Удаленное время

Дмитрию Волкострелову предложили поставить что-то из классики. Но он, как известно, интерпретацией не занимается. Вместо нее осуществил концепт о русской литературе. Точнее, про отношение к ней режиссера, персонажей и пяти актеров — Алены Старостиной, Ивана Николаева, Дарьи Румянцевой, Бориса Чистякова и Анастасии Казаковой. Каждый из них предлагает свою версию спектакля. Так они и чередуются. Я смотрела опус Ивана Николаева. Именно он на сей раз выбрал 12 ключевых событий русской классики с 1799 года (рождение Пушкина) по 1904-й (смерть Чехова). Этому походу в русскiй мир некогда предшествовал московский спектакль (на Малой сцене Театра наций) «Русскiй романсъ». Тогда режиссера интересовала возможность интимного проникновения в одомашненное поле с березками на сцене и роялем, из которого Дмитрий Власик извлекал не романсную звуковую речь. Четыре актрисы выходили в джинсах, юбках, платьях, предваряли вокальное выступление в исторических костюмах читкой романсовых текстов, обозначая разрыв, сопричастность, конфликтность разных времен, укладов и сонорного контекста.

В «Русской классике» перипетии мизансцен, закадровых голосов и титров на заднике оркестрованы строже, нежнее, страннее. (За исключением видео, которое снимали персонажи, наставляя друг на дружку телефоны: оно показалось лишним. Впрочем, метод алеаторики, который вслед за американским классиком практикует Д.В., проявился в столь значимой в его композициях «случайности».)

Ксения Перетрухина обустроила на сцене музейное пространство. А также — одновременно — сценографию академического театра-театра. Театра-дома. Большой прямоугольный стол (привет судьбоносному овальному столу в «Онегине» Чернякова). Самовар, старинные часы, конторка, этажерка, кресло, венские стулья, многоуважаемый шкаф, столик с зеленым сукном, консоль и т.д. огорожены красным шнуром. На вещах — открытка с перечеркнутой ладонью: руками не трогать. Актеры в модных кожаных шортах, хлопковом комбинезоне и прочем casual и в музейных тапках рассматривают, любопытствуют, фоткают предметный мир. «А в это время» проходят годы и звучит литературоведческий, мемуарный текст компьютерными (синтезированными) голосами с чуть сбитой интонацией, орфоэпическими ошибками («Боже, как гру́стна наша Россия», например).

© Наталья Кореновская

В документальном фильме «Аустерлиц» Сергей Лозница запечатлел туристов в мемориалах — бывших концлагерях — местах, по сути, беспамятства, в которых они снимали селфи на фоне газовых печей, бараков, жевали бутерброды и торопились под руководством гида на ланч. Нейтральная камера, как и бесстрастная режиссура «Русской классики», фиксировала у Лозницы бесконечные толпы страждущих с колясками, рюкзаками в безжалостно жаркий день, озабоченных главным образом фото на память о посещении этого Диснейленда.

Музейный аудиогид, доносящийся в «Русской классике» из компа, из удаленного (далекого и стертого из памяти зрителей разного возраста) времени, грешит накладками и просвещает. Формализует дистанцию и пытается сблизить субъектно-объектные отзвуки, отклики. Наладить касания.

«Русская классика» — самый безутешный спектакль нашего (post)концептуалиста.

Не имевшие успеха любовные стихотворения Державина, публикация «Мертвых душ», женитьба Толстого, создание «Арзамаса» — и вперед, дальше. Забег на полтора часа. Актеры в роли посетителей музея, потолкавшись, переходят в замершую зону, пересекают запретную территорию и начинают ее обустраивать под себя. И — под русскую старинную музыку Бортнянского и других прекрасных композиторов. Только что посетители вдруг стали втирушами. По-хозяйски переставляют шахматные фигурки, раскладывают по сукну колоду карт, заводят часы, поднимают столешницы, приносят электрический чайник, раскладушку, настольную лампу, компьютер, торшер, коврик для йоги…

«А в это время» Пушкин начинает писать «Евгения Онегина». А в это время Алена Старостина упражняется на коврике. Икеевскую лампу подвешивают к потолку. Обживаются. Кто-то пишет письмо гусиным пером. А кто-то электрощипцами вытягивает прядки. Открывают шкаф. Там спрятаны театральные костюмы разных эпох. А в это время «рождается славянофильство» и готовятся те, кто вторгся на театральную площадку, к чаепитию. В пеньюарах, чепчиках, халатах, с пяльцами за вышиванием у настольной лампы, в пальто с меховой шалькой и меховой шапке, в тулупе, ушанке и валенках… В очень тепло освещенном бреду. В театральном неакадемическом пространстве. В рассинхроне — скажем, пушкинской реакции на чтение Гоголем «Мертвых душ» и даты, светящейся в титре.

© Наталья Кореновская

Провалы времени. Их не заполнить ничем. Не отменить. В год отмены крепостного права на сцене оживляется перестановка. Алым шнуром на металлических подпорках актеры защищают зал от зеркала сцены. Рамки кадра. Они перетаскивают вещи, словно для погрузки, отъезда, прощания в четвертом акте «Вишневого сада». Горшки с растениями складируют на длинный стол. Искусственные и пышные, с каким-то, возможно, единственно живым цветком, они сопровождают в последний путь это чуткое и/или пригрезившееся вторжение в русскiй, по-домашнему театрализованный мир. После предсмертной комедии Чехова — реплика ранней «Чайке». Игра в лото.

Перед спектаклем актеры в фойе театра записывали вопросы зрителей Антону Павловичу, Льву Николаевичу, Михаилу Евграфовичу, Николаю Алексеевичу. Теперь, сменив роль посетителей музея и зрителей на игроков, они зачитывают эти и другие вопросы, ответы на которые находятся на страницах сочинений, совпадающих с номерами лотошных фишек, вытащенных — принцип случайных чисел — из мешочка ведущим. Ясно, что ответы большей частью соответствуют чеховской renyx'e, чепухе.

Мнимое наведение мостов между временами, между читателями и писателями, актерами и зрителями («Лев Николаевич, перформанс или образование?»; «Александр Сергеевич Грибоедов, довольны вы своей такой яркой и короткой жизнью?»; «Михаил Юрьевич, а про что спектакль?») прерывается законченной партией в лото и ролью одного, второго, третьего игрока, удаляющегося за кулисы. В процитированной здесь «Чайке» закончилась партия — закончилась жизнь. Не так у Д.В., который проецирует предсмертное стихотворение Державина — с его имени «Русская классика» начиналась. «…Уносит все дела людей / И топит в пропасти забвенья / Народы, царства и царей. / А если что и остается / Чрез звуки лиры и трубы, / То вечности жерлом пожрется / И общей не уйдет судьбы».

Самый безутешный спектакль нашего (post)концептуалиста. Музейный уголок еще пристало худо-бедно сердечно, лукаво или нахально обыгрывать. Существовать в нем натурально и немножко во сне. Но он — лишь декорация забвенья. Никаких иллюзий — судьба.

Понравился материал? Помоги сайту!