«Антагонизм этот хорошо узнаваем»

Началась эта история еще в сентябре, когда в рамках специальной программы Пятой Московской биеннале была организована выставка «МедиаДвор», площадкой для которой стал двор одного из зданий Высшей школы экономики. Участниками проекта должны были стать не только более двадцати художников, которых позвали кураторы из ГЦСИ Марина Звягинцева и Виталий Пацюков, но и студенты НИУ ВШЭ. Предполагалось, что студенты и художники должны тем или иным образом взаимодействовать, в том числе совместно создавать художественные произведения. Ничего радикально нового в этом не было, та же Звягинцева неоднократно курировала аналогичные проекты — например, в средней школе на юге Москвы. Казалось, все будет сделано так же, как и раньше, что выглядело даже как-то скучновато.

Однако, встретив на открытии основного проекта Московской биеннале Хаима Сокола, одного из участников «МедиаДвора», я узнал от него, что взаимоотношения со студентами складываются не совсем гладко. Я предложил ему об этом рассказать, что он и сделал. Хаима поразило, что студенты ВШЭ, с которыми он общался, «не обладают никакой коллективной идентичностью», что они «сразу отреклись от студенчества». Кроме того, по мнению художника, «у них нет не то что критического — вообще никакого взгляда на общество, на современные проблемы». Далее Сокол рассказал о своей работе «Стена солидарности», в создании которой он предложил поучаствовать студентам: «...я попросил их каждого в отдельности прислать мне имена людей, с которыми они солидарны. Причем изначально я их никак не ограничивал — это мог быть человек или из истории, или из их личного окружения, или из нашего настоящего. В итоге я получаю Стива Джобса, Нагарджуну, Ларса фон Триера. Был, правда, Агамбен, но тоже непонятно, что значит быть солидарным с Агамбеном. Человек, который прислал Агамбена, насколько я знаю, никак активно не участвовал в антифашистском движении, не отстаивает права мигрантов. Я ужасно разозлился и решил не рисовать всех этих персонажей, потому что есть гораздо более близкие и серьезные проблемы, нарисовал узников 6 мая — не всех, потому что пришлось бы рисовать очень много, — и перемешал их с другими персонажами: Ульяна Громова, Эрнст Тельман. Нарисовал молодого Ленина вместе с Джобсом и поставил между ними вопросительный знак, чтобы, глядя на эту стену, они хоть о чем-то задумались. Я уверен, что большинство из них скажет “Джобс”, но, по крайней мере, это уже будет более осмысленный выбор. Изначально я хотел их спровоцировать, а может, и научить, заставить думать». Собственно, как считает художник, именно это и было тем переломным моментом, когда конфликт стал неизбежен.

Надо сказать, что как раз в то время по социальным сетям ходила статья про российские университеты «как ментальные ПТУ», и даже несмотря на то, что многие от нее отмахивались как от слишком тенденциозной и эмоциональной, были и другие, более ранние публикации, авторы которых крайне пессимистично смотрели на сегодняшних российских студентов — например, сотрудники той же Высшей школы экономики Анна Сорокина и Валерия Касамара. (И это несмотря на отдельные случаи, вроде борьбы студентов соцфака МГУ с руководством вуза.) В таком контексте ситуация, описанная Хаимом Соколом, — даже безотносительно того, насколько точны были его оценки, — переставала быть просто частным случаем.

Совершенно неясно, о каких культурных конфликтах он рассуждает, если культурные конфликты, окружающие высшее образование, он не затронул.

В том же интервью художник посетовал, что «всем пофиг», что, несмотря на обвинения в провокации, студенты никак не среагировали ни на его слова, ни на его действия. Впрочем, реакция хоть и с некоторым запозданием, но все же последовала — среагировали именно на интервью. Первым высказался Виталий Куренной, заведующий тем самым отделением культурологии философского факультета ВШЭ, о студентах которого говорил Сокол. В репликах Куренного были сформулированы основные линии критики художника. Например, глава отделения культурологии написал: «Насколько я знаю, ребята прислали художнику свои варианты (больше, чем он там перечислил), но никакой коммуникации в самом деле не получилось, все было проигнорировано по какой-то партийной линии». И про отсутствующую коммуникацию, и про партийную линию далее говорили многие из тех, кто высказывался по этому вопросу.

Однако, наверное, самое важное замечание Куренной сделал, комментируя и разъясняя свою позицию:

«Просто от современного художника, видимо, нельзя ожидать понимания фундаментальных принципов такой институции, как современная модель университета. Поэтому я для разъяснения и вынес учреждающую для модернового университета формулировку Гумбольдта — уединение и свобода (Einsamkeit und Freiheit. — Ред.) — в заглавие поста.

Про свободу помнят все, и все ее требуют, однако всегда забывают о том, что “уединение” здесь — не метафора, а принцип, причем для преподавателей — основополагающий, как заметил Шельски (Гельмут Шельски — немецкий социолог, его статья «Уединение и свобода. К социальной идее немецкого университета» переведена и опубликована в журнале «Логос», 2013, № 1. — Ред.), в плане обязанностей: именно он является необходимым дополнением к правам свободы, автономии и проч. Но тут речь не про преподавателей — да и не место здесь для столь пространного комментария, — а про студентов.

