Магистр тайных сил

Столько раз репетировали это, наверняка справимся с представлением. Все известно заранее: сначала все стоят вместе, потом один отстраивается, начинает медленно двигаться вглубь сцены, вглубь кадра, прочь от зрителей, останавливается, оборачивается на мгновение, смотрит на нас, поворачивается, уходит прочь. За ним вслед уходят другие — то парой, то группой, то порознь. Отходят тихонько, оглядываются на секунду, смотрят в глаза, может быть, чуть улыбаются, уходят совсем. Так было в финале «Обыкновенного чуда», «Дома, который построил Свифт», так бывало в театре. Так уходили от нас Григорий Горин, Олег Шейнцис, Евгений Леонов, Александр Абдулов, Олег Янковский, Николай Караченцов. Теперь ушел Марк Захаров. Это его мизансцена, он сам ее придумал, наверняка он оглянется на миг. «Посмешнее изображайте скорбь. И, когда я пошатнусь, дружно закричите. В такую минуту кричат не для других, а для себя».

Мы кричим.

Когда он умер, родные, знакомые и полузнакомые люди начали звонить, писать в соцсетях, выражая взаимные соболезнования по поводу его смерти. Друг другу — тем, кто никогда не знал его лично (или знал едва-едва). Сироты утешали друг дружку. Вдруг проявилось и стало уместным запретное старомодное «мы» — мы, свидетели обыкновенного чуда, современники и собеседники Свифта, барона Мюнхгаузена, Тиля Уленшпигеля, Ланселота, камергера Николая Резанова, графа Калиостро.

Декан Свифт нанял актеров, чтобы те несли людям его мысли, губернатор оказался хитрее — он нанял зрителей, но Марк Захаров был великий режиссер — он создал мир, расчертив мизансцены и для актеров, и для зрителей, и для губернаторов.

Мы привыкли к тому, что «нас мало, нас адски мало, а самое страшное, что мы врозь». Выяснилось (да и давно уже), что вовсе нас не мало, что наша постаревшая, деморализованная, обленившаяся, но все еще годная к представлениям труппа изрядно раздута и приток свежих сил ей бы не помешал, если только нам удастся показать молодому поколению «Формулу любви» и объяснить, что такое «Юнона и Авось». Только вот как? Но если нет, если не судьба, справимся сами: «наш позвоночник крепче, не согнемся авось». Сегодня как никогда слышен ярмарочный барабан, в который бьют невидимые комедианты, а по улицам — нет, это не расформированное поколение печально бредет, узнав о том, что скончался автор любимых фильмов и спектаклей юности: это шагают гезы, то пьяны, то тверезы. Декан Свифт нанял актеров, чтобы те несли людям его мысли, губернатор оказался хитрее — он нанял зрителей, но Марк Захаров был великий режиссер — он создал мир, расчертив мизансцены и для актеров, и для зрителей, и для губернаторов.

Самые отважные или памятливые (или это одно и то же?) говорили в эти дни о том, как плакали от счастья и восторга на захаровских спектаклях. Захаров не соглашался на меньшее: счастье и восторг — этого было довольно. Как он делал это?! Из миража, из ничего?! Как сюжет о том, что какой-то вельможа отправился морем в Америку, полюбил там девочку, отбыл в Россию и умер по дороге, оказался важнейшей частью культурного кода нескольких поколений, тем самым тайным, особо крепким фрагментом общего позвоночника, который и не дает ему сгибаться? И сколько ни смейся над нашей сентиментальностью, над «аллилуйя любви» и прочими интеллигентскими сокровищами, мы только рады, ибо — аллилуйя! — неуязвимы.

«Первыми учениками» в драконовские времена, как известно, становиться негоже, и Марк Захаров не требовал от нас ни усердия, ни прилежания. Он был учителем старой школы (той, где Софокл переписывается с Шекспиром) и попросту вколачивал в нас свою варварскую, еретическую науку. Взрыв, сноп искр, рев электрогитары — и следом: «Начинают театры с вешалок, начинаются царства с виселиц» (та-а-ак, вешалку пишем, виселица в уме). Танец, бешеная скачка на лошадях, выстрел: «Слава безумцам, которые живут себе так, будто они бессмертны!» Факелы, грохот барабана, кто-то внезапно падает, как подкошенный: «Для любви не названа цена — лишь только жизнь одна» (ясно, не названа, запомним). Огонь, магический шар в дыму, чей-то крик: «Поэтам дарят цветы, сатирикам бьют стекла» (понятно, только это, наверное, не пригодится же?). Еще огонь, парусник на горизонте, гигантский флаг во всю сцену, вспышка света, сноп искр, пляска невесть откуда взявшихся комедиантов: «Вы улыбайтесь, господа! Улыбайтесь!»

