«Кино снимать интереснее»

Июнь выдался для Василия Сигарева насыщенным: на «Кинотавре» состоялась премьера его нового фильма «Страна ОЗ», на ММКФ в программе «Восемь с половиной» показали короткий документальный фильм «Крым наш», смонтированный из материала, снятого на любительскую камеру мамой режиссера во время туристической поездки по ЮБК. Словно бы всего этого было мало, Сигарев дебютировал на поприще театральной режиссуры, выпустив в Театре-студии Олега Табакова спектакль «Вий» по собственной пьесе по мотивам гоголевской повести. О театре, о планах, о жизни и о перспективах на будущее с Василием Сигаревым поговорила для COLTA.RU Алена Солнцева.

— Ваш спектакль сделан по мотивам повести Гоголя, в нем звучит украинская речь, украинские песни; его замысел как-то связан с событиями на Украине?

— Нет. Я его задумал два года назад и даже раньше, написал пьесу, но мы с театром договорились, что ставить ее я буду после того, как сниму кино.

— Вы уже пробовали себя в театральной режиссуре?

— Да, было однажды. Но в этот раз я писал пьесу именно для того, чтобы самому ее поставить. Писал конкретно под себя как режиссера — и под Андрея Фомина как актера.

— Что значит «под себя как режиссера» — вы заранее представляли себе образ готового спектакля?

— Нет, это невозможно, потому что пишешь ты все равно про жизнь, а чтобы все это выстроить в театре, потом приходится искать соответствующее решение.

— Я смотрела спектакль и удивлялась — как вам удается придумывать такие реплики? Они короткие, афористичные, яркие и в то же время очень узнаваемые, точные.

— Я не придумываю. Персонаж должен родиться, и он начинает сам говорить. Эта речь — она у него, типа, в крови. Слова сами появляются. Мне всегда кажется, что я просто записываю за персонажами.

— Они настолько реально существуют в вашей голове?

— Да. Они общаются, иногда, бывает, перестают общаться. Они живут.

— Это что-то вроде видений?

— Это такие картинки. Я сценами вижу это все. Потом, когда уже пришел в театр, начал разбираться, сделал распределение — и мне, скажем, показалось, что Роза Хайруллина очень подходит для роли отца Панночки. Линия там такая, не отцовская, не материнская, а родительская, общая для отца и матери. Роза должна была стать этим обобщенным родителем.

— При этом вы писали пьесу под конкретного актера — Андрея Фомина?

— Да, но это значит, что для персонажа берется основа характера. Когда я пишу, то не вижу лица, не представляю, как конкретно человек этот выглядит. То есть не то чтобы я в голове кино вижу. Я не знаю, как это объяснить словами. Кто пишет, тот поймет.

— У вас замечательная сценография: сцена маленькая, но вы ее набили большими страшными мужчинами, которые сделали мир тесным, страшным, угрожающим. Постановочная идея превратить пространство в жестяной ящик пришла вам в голову уже после того, как пьеса была написана?

— Да. Когда мы с художником Колей Симоновым начали придумывать сценографию, эта идея многое продиктовала…

— На сцене тушки кур, герои все время едят вареные яйца, сырые яйца разбивают о спину Хомы. Курица и яйцо — семантически значимый образ; в какой момент вы нащупали его?

— Как-то это само собой родилось. Я уже потом понял, что у Гоголя есть целая сцена, в которой герои обсуждают петухов и нечистую силу. Мне эта перекличка очень понравилась — а ничего получилось! В тексте пьесы эта сцена была, но мы, придумывая сценографию, почему-то про нее не вспомнили… Когда придумываешь образ, когда он рождается, не хочется заранее нагружать его определенным смыслом — пускай зрители смыслы ищут, каждый найдет все равно свое. Мы решили, что все будут есть только яйца: и семечки будут яйца, и галушки — яйца, все — яйца.

— Как вы выбираете актеров? По типажу, по внешности или по внутренним свойствам?

— Если есть типаж и определенная внешность, то и внутри все будет соответствующее. Обычно, за редким исключением, так бывает.

— Для чего вам, успешному кинорежиссеру, театр?

— Я на самом деле не вижу особой разницы: театр — такое же творчество, как и кино. Если бы я не имел обязательств перед Табаковым, может быть, сейчас я и не пошел бы в театр. Два года назад мне этого хотелось, но с тех пор я снял фильм, все изменилось, и я тяжело заставлял себя в театр влиться, думал, у меня ничего не получится, мне уже неинтересно. Коля Симонов вот очень помог — мы с ним много разговаривали.

— А откуда взялась идея изнасилования Панночки?

— Ну, там это все описано — не прямо, иносказательно. Я всегда знал, что они кого-то там…

— В пьесе много написанных вами реплик, но звучат они очень по-гоголевски.