Что означает Einsamkeit в отношении студентов? А то и означает, что университет — это пространство, где студент извлекается из любых “коллективов”, из гражданского общества и получает возможность сформировать себя как свободная и автономная инстанция самостоятельного суждения. Вот мы боремся с плагиатом — это один из механизмов, принуждающих как раз к этому, — думай сам и работай сам, а не в “коллективе”.

Кстати, именно с вопросом обеспечения условий для уединения связана и одна из ранних дискуссий о том, следует ли университету располагаться в закрытом кампусе вдали от города или же лучше находиться в гуще городской жизни. Вот Фихте сначала считал, что лучше всего для этого самого уединения подойдет обособленный кампус, но потом все же решил, что пространство города лучше, чем замкнутый и обособленный университет. Собственно, университет — это есть механизм, где может сформироваться довольно редкий, но совершенно необходимый современному обществу субъект — самостоятельная и свободная в своих суждениях и действиях личность, выступающая в то же время как носитель общегражданского и общенационального горизонта ориентации (тогда как в “коллективе” или в гражданском обществе есть носители только партикулярных интересов). Это не означает, что такой субъект затем не может включаться в какие-то группы интересов, но важно, что это происходит свободно и разумно, а чтобы такое могло случиться, этому как раз и должен предшествовать период свободной и уединенной жизни в университете.

Если в университете студенты сбиваются в “коллективы”, то это уже не университет в собственном смысле слова, и его затем приходится собирать как-то заново. Подобный кризис происходит с некоторой регулярностью и связан обычно с волнами массовизации университетского образования (одна из таких волн, кстати, как раз и имела следствием коллективные мобилизации 1968 года). В современных условиях массовизированного образования удерживать университет как пространство “уединения и свободы” вообще-то крайне сложно (тем более в российских университетах), и приятно, что у нас, похоже, это получается».

Через некоторое время студенты философского факультета НИУ ВШЭ прислали на COLTA.RU открытое письмо — ответ на интервью Хаима Сокола. Мы его опубликовали, после чего в социальных сетях началось обсуждение, высказались представители как академического, так и художественного сообщества. В этом письме помимо рассказа о том, как складывалось (или не складывалось) взаимодействие с художником, есть абзац об одной из версий тех принципов, на которых должен строиться университет, и о студентах как «“свободных в своем уединении” индивидах» — пассаж, явно восходящий к приведенному выше комментарию Виталия Куренного. Среди реакций на это открытое письмо, в том числе озвученных устно, не только в Твиттере или на Фейсбуке, особенно часто звучали два соображения. Первое — что этим письмом студенты только подтвердили все то, что о них сказал Хаим Сокол. Второе — что письмо, в котором отвергается понятие студенчества как коллективной идентичности, подписано коллективным «студенты отделения культурологии ф-та философии НИУ ВШЭ» и что оно по сути является анонимным.

Вскоре за этим последовало высказывание одного из авторов COLTA.RU Станислава Львовского, во многом развивающего мысль Куренного о коммуникации, которой не получилось:

«Это важная история — но, насколько я могу судить по текстам интервью Хаима и этого письма, она не о том, что кажется важным ее участникам. Точнее, мне кажется в ней важным другое. Это не о том, что у студентов “нет критического взгляда” (и уж совсем непонятно, с чего у них должны быть “коллективная идентичность” и “коллективное сознание” — см. интервью). Но это и не про “дистанция между исследователем и объектом изучения, которую гарантирует академическая, университетская среда” (нынешнее письмо).

(На полях: надо сказать, что если бы мне предложили участвовать в эксперименте по паблик-арту в закрытом дворике, я бы сам не знал, как к этому отнестись.)

Но вообще кажется мне, что это про отсутствие навыков коммуникации с обеих сторон. Сокол считает само собой разумеющимся, что находится в месте, из которого может “пробуждать” у студентов то и это. То есть он их провоцирует. Я не люблю, когда со мной производят коммуникацию в таком роде, — но, с другой стороны, это же к ним все-таки Сокол пришел, а не Ульрика Майнхоф с АК-47 (и даже не Бренер). Можно было бы, обозначив свою позицию и свое отношение к происходящему, принять условия игры и начать в нее играть — но они этих условий не распознали. И до сих пор зачем-то попрекают Сокола отсутствием “заданной канвы обсуждения” — ну так ведь он же не ученый и не лекцию пришел им читать.

Сокол в своем интервью задел честь не конкретных индивидов (их имен мы так и не знаем), а институции.

Художник тоже, кажется, не совсем понимает, где оказался: как-то мне трудно представить себе, что для студентов, которые “знают Фуко, Агамбена, <...> все изучали”, разговор “о мигрантах, о проблемах гендерной, расовой, трудовой дискриминации” непонятен и странен. Т.е. Сокол правильно пишет, что для них ЯЗЫК, на котором он этот разговор пытался вести, непонятен и странен — ну так а что же в этом удивительного? У них для разговора об этих вещах есть свой язык, менее экзальтированный (no offense), чем у contemporary art. Тут бы как-то сообразить, что, может, надо попытаться нащупать общий регистр и в нем договориться о правилах, — но нет, вместо этого Сокол на них злится — по сути, за то, что они не соответствуют его ожиданиям. Вот, значит, человек, читавший Агамбена, “никак активно не участвовал в антифашистском движении, не отстаивает права мигрантов”. И что? Все остальные люди на свете, читавшие Агамбена, — политические активисты, а только один этот студент среди них белая ворона, что ли?

