Майдан.doc

В минувший понедельник в рамках проекта «Новая пьеса» на фестивале «Золотая маска» в столичном «Театре.doc» состоялась премьера «Дневников Майдана» — документального проекта Натальи Ворожбит и Андрея Мая об украинских событиях последних месяцев. Право первой публикации фрагментов «Дневников Майдана» авторы любезно предоставили COLTA.RU.

Наталья Ворожбит: «Три месяца члены театрального движения “Украинская новая драма” собирали материалы, интервью, свидетельства о людях и событиях Майдана, о себе. Говорили со студентами, избитыми во время первого силового разгона. Это событие стало поворотным в истории украинской революции. С казаками, служащими в самообороне Майдана и живущими по законам Запорожской Сечи. С парнями, которые строили катапульту и бросали коктейли Молотова в “Беркут”, с их девушками, которые подавали им бутылки с зажигательной смесью. С людьми, которые ненавидят Майдан и называют участников революции “майданутыми”. Говорили с волонтерами кухонь и медпунктов Майдана. Слушали друг друга. У авторов проекта один недостаток — мы всей душой поддерживаем Майдан и являемся непосредственными участниками событий. Основная задача — фиксация реальности и сиюминутная рефлексия. Пьеса не имеет финала, как не имеет пока финала борьба украинцев за свободу и справедливость».

Дневники Майдана (отрывки)

Авторы проекта: Наталья Ворожбит, Андрей Май

1 декабря 2013 года

Разгон студентов с 29 на 30 ноября вызвал огромную волну возмущения, и на воскресное Вече 1 декабря вышло рекордное количество людей. По разным источникам, от 300 тысяч до полутора миллионов.

В этот же день была попытка взять штурмом администрацию президента.

В этот же день была попытка повалить памятник Ленину.

В этот же день была взята Киевская городская администрация — КМДА.

Еще в ночь 30 ноября Михайловский собор открыл свои двери для пострадавших.

Юрко: Сколько было людей, не знаю. Там, на Майдане, объявляли 700 тысяч. Я не знаю, я был поражен, увлечен, когда увидел эту толпу, я вышел с улицы Институтской, там фотографировал, все здорово, такое воще — ох, люди проявили свою волю. Если бы н-не случилось этого события, избиения студентов, там кто даже не поддерживает регионалов, не поддерживает евроинтеграцию, но просто осуждает действия «Беркута», осуждает действия власти, е-е, еще с такой мотивацией еще много людей вышло. Е-у молодцы, собрались. Класс, все чудесно. Но просто — что дальше? Ну вот, сейчас народ собрался. И куда его поведут? Или что ему скажут наши лидеры? Они ничего не сказали. От этого стало очень обидно. Они объявили, что у нас есть три плана, А, Б и Ц, мы их вам сегодня не скажем, но скажем их завтра. И когда приехали вот эти лидеры, они сказали, что у нас есть еще четыре плана, но мы их снова вам не скажем, скажем только завтра. А, не, через два дня. Так я просто сам видел, что люди очень разуверились. Все ждали действий. И просто никаких действий или принуждения к действиям не произошло. И поэтому часть двинулась по Институтской… Пошла штурмовать администрацию… Я спрашиваю: братья, куда вы идете? Они говорят: так мы туда идем, говорят. А оттуда туда идем. И никто не знает, куда идти. Я не знал: зачем штурмовать эту администрацию? Или кого там? Президента нет. Захватывать документацию? Среди нас не вижу ни юристов, ни того, кто бы в этом разбирался.

