично, без пауз. Слишком много действия (да и событий) для каких-либо замираний. Слишком много обворожительного текста, который актерам надо произнести, а зрителям надо успеть прочитать субтитры, не упустив стереоскопию на сцене. Упомянутая дача построена «крутым архитектором» и вращается по кругу, представляя на обозрение фрагменты внутренней единовременной жизни остекленного дома.

Внеочередной психологический театр (достоверность, подробность, эмоциональный диапазон актерского ансамбля) — хотя чеховскую драму, казалось, психологическим анализом не взять — образует конфликт с точнейшим текстом. Однако, судя по реакции зала, такого конфликта нет. Зато есть традиционный театр, очень ловко скроенный, сыгранный и взывающий к ассоциациям — то к даче в «Серсо», где жались друг к другу и расходились экстравагантные персонажи и лузеры, то к «Воццеку» Дмитрия Чернякова, то к истерике чеховских героев в спектаклях Эфроса, то к театральным эффектам (поразившим когда-то у Стрелера) вроде рождественского снегопада у Стоуна (рифма к загубленному Наташей приходу ряженых во время Масленицы в старых «Сестрах»).

Оказалось, что постдраматический театр может мирно уживаться с самым что ни на есть драматическим. Иначе говоря, с «театром для людей». Всем места хватит, как говорилось в другой чеховской пьесе.

К тому же выяснилось, что «Чехов ли это» или пародия на него — опознается в «адаптациях» при одном условии: если не потревожить драматургический конструкт, а характеры, фабульные перипетии оркестровать в соответствии с сегодняшними реалиями. Говорят, что Стоун поступает точно так же и с Ибсеном. Поживем — увидим. Пока же он продемонстрировал абсолютный слух на драматическую структуру, ему не принадлежащую, но присвоенную без зазора и сора.

При этом Стоуну мало «Трех сестер». Он элегантно и внятно внедряет в спектакль мотивы из «Чайки» и «Вишневого сада». Оприходует «всего Чехова». Виктор (в роли Соленого) палит по чайкам. За дачей имеется озеро, где норовит поплавать Тео (на месте Кулыгина) и почитать под звездами Рильке. Маша сочиняет романы, в которых на одного персонажа навешено множество сексуальных неврозов. Николай, отгуляв с мусульманкой, готовится к свадьбе с Ириной, которая его не любит. Тогда он, как Треплев, стреляется (дуэли в ХХI веке — нелепость, зато клюквенный сок на стенке в душевой никогда не надоест), воспользовавшись пистолетом Виктора, чьи русские предки погибли во время нашествия Ивана Грозного, а сам он запал на сайты джихадистов и видео с отрубленными головами. Стоуна несет, но почему-то не заносит.

Оказалось, что постдраматический театр может мирно уживаться с самым что ни на есть драматическим. Иначе говоря, с «театром для людей». Всем места хватит, как говорилось в другой чеховской пьесе.

Его персонажи произносят уплотненный, насыщенный абсурдными диалогами, тарарабумбией, интеллектуальным поносом, взрывами и признаниями текст, успевая проиграть и личные истории, и очередную историю «заката Европы». И даже короткую американскую историю, в которой выборы Трампа, похожего на марионетку из «Маппет-шоу» Джима Хенсона, воспринимаются (если не ошибаюсь, пьяным доктором) как розыгрыш, как гэг в истории индустрии развлечений. Но и свой спектакль Стоун строит на гэгах, увлекая тем самым публику.

Николай не только мечтает стать обычным человеком, в отличие от всех, желающих быть неординарными, но и становится таковым, когда произносит очевидности — монолог о жалкой перестройке фальшивых леваков, занимавшихся «культурным туризмом», жаждущих наживы, проживающих в Верхнем Ист-Сайде, имеющих брелоки для «Мерседеса» с надписью «Когда я был хиппи». Ирина пишет эссе о новой волне миграции и проводит параллели с темой беженцев. Не будучи знакомой ни с одним из них, она решает пойти на вокзал, чтобы помочь такой семье. Однако, засмотревшись сериалом «Очевидное» (сарказма у Стоуна не отнять), она проспала и никаких беженцев на вокзале не обнаружила.

Антибуржуазные по лихому тексту, консервативные по мастерской режиссуре, эти «Три сестры» обречены на популярность. Такое столкновение — пожалуй, самое в этом спектакле любопытное. Можно было бы сказать, что «гибридность» и есть секретное оружие Стоуна.

В сущности, при всей натуральности психологических актерских изгибов и выверенных в своей конкретности мизансцен Стоун предъявляет «альтернативную реальность». Живую, смешную, драматическую. Но, что не менее важно, реальность имитационную. Иллюзионистскую. Стоун и ставит спектакль про инсценировку жизни (кажется, в его тексте есть слова, что жизнь как таковая — это инсценировка жизни), то есть розыгрыш.

«Жизнь как таковая» разыграла этих сестер, этих интеллектуалок, и других персонажей в поисках несуществующей реальности. Но одарила реальностью театральной. Все остальное — очевидности.

У Чехова Иван Романович Чебутыкин имеет рефрен «Может быть, нам только кажется, что мы существуем, а на самом деле нас нет». У Стоуна Роман, тоже вспоминающий, как уморил свою пациентку, дожимает: «Меня не существует. Ничего не существует. Существования не существует. Реальности нет. Все, что происходит, — наш вымысел. Читали Бодрийяра? Он, говнюк, это понял».

Возможно, дело не в старых и не в новых формах, а в иллюзиях (и по поводу этих форм). Пусть подорванных, отравленных или осмеянных. Но без социальных, персональных, театральных иллюзий никакая история, тем более столь успешная, как эти «Три сестры», не сложилась бы. Не продолжилась бы.

ПОДПИСЫВАЙТЕСЬ НА КАНАЛ COLTA.RU В ЯНДЕКС.ДЗЕН, ЧТОБЫ НИЧЕГО НЕ ПРОПУСТИТЬ

Понравился материал? Помоги сайту!