Но понятно, что на Хаиме (которого я высоко ценю как художника и к которому испытываю во всех отношениях огромную симпатию) ответственности больше: он старше, он public figure, наконец, это он пришел к студентам с проектом, а не они к нему. Он и должен был этот cultural clash разрулить».

На этот метакомментарий, как представляется его автору, Хаим Сокол ответил, за неимением собственного аккаунта в Фейсбуке воспользовавшись моим: «Ну, обычная либеральная позиция. Заметь, о солидарности опять ни слова. Опять отвлеченная болтовня про язык, коммуникацию и т.д. с позиции стороннего наблюдателя. Но не про личную ответственность. Я прекрасно понимаю, что само по себе чтение Агамбена не обязательно должно побуждать к действию, хотя в моем случае именно так и произошло. Но если студент или кто-либо говорит, что он солидарен с Агамбеном, это должно что-то значить. Активизм, кстати, не ограничивается лишь разбрасыванием листовок или какими-либо “экзальтированными” выходками. Можно и даже очень нужно писать умные и честные тексты на злободневные, животрепещущие темы — погромы, политические репрессии, расизм и т.д., как это делают, например, интеллектуалы во Франции или тот же Агамбен. Его книги — это настоящий политический активизм. И свою задачу как художника я вижу как раз не в “разруливании” культурных конфликтов, а в их обнаружении с последующим осмыслением. Это и есть настоящий паблик-арт, да и вообще современное искусство. В этом смысле очень важное наблюдение о коллективном сознании. В интервью я, к сожалению, не совсем точно выразил свою мысль на этот счет. Эти ребята, безусловно, обладают коллективным сознанием — это сознание большинства, то есть они находятся внутри постполитического консенсуса, который как раз не допускает никаких исключений и отклонений. А значит, в нем нет места мигрантам и вообще каким-либо меньшинствам. Надеюсь, комментаторы читали Рансьера и понимают, о чем я говорю. Поэтому студенты и не воспринимают вопросы мигрантов, насилия, меньшинств, дискриминации и эксплуатации как проблему (тем более личную), а лишь как теоретический дискурс. Короче, конфликт здесь не в языке, а в маниакальном стремлении либералов “объективировать” свою позицию, дистанцироваться от субъективного взгляда, потому что быть сегодня субъективным значит быть политическим. Не только, к сожалению, в левую сторону, но и в правую тоже. И сегодня именно из-за нейтральной “объективности” либералов побеждает правая субъективность».

Закончил этот обмен мнениями и обвинениями художник Юрий Альберт таким вот сравнением: «Характерная история о некритическом подходе к искусству. Хаим Сокол, как нормальный современный социально ориентированный художник, попытался манипулировать доставшимися ему студентами и был почему-то уверен, что они обязаны соответствовать его проекту и его представлениям о прогрессивном студенчестве. А теперь обижается и обзывается нехорошими словами. Почти как Лимонов, у которого буржуазные вожди увели революцию». Как выяснилось дальше из комментариев, «нехорошие слова» — это «либералы». Там же промелькнуло имя Сантьяго Сьерры — испанского художника, чью деятельность Хаим Сокол не раз называл интересной и во многом вдохновляющей; художника, который «использует в качестве материала для своих работ людей», за что часто обвиняется в «эксплуатации». Похожим образом ведет себя и польский художник Артур Жмиевский, вот уж точно провокатор так провокатор.

Прав или не прав Альберт и другие участники дискуссии — решать читателям. Я же попросил разных людей из академической и художественной среды прокомментировать эту историю.

Артем Темиров

аспирант философского факультета МГУ, соучредитель кооператива «Чёрный»

Первая же мысль, которая у меня возникла после прочтения интервью с Хаимом, была такая: зачем Хаим вообще полез делать проект во дворе университета?

То есть мне совершенно неясно из его комментариев, чего он хотел. Более того, он в своих комментариях тебе на COLTA.RU говорит, что для него было важным сделать паблик-арт-проект и задействовать студентов и учителей. Даже более жесткая формулировка у него есть: «Хотелось пробудить их студенческий дух, коллективное сознание».

Здесь есть жесткое противоречие в этой формулировке. У него была четкая цель, но он к ее достижению подошел со своей художественной колокольни. Я имею в виду, что он берет свои представления о современном студенчестве как будто из головы. Как можно пробудить студенческий дух и коллективное сознание, апеллируя к проблемам трудовой, гендерной, расовой дискриминации? Хаим, может, не знает, что студенты, как правило, этих вещей на себе не ощущают. Эти проблемы чужие, внешние по отношению к несуществующему субъекту студенчества.

Если говорить про студенческий дух, коллективное сознание студентов, надо для начала хотя бы узнать, какие проблемы студентов волнуют. Что волнует именно их? Вот меня, помню, на первом курсе волновало, что библиотека работает до 19:00, и мы собирали подписи, чтобы продлить часы ее работы хотя бы пару дней в неделю, отнесли это ректору и продлили.

Спроси у Хаима, какие проблемы волнуют студентов Вышки, он хотя бы две назовет?

Плюс дальше из его формулировки совершенно не ясно: он чего больше хотел, паблик-арт сделать или студентов пробудить?

Если бы эти две разные задачи разошлись, что бы он предпочел? Судя по тому, чем история завершилась, он предпочел искусство. Таким образом, все остальное подчинилось искусству, и значение его цели «пробудить студенчество» выглядит как инструмент для усиления художественного высказывания, не более того. Типичное использование потенциала конфликта для придания большей значимости своему художественному высказыванию.