Рыжая женщина: Ты в какой-то момент понимаешь, что ничего не слышишь, не видишь, и тебе очень хочется кашлять, потому что это газ. Я понимаю, что попала то есть в какие-то боевые действия, которые неизвестно откуда возникли — мы только что стояли на Майдане, ничего подобного не понимали, не слышали, не видели. И я услышала, что начинается атака. Что все начинают куда-то бежать, толкаться. И в этот момент я понимаю, что нахожусь среди каких-то людей, которые меня ну очень зажали между собой, прижали. И я между ними как солдат, как сардина. И они выполняют какие-то команды: «сели» — я с ними села, «встали» — я с ними встала. А потом «упали!» — я с ними упала. «Закрыли рот» — ну я не помню точные какие-то фразы, но это было так. И я была в свитере, я натянула свитер, и это там… спасло. «Встали», «побежали» — и я с ними побежала, потому что у меня не было выхода. Я попала в какое-то подразделение кого-то, кто там что-то делал. Но это было очень четко, по-военному, тренированно. И благодаря им я вместе с ними оттуда выбежала до конца Банковой, а дальше они уже начали врассыпную кто куда. Конечно, я тоже начала бежать, потому что сзади, ну там в метрах двух, бежали беркутовцы и всё тупо лупили палками. Что видели — то лупили. Я, конечно, просто убегала, чтобы н… н… мне не попало по голове. Когда мы бежали, много людей спотыкалось и падало, потому что Институтская — там всякие клумбы, всякая фигня. Кто-то мог перескочить, кто-то не мог перескочить, кто-то падал — тот падал, его сразу топтали, и тут же беркутовцы били сверху, добивали, кричали. Я слышала, как там «я журналист, я пресса» — «ах ты, сука» — и получай. Я как раз в этот момент заметила — там есть венские булочки напротив Нацбанка, ступеньки, и я поняла, что это ну… мое спасение. Я по этим двум ступенькам прыгнула вниз, прижалась, беркутовцы промчались, но в этот момент стояла женщина, обычная такая — в нормальном возрасте, в каком-то там среднем — женщина с плакатом каким-то. Что-то она там хотела — требовала. Беркутовец бьет какого-то молодого хлопца по спине, тот падает, толкает эту женщину, она падает на перила — такие железные разные перила. Так и лежит. Беркутовцы пробегают, потом идут назад. А я говорю ребятам, которые рядом: «Давайте ее поднимем». Мы ее поднимаем, переворачиваем, а у нее вместо лица просто кусок мяса. Ее еще сверху ударили, и она упала этим лицом на эти разные железные перилки и расквасила себе нос, глаз, все что можно — просто все в крови. Парни даже растерялись, а я достала свое удостоверение журналистское — к тому времени я уже сделала удостоверение. И говорю им: «Ей нужно в “скорую”», достала, перед собой выставила удостоверение. Беркутовцы еще бегали, но уже отступали. Они взяли ее за руки, стали нести, я кричала, что я пресса-пресса, хотя уже понятно, что это бессмысленно, но это хоть как-то…

Андрей-2: Первое мое было соприкосновение настоящее с революцией произошло на кухне. Потому что я увидел, что там у парня… мы подошли там на кухне хотели там взять бутербродик какой-то, я увидел парня, у которого была порезана рука, и, э, течет кровь, и он это так все делает. И это там чаечки, бутербродики, и он это все так делает. И у него нету там и секунды, чтоб там чтоб как бы это остановиться. Говорю, давай иди, э, я достал ему салфетку, положил на руку, сказал: иди, я постою за тебя. И так я простоял, с сумкой своей тяжелой, около 4—5 часов. От. Фасуя чай чайки про от такое такой был поток большой от. И я хочу сказать, что на тот момент я понял, что рядом со мной стояла женщина, а она так 2 дня уже работала, и, э, с 8 там до 10. Я спросил, когда у вас смена. Она: какая смена, мои диты тут стоялы, начить, нихто их тут не зминяв, и я буду стоять.

Андрей: А я спускаюсь и вижу, как там залезают на втором этаже в КМДА, и ставят флаг красно-черный, и выбиваются окна. И я просто понимаю, что все, что мне надо, в КМДА. И тут вот… это все происходит, открытие двери, счастливые люди, и просто идет такой поток, э-э, через центральный вход людей туда, шурует туда наверх. И вносит тебя, мы заходим, и еще не так много как людей. И народный депутат Украины вид свободы проголошуе про створення революцийного комитета, и я записую это на диктофон. И они снимают портрет президента и ставят, и, что меня поразило, что они бережно его поставили его в угол. То есть… сначала поставили вверх ногами, а потом уже перевернули, шоб уже ниче не видел. Но никто не разбил стекло там на этом, на-а портрете президента, да. И я выхожу обратно и встречаю на входе такого стоящего и смотрящего, но очень известного режиссера из Прибалтики, который приехал для того, чтобы сегодня встретиться с людьми театральными и показать им вечером спектакль. И я говорю, ты хочешь сюда, он говорит, да-да, я хочу, и мы заходим обратно, возвращаемся в зал, и там вот стол, да, там столы перед президиумом. Я говорю, садись, посидим. Ну и мы садимся за этот стол президиума, так просто сидим. И сразу же появляются люди, которые начинают нас фотографировать. Я говорю, ну вот, видишь, ты вот не зря приехал в Украину.