Мы улыбаемся. Обучены.

Сейчас так ставить нельзя (говорят). Зачем было стрелять в дирижера в начале «Юноны и Авось»? Зачем поджигать шляпы музыкантам в «Свифте»? Раскачивать стеклянный шар в «Обыкновенном чуде»? Лезть по веревочной лестнице в «Мюнхгаузене»? Взрывать все, что плохо лежит? Метафорическая режиссура — достояние прошлого, эзопов язык вовсе ни к чему, сильнодействующие режиссерские средства насильственны и неприличны, поэтические трюки старомодны до комизма. Ну это как если бы я, сидя за клавиатурой, написала, что пишу эти строки кровавыми чернилами, макая перо в открытую рану. Хотя на самом деле так и есть.

Марк Захаров обещал чудо, исполнял трюк, а учил поэзии и морали — и одно не работает без другого.

А вот Захаров не стеснялся быть старомодным, мода, которой он следовал, была и впрямь чрезвычайно старой — точнее, древней: исследователям будущего, эдаким летающим лапутянам, еще предстоит разобраться, из каких религий, каких магических культов, каких мистерий набрался прозванный «магистром» режиссер приемов и артефактов для своей балаганной магии. Как работали у него на сцене и в кадре огонь, факел, свеча, книга, рукопись, корабль (большой, маленький, макет, в бутылке, бушприт, парус), магический шар, астролябия, реторта, стекло, дым, звук, крик. Как помогали они прекрасным текстам становиться заклинаниями, из которых адепты культа «Авось» позднее черпали тайные (не иначе как магические) силы, позарез необходимые им в жизни. Силы, нужные и теперь, чтобы верить, что «время такое временно». Как достоверно на любом из захаровских кораблей можно было удрать из удушливой эпохи — в дальние страны, где Жанна д'Арк собирается замуж за барона Мюнхгаузена, где Софокл раздает автографы, а живет при этом в тыкве, хотя там и сыровато. Марк Захаров обещал чудо, исполнял трюк, а учил поэзии и морали — и одно не работает без другого.

(Когда иные современные режиссеры, пользуясь высочайше дозволенными современностью средствами, пытаются добиться схожего с захаровским воздействия на публику, хочется пожелать им удачи. Утка с яблоками, которая по пути любезно обольется соусом, им, конечно, не светит — для этого все равно пришлось бы идти сложным режиссерским путем и старомодно стрелять через дымоход, но помогай бог им подстрелить хотя бы низколетящий бутерброд с сыром. Хотите властвовать — извольте зажигать. Можно буквально.)

Когда мы цитируем любимые фильмы и спектакли — точно ли мы цитируем слова Шварца, Горина, Вознесенского и только ли слова? Или настоящего еретического жара этим словам придает интонация Марка Захарова — его ироничная, сдержанная, резковатая манера, его дыхание? «Я отплыву в далекую страну, где до меня побывал один лишь Данте. Его описания гениальны, но излишне мрачны. Я уверен, там много смешного» — голос Янковского, ритм, метр, взгляд, метод Захарова. Он, подобно шварцевскому Волшебнику, делающий «живое еще более живым», пересоздал труппу «Ленкома». Он вменял артистам в обязанность быть обаятельными — да попросту неотразимыми, наотмашь, без колебаний, так, чтобы если вдруг не огонь зажжется в кадре — то глаза, магия же пребудет нетленна (еще одна устаревшая добродетель — чрезмерная театральность). Ему были нужны актеры на роли поэтов, философов, титанов, героев и любовников — они и стали такими. Сплошь великанами. Кому нынче нужны великаны? Только тем, кто их видел однажды.

Теперь все они, согласно декану Свифту, совершают «путешествие в страну мертвых».

Марк Анатольевич Захаров дал нам так много, что мы еще долго будем смотреть ему вслед.

Вместо флейты подымем флягу.

ПОДПИСЫВАЙТЕСЬ НА КАНАЛ COLTA.RU В ЯНДЕКС.ДЗЕН, ЧТОБЫ НИЧЕГО НЕ ПРОПУСТИТЬ

Понравился материал? Помоги сайту!