Я ничего не могу сказать об этой ситуации со стороны студентов. Я понятия не имею о вводных данных. Со стороны это выглядит так: у них был дворик, там можно было сделать какой-то паблик-арт, они подумали, как круто и классно, давайте. Вот и все вводные данные. Они вроде ввязались в это не для пробуждения своего «коллективного сознания». Что касается политической ангажированности студентов — я знаю много студентов разных вузов, и многие вышкинцы так же вовлечены в общественную жизнь, как и студенты из других вузов, ни больше ни меньше.

Возможно, если бы Хаим пришел к ним и сказал: «Так, не хочу делать искусство, давайте устроим студенческий бунт, вон как в Софийском университете», тогда бы разговор шел в другом русле. Вряд ли бунт бы произошел, но уж точно состоялся бы более содержательный разговор, потому что студенты бы задали Хаиму два вопроса, от которых можно было бы отталкиваться: зачем это делать и что дальше?

А в ответе Хаима в твоем фейсбуке я вижу много противоречий.

Вот он пишет, что видит свою задачу как художника в обнаружении культурных конфликтов и их последующем осмыслении. Возникает вопрос: какой культурный конфликт он пытался обнаружить в своем взаимодействии со студентами? И какими способами, разговорами о солидарности? А что, если бы Хаим привел реальных молодых людей, которые не могут учиться в университетах, потому что вынуждены зарабатывать деньги, чтобы обеспечить младших братьев, сестер и мать-одиночку? Или он привел молодых людей, которые после школы не пошли в вуз, потому что считают это конвенциональной глупостью, при этом без всяких проблем самостоятельно читают Фуко и Рансьера? Или привел молодых людей, которые уже закончили вуз и, может, даже получили кандидатскую степень, а теперь зарабатывают по 15 тысяч, преподавая в университете и подрабатывая всячески? В конце концов, он хотя бы узнал о материальном положении студентов Вышки, для скольких из них важна стипендия, а какое количество живет за родительский счет и ни о какой стипендии не думает? Мог бы провести глубокие интервью со студентами о том, зачем они вообще пошли в университет, будут ли заниматься наукой.

То есть совершенно неясно, о каких культурных конфликтах он рассуждает, если культурные конфликты, окружающие высшее образование, он не затронул.

Похоже, что он видит студенчество тем мифическим субъектом, которого в России уже давно не существует. И вопрос, будет ли существовать, остается открытым; можно было бы об этом поговорить, но для этого нужно избавиться от мифических представлений о студентах.

Когда он в ответе Львовскому говорит про «маниакальное стремление либералов “объективировать” свою позицию», он также загоняет себя в ловушку. Ведь он не спросил у каждого из студентов, что волнует лично его. Что ему хочется изменить в университете, в Москве, в России. Может, если отталкиваться от субъекта, и был бы разговор, но Хаим, видимо, отталкивался от своего субъекта. Потому что я лично знаю студентов Вышки, которые размышляли и об издательстве и культурном центре для мигрантов, и о проблеме доступности образования.

Диляра Валеева

социолог (НИУ ВШЭ)

Студенты-культурологи всегда казались мне одними из наиболее активных студентов Вышки. В прошлом году они вместе с преподавателями защищали памятник индустриальной архитектуры — кирпичную трубу во внутреннем дворе своего факультета, с которой и началось его освоение. Этой осенью студенты согласились «более-менее концептуально оживить» двор вместе с художником Хаимом Соколом, и из этого получилась интересная дискуссия про два немного различных мира.

В моем фейсбуке было две непересекающиеся группы обсуждения этого случая — «люди из искусства» и «люди из академии». Если первая группа как поддерживала, так и критиковала жесты и Хаима Сокола, и студентов, то вторые в большинстве своем вставали на сторону студентов, взывая к тому, что паблик-арт должен быть понятным, что университет — действительно место автономных индивидов, что художники не понимают сущность университета и специально провоцируют студентов своим левым снобизмом. Единственное, что их смущало, — это немного истеричный стиль письма студентов, который, впрочем, как отмечалось, может быть подправлен дополнительными занятиями письмом.

По той причине, что я скорее принадлежу ко второму миру, я прекрасно понимаю, о каком типе критичности по отношению к окружающему пишут студенты. Есть предмет исследования, есть объект исследования, поставим цели-задачи, применим методы и критично оценим ситуацию. Однако насколько истории политических заключенных 6 мая — им в основном Хаим Сокол и посвятил стену — это «массовые беспорядки», которыми должны заниматься только специальные научно-исследовательские группы, а не прямое указание художника на реальное, по отношению к которому можно иметь собственное мнение, — вопрос. Понятно, что Джобс куда более повседневен, понятен и потому возможен для переживаний солидарности. Но Джобс умер, а почему культурологи не желают к происходящему сейчас каким-то образом относиться, даже находясь в стерильном пространстве университета, — для меня непонятно.

Лия Адашевская

художественный критик

Если рассматривать проект Хаима Сокола «Стена солидарности» как попытку коллаборации, создания «микросообщества» человеческого взаимодействия, надо признать, что он потерпел фиаско. Но именно поэтому он, как ни парадоксально, и представляет интерес.