И там рояль такой стоит, думаю, ну почему люди не играют. Ну эти колонны. Почему же люди не играют на этом рояле. И кто-то садится и начинает играть на рояле. И потом пошла эта череда сменных игрунов на рояле, да. Я говорю: а давайте там Бетховена, гимн там, э, Евросоюза. И никто не может Бетховена и гимн Евросоюза. Там Шопена играют. Ну шо-то там такое, про цветочки все. К тому моменту, когда мы были, это превратилось в светский раут, потому что играл рояль. А еще пацаны, а-э-э, ну, ну которые, видно, приехали с небольших городов, они фотографировались там на фоне рояля, садились, типа я играю.

Рыжая женщина: И как-то там все стало… ну очень… с одной стороны, вроде оптимистично, радостно — вот победа. Мы пошли в Михайловский златоверхий, и я пошла… Впервые такое видела — зашла вовнутрь, и там действительно шла служба, а на полу лежали одеяла, какие-то еще коврики. И там кто-то сидел, кто-то спал из людей. И они их принимали как-то тихо, без какой-то истерики.

Андрей-2: А я еще накуренный был, меня, ну, совсем там развезло. Я решил как-то ходить. Я обошел три раза вокруг Михайловского собора. Потому что знаю, что это так ходят буддисты… да-да-да. Паломничество. А потом я зашел за Михайловский собор и увидел там, э-э, нашу, э, Лену, которая стояла… глазами у стены. Просто как бы отдавалась этому пению, молитве. И я тоже. Я пока, это, сидел. Мне пока было плохо. Ну, потому что это тяжело. Ну, в физически тяжело. И в уже было поздно, уже 1 ночи, я постепенно начал как бы засыпать. И меня поразило, что ну как бы что там тоже люди как бы спят, э, вс… священник читает молитву… И это очень сильно тронуло, я помню, я подумал тогда, что в Украине есть, ну, есть, ну, какие-то святые вещи. Ну есть они достаточно так глубоко находятся. Но они как бы есть. То есть ложишь себе каремат, и там алтарь, которому там молились, ну, не тисячу лет назад, ну там 600 лет назад. Возле Преображения. Я лег возле руин церкви и, э-э, заснул там на несколько часов.

Юрко: Действительно, как в кино, от и у меня такое было. От как в кино, и потом, когда ты заходишь, ну, в этот, в Михайловский монастырь, и первая картина тебе бросается в глаза: большой иконостас, и стоит и, эу, батюшка маленький. Он, наверное, самый маленький из них всех. Но не молодой. И, э, когда он читал молитву, и потом ты замечаешь, ну, э, опускается, ну, э, замечаешь, что везде-везде лежат люди, спят. И он читал-читал даже не канонированными текстами, а о там «просив за студенство. Просив там, просив за лидерив, э, просыв за президента. Э шоб помилуй, Господи». И как бы вот так такое впечатление, как будто своими словами он читал, это действительно было очень сильно. И вот и просто потом когда лег, э, лег, ну, постелил какой-то пиджачок, э, лег под иконой святого Евгения, и то ли мое расплывалось сознание на тот момент, то ли оно начало выдавать у меня. Ну уснуть просто не можешь. Ну вот нервная система, ну она тебе не дает уснуть. И такая фантазия, тебе слышатся звуки взрывов еще на Михайловской, что на Михайловской площади вышли какие-то бэтээры, которых все ждали уже. Вышли там с России там, со Львова. Э-э-э, ну, я понимал, что этого не может быть. Я сам себя уговариваю, понимаю, что этого не может быть, но тем не менее, э, все равно как бы мне слышатся эти звуки. И тока когда там где около полтретьего пришел там товарищ какой-то, э, с Польщи, я спрашиваю — там все спокийно? Да, все спокийно. И как-то странно получилось, неприлично даже — я перевернулся на правый бок и так и уснул.

Гимн

Преподаватель театрального вуза: Я викладаю режисуру. Ось, але в мене є така цікава річ. Я от хожу на кожне віче і коли почінають співати гімн, я співаю разом з усіма і не можу з собою нічого подіяти, бо в мене повні очі сліз. Потім це все висихає, потім проходить ще година і я знов плачу. і так три неділі підряд. і я розумію, що я важко хворий (всі сміються). Я вирішив після свого ректорату зайти в свою поліклініку і підійти до невропатолога…

Девушка: Можно по-русски, наверное.

Преподаватель театрального вуза: К невропатологу. Отстоял очередь там, он пользуется огромной популярностью.

Мужчина: Мабуть всі гімн співають.