— У Гоголя вообще не очень много диалогов. И даже когда в процессе репетиций что-то пришлось вырезать, убирали те куски, что я брал из основного гоголевского текста, — выяснилось, что у актеров не получается произносить их так, чтобы они правильно звучали. Поэтому пришлось самому сочинять. Это даже не стилизация — просто ты сначала пытаешься понять героев, а потом уже течет само по себе. Ну с чем это сравнить? Как вот слышишь человека на улице — ты же не записываешь дословно его фразы, а стараешься запомнить манеру говорить и потом пытаешься это ощущение донести.

— Людмила Петрушевская, удивительно точно слышащая современную речь, считает, что нельзя записать человека на диктофон и вставить дословную расшифровку в пьесу — будет звучать неправильно, фальшиво: в голове писателя обязательно должно произойти какое-то изменение фразы. Для меня это совершеннейшее чудо — как это происходит?

— Чувство языка срабатывает, наверное. Я всегда слышу, когда актеры меняют даже два слова во фразе или свои вставляют: фраза начинает звучать по-другому. Кто-то, может быть, и не чувствует — а я слышу. Это не фальшь даже, просто поэтика ломается сама.

— А вы стихи пишете?

— Было дело. Я их, скажем так, люблю.

— Как вы относитесь к документальному театру? Вы ведь в начале карьеры были близки к кругу «Театра.doc»?

— В то время это просто была любимовская тусовка. Я как-то делал для них «Яму», документальную пьесу, — и сразу понял: что-то не то. Документального театра не может существовать по одной простой причине: человек, когда ему ставишь диктофон, сразу начинает себя вести совершенно по-другому — правды не добьешься. Можно только снимать скрытой камерой, вот тогда документально будет. Я понял, что это не мое, не туда, и потопал дальше. А там уже кино было не за горами.

Персонаж должен родиться, и он начинает сам говорить. Эта речь — она у него, типа, в крови. Слова сами появляются.

— А как складывается судьба других ваших пьес, вошедших в «золотой фонд» новой драмы, — «Черное молоко», «Божьи коровки возвращаются на землю»? Их до сих пор ставят?

— Конечно, они идут, они и кормят, и поют. Спасибо им.

— А много вас ставят?

— Ну, хотелось бы больше. Но для этого надо постоянно писать что-то новое, а времени как-то нет.

— Кино снимать интереснее, чем в театре работать?

— Кино снимать интереснее.

— Почему?

— Потому что это сам по себе более сложный процесс. И много чего там приходится делать. Много объектов. Просто интереснее — по результату. Я кино больше люблю, чем театр. Я бы никогда в жизни не пошел в театр, если бы была возможность сразу в кино пойти.

— Как вы вообще решили учиться на драматурга?

— Я в педагогическом институте учился в Нижнем Тагиле, шел по коридору, увидел объявление, что в Екатеринбурге набирают драматургов по программе Литинститута, семинар Николая Коляды. Ну, я забрал документы — и поехал к нему.

— Известным вас сделала первая же пьеса, «Пластилин», которую поставил начинавший тогда работать в Москве Кирилл Серебренников.

— Ну да, я показал пьесу Коляде, он распечатал триста экземпляров и разослал по всем театрам. Но ее нигде не поставили — только Серебренников. Еще на Чукотке, на чукотском языке.

— Вам удалось оценить качество перевода?

— К сожалению, нет. В какой-то момент этот спектакль включили в афишу «Золотой маски» — как я понял, в качестве комедии, чтобы похохотать маленько московской публике. Был такой культовый спектакль Серебренникова, и вот через пять лет «Пластилин» делают чукчи на чукотском языке…

— Взрослому человеку, художнику, трудно сегодня, на мой взгляд, существовать в мире, который постоянно предлагает упрощение, агрессию. Как обходиться с этим временем — отгораживаться, сопротивляться?

— Даже не знаю. Любимым делом заниматься… Это я в шутку, конечно, говорю. Ну нету у меня никакого совета… Работать — и все. Что тут еще сделаешь.

— Вы стараетесь не замечать происходящего вокруг?

— Смотря что не замечать. Если происходит что-то серьезное, то, конечно, возмущаешься, идешь, выходишь куда-то. Начинаешь думать, как и что можно изменить. Если хочется, чтобы Ройзман стал мэром, — то поддерживаешь его.

— А вы участвовали в кампании?

— Ну не то чтобы участвовал, Яна (актриса Яна Троянова. — Ред.) на сайте у себя написала текст в его поддержку, а я у себя. Хотя бы так. Как могли.

— Вы насовсем перебрались из Екатеринбурга в Москву?

— Уже больше года мы здесь. Всегда, когда кино заканчивали, мы жили в Москве. Но, наверное, да, мы уже закончили с городом Екатеринбургом.

— Свердловский период вашей жизни для вас важен?

— Конечно, это целая жизнь, которая много чего для творчества дала. Да и вообще силушки дала богатырской.

— У вас есть ощущение региональной солидарности?