В идеале цель таких проектов — направлять символический капитал искусства на конструктивные социальные изменения. Рассматривая пространство с социальной, а не формальной точки зрения и непосредственно задействуя аудиторию, авторы таких проектов стремятся к тому, чтобы быть реально полезными там, где происходит коллаборация. И вполне закономерно, что подобные практики априори несут в себе педагогический импульс. Всевозможные встречи, беседы являются не просто частью проекта, а важнейшей его частью. При этом коллаборация не должна содержать даже намек на эксплуатацию со стороны художника и должна в полной мере отражать субъектов. Но это в идеале. Согласно этому идеалу, в данном случае события могли бы развиваться по двум сценариям.

Первый. Направленный на эстетическое преобразование внутреннего дворика университета, на что и были ориентированы студенты. То есть художник Хаим Сокол должен был бы, выслушав молодых людей, — в духе «что изволите — а-ля Бэнкси, или Ян Лазу, или Кирилл Кто?» — предложить какие-то идеи по декорированию двора. Ну а дальше осталось бы только, вооружившись баллончиками с аэрозолем или кистями, приступить к реализации. Это было бы в своем роде практическое занятие для теоретиков. Подобные практики существуют, они находятся совершенно в русле «эстетики взаимодействия» и по большей части ориентированы не столько на человеческие отношения, сколько на «взаимодействие», понимаемое как отношения межу пространством, вымыслом и дизайном. Вполне понятно, что Хаим Сокол — не вполне подходящая кандидатура для такого сценария.

Второй сценарий. В сущности, в русле тех же практик вовлечения. Художник приходит со своей идеей, заражает ею студентов, они становятся соавторами в полной мере. Важно, что цель подобных проектов — прежде всего восстановление социальных связей, разотчуждение, формирование у вовлеченных в проект сильного чувства сообщества (пусть даже всего лишь на время работы над проектом). Главное, на чем основывался Хаим Сокол, — вера в некую коллективную идентичность студентов именно как студентов. Однако, как выяснилось, они определяют себя не через студенчество, что в принципе было ожидаемо, а через профессиональную принадлежность. Это и стало камнем преткновения.

В какой-то степени ситуацию можно обрисовать так.

Хаим Сокол: «Скажите мне как художник художнику» (понимая современного художника как человека с четко выраженной политической позицией).

Студенты: «Минуточку! Мы — культурологи!»

То, как студенты понимают культурологию, достаточно ясно изложено в их открытом письме. Весьма высокопарном, официозном, написанном, к слову, как под диктовку. Что отчасти и объясняет отсутствие подписей. В отдельных местах это даже напоминает фрагменты из установочной лекции — каким должен быть настоящий культуролог. Что ж, преподаватели могут гордиться — урок ученики усвоили хорошо. Интересно, однако, то, что так ребята мыслят себя только в стенах университета. Ну а как иначе понимать фразу «То есть как бы мы (в том числе и каждый в отдельности) себя ни самоопределяли вне университета, внутри мы получаем возможность и свободу обоснованных самостоятельных суждений и академических действий»? Показательно это разведение — «вне стен» и «внутри». Так и слышится голос: «Вне стен университета вы можете проявлять себя как угодно, но здесь… и главное — никакой политики!» То есть Сокол в своем интервью задел честь не конкретных индивидов (их имен мы так и не знаем), а институции. И это тоже любопытный и во многом показательный симптом нашего времени, который можно определить как «принуждение к институциональной самоидентификации».

Главная же причина, на мой взгляд, почему проект не удался — в том, откуда исходила инициатива. Дело в том, что коллаборации, как правило, получаются удачными, когда инициатива исходит снизу. В данном же случае, судя по всему, она исходила сверху. То есть кураторы «МедиаДвора» пришли со своим предложением сразу не к студентам, а к администрации университета, ну и дальше можно все легко представить — найдено место, не слишком открытое для глаз посторонних, которое неплохо было бы тем не менее как-то эстетизировать, чтобы радовало глаз, но не пошлой оформиловкой, а чем-то умным, концептуальным, современным, подобраны студенты и т.д. Вот только с выбором художника просчитались… В результате согласия, то бишь «полного непротивления сторон», не получилось.

Хаим Сокол сделал вывод: «…я считаю, что паблик-арт должен быть вот таким. Не в смысле эстетики взаимодействия — я бы даже назвал это антивзаимодействием: делать что-то не вместе с группой, а вопреки этой группе…» Однако, как представляется, в данном случае он антивзаимодействовал не столько с конкретной группой студентов, сколько со всем тем, что за этим стоит: контролем, догмативностью, системой норм. И в этом смысле неудачный эксперимент оказался вполне удачным личным социологическим исследованием художника, включающим в себя не только саму стену, но и не слишком приятные для обеих сторон встречи, демарши, открытые письма и т.д.