Преподаватель театрального вуза: Да. Пришел, поделился своим горем. Она выдержала паузу и сказала… так посмотрела, кто к ней пришел, и говорит: «Вы ж как будто бы нормальный человек… а много там людей кроме вас?» Я тоже выдержал паузу и говорю: «Да миллиона полтора». Она так: «А почему же никто не работает?» Я говорю: «Как не работает? Все работают. Вот с кем я общался — женщина, которая ночью нарезает бутерброды, днем работает директором ресторана. Люди, которые оказывают первую врачебную помощь, — оказывается, врачи “Скорой помощи”, и огромное количество людей, которые кто-то просто закрывают свой бизнес и… живут на Майдане». Ну, в общем, я почувствовал ее абсолютно индифферентное отношение, она записала в рецепте, сказала: «Ну вот… подойдите в аптеку, я думаю, это вам поможет». После того как я пошел в аптеку и мне сказали — с вас 586 гривен, я понял, что она мне тем самым отомстила за мой Майдан, поэтому… вот это как раз тот Майдан как демаркационная линия, которая проходит по сердцу. Как раз в левой части, как бы через сердце. Точно так же с Майданом. Нельзя требовать у всех, чтобы они разделяли это состояние, но то, что, как сказал один священник греко-католической церкви, «великое дело — Университет Майдана». Вот те люди молодые, которые стоят, и немолодые, и проходят это чистилище — это горнило, они меняются — абсолютно другие…

Мужчина: Вы выкинули этот рецепт или нет?

Преподаватель театрального вуза: Я уже заплатил деньги и пью, да. Там написано, вы же знаете: только через три недели будет виден результат.

Девушка: А вы на Виче пойдете в воскресенье? Расскажите потом, ладно? Подействует хоть как-то на вас или нет?

Преподаватель театрального вуза: Да, теперь только от слова «Вече» я уже плачу (смеется). Сначала зашел к терапевту, она говорит: «Нет-нет, с вашей проблемой — только к невропатологу». Хорошо, что не к психиатру.

Девушка: А почему вы считаете, что это выходит за пределы нормы?

Преподаватель театрального вуза: Нет, ну я понимаю, что я начинаю об этом рассказывать и у меня тут становится комок. То есть… это как бы… я понимаю, что в общем-то… Выдавливаем из себя раба. Вот и все. Процесс нормальный, но потом глаза очень режет.

Мужчина: Я тоже плачу, когда на Майдане нахожусь среди каких-то событий.

Преподаватель театрального вуза: Ну, в огромное вот это энергетическое поле ты попадаешь — невероятное энергетическое поле.

Девушка: Я только подхожу, только захожу, вижу этих людей — начинаются слезы на мокром месте.

Мужчина: У меня тоже вот похоже.

Преподаватель театрального вуза: Дать вам рецепт?

Все смеются.

После кровавых событий 18—20 февраля

Наташа Ворожбит: У меня есть родная тетя, сестра папы. Я ее не видела 15 лет. Я ее вообще видела два раза в жизни, на дне рождения папы и на его похоронах. И вот снова встретила, на Майдане. Тетя Женя… 68 лет.

Тетя Женя: Я стояла над убитым Нигояном и рыдала… И подошел ко мне мальчишечка и говорит: не плачь, мамо, пойдем до нас. И отвел в палатку… И я осталась там. И кушать готовили, и убирали, и там палатки ставили, и, в общем, когда уже трудно пришлось, и камни носили, и под водомет вот этот попали. Вся была мокрая, переодеться не во что. Холодно! Переодеться не то что не во что — некогда! Потому что тут такая паника! Забежал мальчик — «Бегом! Бегите на Михайловскую площадь, потому что беркутовцы бегут с этой стороны». И когда мы стали бежать... Почему у меня так получилось, что все это сгорело, — кричат: «Не бегите! Потому что они спускаются вниз». И эти ящики с салом. Поднимала 20-килограммовые ящики с салом… Да, в костер же бросали. Чтобы не тушить костер. Чтобы разжечь его. Если ты помнишь, был такой вот пояс огненный. Его же надо было чем-то поддерживать. Одежду с себя даже бросали. Продукты. С себя снимали вещи. Где-то ботинок один мой делся. В общем, все бросали. Чтоб горело. Чтобы от них обороняться. Все, что можно было. Гуманитарная помощь, одежда, все туда носили. Палатки…. Я как бы в этот день утром зашла в банк, сняла 4000, мне же надо мужу памятник делать. И получила зарплату, и вот эти деньги, и ключи мои, и мобилка, и все на свете, и очки, и все на свете, все, в общем… Взяли с палаткой и понесли в костер… А сала… Килограмм пятьсот отнесли… Сало несли ящиками…