— Мы друг друга всегда поддерживаем, конечно. На самом деле везде есть разные люди. Есть в Екатеринбурге такие твари — просто в Черном море утопить. Но такие же люди и в Москве есть. Так что никакой разницы. Вообще многие в Екатеринбурге погрязли в провинциализме, с ними сложно бывает общаться из-за того, что шоры не дают нормально воспринимать мир.

— Вы собираетесь продолжать работать с театром?

— Пока нет.

— У вас нет ощущения, что театр — это другое пространство, что есть особый театральный язык, который хотелось бы развивать? «Вий», конечно, очень хорошая пьеса, ярко и внятно поставленная, но я пока не вижу, есть ли у вас свой оригинальный ключ к театру…

— Есть, вероятно, специальные театральные режиссеры, которые такой путь проходят — развивают язык. Я, наверное, пытаюсь заниматься подобными вещами в кино. Театр — это для меня такие разовые высадки.

— Мне всегда казалось, что с вашими текстами легко работать хорошим актерам — если артист органичен и подходит по типажу, у него должно все само собой получаться…

— Да, надо только чуть-чуть объяснить — я особо с актерами не работаю. Главное — сделать хороший кастинг, я на него лучше время потрачу, выберу актеров точно. В кино, на самом деле, когда на площадку выходишь, творчества не так уж и много. Главное — все успеть. Оценить все кадры, которые ты задумал, бегаешь с объекта на объект, с точки на точку… Это, может быть, только Герман мог себе позволить снимать один кадр несколько дней.

— Что для вас главное на съемочной площадке, чего вы добиваетесь?

— Для каждого фильма по-разному. Разные задачи стоят. Мне больше всего нравится монтировать — вот это я понимаю, это творчество, ты можешь сидеть, крутить так, вертеть эдак. И придумывать. На съемочном периоде бывают, конечно, прорывы, когда что-то неожиданно придумалось: раз — и вдруг все изменил. Но главное, как правило, чтобы хорошо сыграли — и чтобы не было брака по пленке.

— Монтаж может изменить смысл картины — или только улучшить, уточнить?

— Монтаж дает картине и смысл, и ритм, все сразу. За монтажным столом много чего делаешь… Иногда просто актеров спасаешь — если у них не получилось, можно по буковке собрать фразу.

— Вы можете склеить из кусочков пленки одну реплику?

— Конечно. Иногда так и приходится делать.

— Как вам кажется, фильм, который вы делаете, собираете из кусочков, для чего нужен? Для удовольствия?

— Наверное, да. Не знаю. Удовольствие бывает разное. Есть от того, что ты хорошо время провел. А есть удовольствие от того, что тебя зацепило. Допустим, фильм «Иди и смотри». Я получаю от него удовольствие. Хотя я не садист и не маньяк, я сижу перед экраном в ужасе — но от фильма получаю эстетическое удовольствие.

— У вас в «Стране ОЗ» затрагивается очень неприятная для многих людей тема фекалий. Зачем вам понадобилось нарушать это табу?

— В прозе Андрея Ильенкова, моего друга и соавтора сценария, эта тема частенько появляется в достаточно метафоричном ключе — мне очень интересно, как он с ней работает, я решил ее развить. И можно смотреть фильм про фекалии, а можно про что-то совершенно другое. И я рад, что фильм делит людей таким образом — кто-то видит в этой жизни только говно…

— О, так это метафора…

— Вообще-то это инстинкт. Это составляющая жизни. Все в ней есть, ничего не отрежешь. Андрей очень хорошо знает литературу. Он филолог. Он привел бы массу примеров из классики, где эта тема развивается.

— Говорили, что из-за нее ваш фильм не получил приглашений на какие-то международные фестивали?

— Это на самом деле никакая не придумка, все так и есть. За границей просто не вычитывают чисто нашу метафору. Они же отечественное кино смотрят довольно поверхностно. Поэтому фильмы типа «Дурака» туда идеально ложатся — простейшее социальное кино с активным героем… Я вообще считаю, что кино, которое я делаю, вряд ли может иметь какие-то перспективы на Западе.

— При этом и с «Волчком», и с фильмом «Жить» вы объездили множество зарубежных фестивалей.

— С фильмом «Жить» мы старались, чтобы уже кто-то вместо нас ездил, — фестивальная жизнь надоедает очень быстро.

— А какое у вас ощущение от западного мира? Вы его хорошо чувствуете? Или все-таки это чужое и вы скорее здешний?

— Мне там скучно. И через неделю уже надоедает. Мне даже, наверное, ближе какая-нибудь Индия. Хотя, опять же, и там надоедает быстро. Я бы не смог, допустим, купить в Испании квартиру и сидеть в ней писать. Мне кажется, ничего бы не писалось.

— А здесь, в Москве, что вам нужно для того, чтобы писать?

— Иногда от этого дела отходить и идти общаться с людьми — и жить другой жизнью.

— Общаться — это как?

— Да по-разному. Я даже не знаю. Просто обмениваться энергией…

Понравился материал? Помоги сайту!