Кирилл Мартынов

доцент факультета философии НИУ ВШЭ

Позиция прогрессивного левого художника Сокола достаточно тривиальна и особого интереса, по-моему, не представляет. Он не будет находить «солидарность» ни в одном из российских официальных институтов, и студенты Высшей школы экономики закономерно не являются тут исключением. Москва не Париж, сейчас не май 1968 года. То, что верно в отношении одного «студенчества», совершенно не обязательно верно в отношении всех остальных «студенчеств». Если студенты, с которыми Сокол сотрудничал в рамках «МедиаДвора», отличаются от тех студентов, о которых он читал в текстах о 1968 годе, это не значит, что эти новые студенты хуже и проч. Это значит, видимо, что мир меняется, а ожидания Сокола этого не учитывают. Это тривиальный тезис, раскрытие которого, однако, представляет собой изрядную теоретическую проблему, оно позволило бы объяснить, почему Стив Джобс занял место Владимира Ленина. Очевидно, что современный мир нельзя полностью, в готовом виде объяснить через тексты Фуко или Агамбена, что у нас нет теории общества, отлично схватывающей текущий момент. А Сокол, очевидно, думает, что таких теорий навалом, стоит лишь проявить солидарность, на которую он готов провоцировать и экспертом по которой он, вероятно, является.

Более интересную проблему, по-моему, ставит коллективное письмо студентов. Сокол обвинил студентов в отсутствии коллективной идентичности, и они ответили асимметрично, предъявив даже чрезмерную, анонимную субъектность. Кто именно написал этот текст? Почему у коллективного письма нет подписей? Это очень неприятные вопросы, по-моему, которые все-таки нужно задать. Жанр письма от лица представителей «общественности» — это путь, который может завести очень далеко. Если вы в 20 лет не ставите подписей под текстами, то обвинения Сокола попадают в конечном счете в цель.

«Не сочтите нашу позицию излишне консервативной», — пишут анонимные студенты, но о чьей позиции и чьем страхе не быть слишком консерваторами идет речь? По-моему, принципиальная проблема, вскрытая акционизмом Сокола в стенах университета, состоит именно в этом. Студенты учатся уместно цитировать классиков и давать интерпретацию университету как особому месту производства картин мира, но, кажется, не видят, какими моральными обязательствами они себя связывают, что отсюда следует для их действий.

Отсюда опять же не следует, что «студенты плохие». Весь вопрос в том, какие уроки они готовы извлечь из этой истории — особенно в части конструирования субъектности «свободных индивидов». Может быть, всем нам пора взрослеть: и акционистам, подсевшим на 60-е (давно кончившиеся), и анонимным авторам коллективных писем, и учителям — комментаторам конфликта.

Мария Дудко

художник

Тот факт, что студенты в итоге сочли действия Хаима Сокола манипуляцией и провокацией на политическое высказывание, означает, что конфликт возник именно на художественном, а не только на политическом уровне. Ведь если художник решает вовлечь других людей в свой проект, то сразу встает вопрос индивидуального и коллективного авторства, статуса художника и участников, этический аспект группового труда. Хаим использовал свой статус художника для того, чтобы совершить интервенцию в социальный контекст университета, но в итоге получилось, что студенты, которые думали, что они действуют наравне с ним, превратились лишь в материал для иллюстрации его личного высказывания. При этом то сопротивление репрезентативности, которое заложено в методе партисипаторного искусства, теряет свой смысл, если художник изначально закладывает образ «удавшегося» или «неудавшегося» произведения в свою работу. Вряд ли в данном случае Хаим всерьез полагал, что он обнаружит готовую революционную ячейку в стенах ВШЭ. Мне кажется, что он хорошо показал невозможность отказа от личных политических убеждений в пользу коллективного высказывания, но политизированность работы тем не менее осталась именно на уровне репрезентации, работающей на фиксированный образ левого художника. Гораздо интереснее было бы узнать, не с кем надо солидаризироваться, когда ты пересек определенную границу политической ангажированности и уже попал в социалистическую утопию, а как саму эту границу пересечь. С этой точки зрения можно было бы попытаться представить Стива Джобса не только эталоном капиталистического общества, но и человеком, подарившим миру социальные медиа, сыгравшие важную роль в мировых протестах 2011—2012 годов. Я думаю, что потенциал развития критической мысли у студентов гораздо больше, чем показалось Хаиму, а способ осмысления левой повестки должен идти от желания донести ее суть, а не просто создать репрезентацию. При этом мне очень близка и понятна позиция Хаима относительно студенчества как революционного потенциала. Действительно, смотришь на то, что сейчас происходит в Болгарии, где студенты полностью остановили учебу в Университете Софии, протестуя против коррупции в правительстве, или на многотысячные студенческие протесты во Франции из-за депортации 15-летней девочки в Косово, и хочется видеть эту же политическую активность вокруг нас. Мне кажется, именно коллективный ответ студентов ВШЭ и стал самой важной частью «Стены солидарности», так как это означает, что Хаим все-таки добился того, что участники ощутили себя репрессированной группой и смогли публично отстоять свою позицию.

Виталий Куренной

профессор НИУ ВШЭ, научный редактор журнала «Логос»

Откликаясь на просьбу редакции прокомментировать интервью Хаима Сокола — участника проекта «МедиаДвор», реализованного в рамках V Московской биеннале, а также реакцию группы наших студентов в ответ на это интервью, позволю себе несколько разрозненных ремарок.

Во-первых, я — да и все, надеюсь, преподаватели и студенты — могу сказать спасибо всем участникам проекта и лично его куратору Марии Звягинцевой. А также декану факультета медиакоммуникаций Анне Качкаевой, которая, насколько я знаю, и была застрельщицей этого замечательного события. Двор, который делят между собой студенты факультета медиакоммуникаций, культурологи, философы и востоковеды, стал сегодня намного симпатичнее и интереснее — это такой безусловный позитивный момент, по отношению к которому все прочее — сущие пустяки.