Там какое-то село машину загнало этого сала. Потом же ж этот профсоюзный дом загорелся. Смотрим на них — мальчишки стоят в окне. Ну паника, ну ужас — как их достать оттуда! А они, дурачки, вещи бросают свои. Амуницию, какие-то пакеты, всё. И за ними пламя такое, огонь такой. Я не знаю, думаю, что погибли. Смотрю, беркутовцы все равно ж наступают. Ребята, смотрю, кричат: «Камни, камни давайте!» Я за эти камни… И, видимо, кто-то толкнул, и я так ударилась. Когда пришла уже, затишье уже, искать вещи — нет вещей и палатки. В общем, кошмар какой-то. И я не знаю, куда деться, куда пойти. Потому что нигде ж ничего нет. Когда я попросила телефон, вспомнила телефон сына. Он в панике: ты где, мама...

Пришел ко мне начальник, кто-то из штаба. Ну там начальник или что. И так удивился. Темно так еще, а я сижу у костра и кушать готовлю. Он: «Ну так война войной, а обед по расписанию». Вот так я там была. Наташа, реально страшно. Потому что потом я прочитала, нам там осталось быть полчаса. Зачистка шла полная. Обещали… не то что обещали — сказали, что там разбились на сектора, на каждый был выделен свой снайпер, свои эти самые. И нас бы уничтожили. Они же уже прорвали. Мальчишки же кричали… Подходит и говорит: «Мамочка, уходити, ради бога! Ну что вы здесь…» Я говорю: «Никуда отсюда не уйду. Меня не тронут». — «Ну что, не тронут? Из-за вас мы погибнем, будем защищать вас». Ну че... Я, конечно, осталась… Куда я побегу? Так это прошло. Ну, конечно, этот ужас... Я вот ложусь спать, и передо мной этот мальчишка, которого принесли. Освежеванный труп. Одно вот лицо — белое, а все остальное — красное. Что ему сделали — не знаю. То ли обгорел, то ли бог его знает — в общем, полностью был красный. Они там вокруг него что-то делали. Палатка напротив — аптечная не аптечная, скорой помощи, напротив вот буквально. И все это видно. Я его супами кормила полчаса назад! И труп привезли. А такой легінь был, львовянин, все им любовались. Красивый, большой мужчина. Принесли его… Ужас. Бывает, как в ажиотаже вспоминаю, так аж задыхаюсь от этого ужаса. Этих беркутовцев ведут, три человека. Выхватили сразу. Тройное кольцо ведут его, чтобы не разорвали. Народ его, прям как Александра Невского, рвали его на куски, разорвали на части бы его, этих мальчишек. Мы оберегали так. А один мальчик в форме стоит, лет 17, и, значит, кричат: «Не трогайте его, не трогайте! Пусть живут!» А другой: «Пусть живут?! Моего брата тільки що вбили».

А один говорит, тоже парень, меня, говорит, таки поймали беркутовцы, повалили вот на землю, и они как бы пошли вперед дальше, а один как-то остался, говорит, прикрийся щитом. Я прикрылся его щитом, и тот начал рядышком колоть, типа он его колет, и беркутовцы пробегают мимо и не трогают его. Только они отбегают, а он говорит: теперь беги в другую сторону. Да, спасал, спас его. И, говорит, я побежал. А еще пример: когда были возле Октябрьского дворца, женщина, это, наливала смесь Молотова, я, кстати, тоже смесь Молотова наливала. И, говорит, все уже поразбежались, а она одна, видно, терять нечего, или некуда бежать, или испугалась, или, может быть, затормозилась, продолжала наливать. Кто ни пробегал из беркутовцев, все ее штыркали в грудь, то я не спросила, чем, может, шомполом, может, еще чем, и она уже почти мертвая, и они пробегают и все в одно место. А потом, говорит, последний пробегает, и в лицо ее, и прям размазал и снес ей лицо, чтобы даже не опознали. И говорят, что и в костры бросали ребят недобитых. Ну это ж говорят, я не видела. Говорят, вот он там живой, ну вот раненый, может быть, там рука или что-то… Кричит. А они его раскатали, там же был костер, вернее, эта полоса шириной ну, наверное, в две комнаты шириной, и это все туда бросали-бросали. Столы несли, все, что можно было нести… И его так раскачали и в костер… Ой, Боже. Ну я-то все, знаешь, наполовину… это такое дело. То, что я видела, могу сказать, то, что не видела, — не могу. Слышала, только что рассказывали.

Буквально перед утром, часов, наверное, в семь утра, четыре автобуса львовян прорвалось. И какое-то так подспорье было. И там как-то все быстренько объединились и закрыли ту дыру, через которую все эти лезли...

Понравился материал? Помоги сайту!