Во-вторых, художник должен, конечно, обладать полной свободой самовыражения, любые претензии к нему — это чушь какая-то. «Ты сам свой высший суд», — сказал классик в одном известном манифесте. Правда, в эту почтенную модель свободного художника заложены некоторые детали, в частности, романтическая концепция свободного творца, говоря совсем уж начистоту — художника в духе l'art pour l'art. Если последнее условие не выполняется, например, в силу декларативной ориентации на значимость коммуникации с неким сообществом или в силу того, что искусство поставлено на службу какой-то политической идее, то возможно появление множества вопросов и дополнительных обстоятельств. Ну, например, таких, что партийность в литературе предполагает в конечном итоге подчинение партии, а не литературе — это известный исторический факт. Ниже я еще затрону этот сюжет, но это — особая тема, способная увести нас довольно далеко от дворика в университете.

Мне кажется, этот случай побуждает немного поразмышлять о том, имеет ли значение пространство для современного художественного жеста или же оно не имеет для него никакого значения. То есть, конечно, можно выйти в чистое поле в Калужской области и сотворить там все с чистого листа. Является ли таковым пространство городское и университетское? С моей точки зрения, нет — контекст, рамка имеют значение. Ну, например, история. Все же история важна для городского пространства. Не буду здесь излагать некоторые предварительные обсуждения идеи проекта, имевшие место. Например, мне — по наивности, конечно, — показалось, что строить проект вокруг идеи медиа во дворе, где есть факультет медиакоммуникаций, — это все равно что реализовать концепт «Мойдодыр» во дворике корпорации Procter & Gamble, о чем я честно и сообщил куратору на каком-то совсем предварительном обсуждении проекта. Но актуальность довлеет, культурологам трудно понять художников, и вот теперь хрестоматийный афоризм из Маршалла Маклюэна украшает стену того самого дома, где провел свои детские годы поэт Федор Тютчев, — надеюсь, это как-то освежает сюжет тютчевского аршина, которым, как известно, Россию не измерить. Вообще в этом пространстве много всего: тут и герои рассказов Чехова, и Левитан, Хитровка, отсылающая как к прототипам ночлежки из пьесы «На дне» Горького, так и к описаниям Москвы Гиляровского. В общем, прояви тот же Хаим Сокол какой-то действительный интерес к теме социального дна, разговаривая со студентами о мигрантах, он мог бы многое открыть для себя в этом пространстве, где на небольшом пятачке между Хитровским и Малым Трехсвятительским переулками разверстана бездна исторических смыслов.

Впрочем, далеко не все художники дистанцировались от истории пространства дворика так далеко, как авангард медиатехнологий. Года полтора назад случилась история, в которой мне самому при участии сочувствующих студентов пришлось безуспешно играть роль местного Архнадзора, когда я попытался предотвратить разрушение памятника индустриальной культуры, украшавшего двор, — краснокирпичной трубы старой котельной (всю историю можно посмотреть в моем фейсбуке), которая, как и все еще сохранившаяся во дворе бензоколонка, является историческим свидетельством некогда процветавшей здесь ведомственной культуры. На мой взгляд, такие вещи пора бы уже начать ценить — помимо чисто эстетического они имеют и историческое значение: в отличие от церквей их точно никто воссоздавать не будет. Возмущался я тогда столько, сколько успел, но трубу все равно снесли — как раз когда мы уехали в летнюю экспедицию. Зато теперь машинам легко подъезжать к складу, а часть двора, где раньше толклись только студенты, теперь превратилась в нормальную проезжую зону. Рассказал я про это потому, что на месте снесенной трубы во время биеннале появилась инсталляция «Труба». То есть все же пробился некий ракурс университетской истории двора.

Конечно, когда из какого-то поста в сети узнал об идее Хаима Сокола насчет «Стены солидарности», а также заметил воодушевление студентов по этому поводу, то только порадовался. Учитывая, что там изначально фигурировал некий антифашистский мотив, показалось, что тут прямо торжество какое-то исторической преемственности. Дело в том, что комплекс зданий нашего университета на Покровке достался нам в значительной части от Военно-инженерной ордена Ленина Краснознаменной академии имени В.В. Куйбышева. В которой долгое время преподавал генерал-лейтенант Дмитрий Михайлович Карбышев, зверски убитый фашистами в 1945 году в концлагере Маутхаузен. На соседнем здании университета на Покровском бульваре, которое сейчас находится на генеральной реконструкции, висит даже мемориальная доска, установленная в честь генерал-лейтенанта Д.М. Карбышева. Так что замысел продолжить этот визуальный ряд столь же наглядными изображениями других жертв фашизма — идея, вполне ассоциированная, по крайней мере, с Военно-инженерной ордена Ленина Краснознаменной академией имени В.В. Куйбышева.

Правда, в итоге на «Стене солидарности» генерал-лейтенанта Карбышева почему-то не обнаружилось, так что теперь мне кажется, что создатель арт-объектов Хаим Сокол даже и не поинтересовался насчет жертв фашизма, судьба которых была непосредственно причастна прямо вот этому пространству. Оказалось, что идея была другая: по повторяющейся цифре 6.05 и портрету, в частности, Д. Рукавишникова, проходящего по «Болотному делу», высказывание художника приобрело ту меру недвусмысленности, где — на мой, конечно же, профанный взгляд — речь идет не об искусстве, но о прямом агитационном высказывании с весьма сомнительным надрывом — это если говорить об основной линии портретов. Равно как и о чудовищной политической всеядности, если принять во внимание портреты Шарля Бодлера, Алена Бадью и некоторых других персонажей. Впрочем, менее всего я здесь склонен заниматься художественной критикой.

Собственно, о политическом высказывании в пространстве университета я бы и хотел здесь немного поговорить. Если судить по интервью самого Хаима Сокола, он оказался крайне разочарован тем, что студенты никак не оправдали ожиданий в части его попыток «пробудить их студенческий дух, коллективное сознание». Этот сюжет распадается на два вопроса — позиция старшего и авторитетного человека, который вступает в университет с некоей миссионерской ролью что-то там в них пробудить, и вопрос о «коллективном духе» студентов. Затрону их по порядку.

В итоге художник повел себя именно так, как и сказано у Вебера: «они должны молчать, а он говорить». Высказаться дал, но проигнорировал.

Вообще-то университет — это довольно уникальная штука. Как институции ему, по большому счету, больше 900 лет. И она работает тогда, когда соблюдаются определенные правила ее работы. К числу таких правил относится то, что университет в первую очередь представляет собой пространство знания, а не пространство оценки. Даже в эпоху безраздельного господства церкви университетский ученый рассматривал всегда два разных мнения — pro et contra (достаточно заглянуть в любой труд Аквината), а затем уже обосновывал свою позицию. В 1918 году, когда уже стало понятно, что по европейской цивилизации прокатятся страшные политические и идеологические волны, Макс Вебер сформулировал свой простой тезис о ценностной нейтральности университета. Вот что он говорил:

«Пророку и демагогу не место на кафедре в учебной аудитории. Пророку и демагогу сказано: “Иди на улицу и говори открыто”. Это значит: иди туда, где возможна критика. В аудитории преподаватель сидит напротив своих слушателей: они должны молчать, а он говорить. И я считаю безответственным пользоваться тем, что студенты ради своего будущего должны посещать лекции преподавателей и что там нет никого, кто мог бы выступить против него с критикой; пользоваться своими знаниями и научным опытом не для того, чтобы принести пользу слушателям — в чем состоит задача преподавателя, — а для того, чтобы привить им свои личные политические взгляды».

Университет — это пространство свободного развития ума и формирования своих взглядов, которые затем могут быть употреблены на какую угодно политику. Университет — это место, где можно рассматривать любой вопрос, изучать Гитлера, Сталина и Марию Терезию. Изучать, но не агитировать за них. Возможно, это относится к преподавателю, заметят мне, но не к художнику, который пришел в университетский дворик. Но я должен тут не согласиться: наши студенты, волнуясь, постарались объяснить, что произошло, в своем письме. Переволновались, кстати, настолько, что постеснялись даже свои имена поставить под своим письмом (а вовсе не потому, что опасались репрессии за это со стороны руководства отделения, — вот это уж я могу тут лично гарантировать). А произошло вот что: была инсценирована коммуникация, к которой студентов пригласили как равных собеседников — давайте ваши идеи! Нормальная такая коммуникативная коммуникация, как сказал бы Хабермас. Но в итоге художник повел себя именно так, как и сказано у Вебера: «они должны молчать, а он говорить». Высказаться дал, но проигнорировал. В своем праве, конечно, но зачем играть в диалог-то?

И вот теперь за него беспрестанно говорит вся увешанная отобранными им портретами стена, а студенты оказались этакой немой фигурой. А в довершение еще и дал свой оценочный комментарий на уважаемом портале. Еще раз повторюсь: я не против художественной свободы, но эта свобода не предполагает имитационных, фейковых игр в коллективное творчество или диалогический режим коммуникации. То есть произошло, на мой взгляд, вот что: авторитетный человек, пользуясь своим преимуществом автора высказывания, не обязанного никого выслушивать (это нормальная для университетского профессора позиция, кстати), употребил это преимущество для такого типа высказывания, от которого университетское пространство себя тщательно защищает, то есть идеологического послания. И дело здесь ведь не в содержании этого высказывания — вне зависимости от моих симпатий или антипатий. Дело в том, что завтра в университет придет носитель совсем другого пропагандистского или идеологического послания и также воспользуется вот этой самой коммуникативной асимметрией в общении со студентами. В самом же деле — почему одни можно, а другим нельзя? Поэтому повторю азбучные слова Вебера: если вы хотите играть в политику — играйте по правилам, то есть на площади, но не там, где можно беспрепятственно реализовать ваше право на высказывание, вытекающее из асимметрии авторитета. Или же дайте возможность студентам быть с вами на равных. Но как студент может быть на равных с маститым художником? На мой взгляд, нехорошо вышло. И что мне сказать завтра студентам, если там опять попросят разместить портреты какого-то политбюро? Ведь относительно недавно поснимали — не живется никак без идеологии? Вот недавно уже в Петербурге начались движения в эту сторону, уверен, художники всегда в этом деле понадобятся. Но в нашем университете пока, к счастью, о политруках речь не заходит, чему я откровенно рад.

Другой аспект этой коллизии заключается, на мой взгляд, в том, что некоторые люди вообще плохо представляют себе, что такое университет и зачем он нужен. У некоторых в голове есть какие-то политические сюжеты, связанные с его историей, которым придается нормативный характер: ну вроде того, что у всех студентов под партой должен быть коктейль Молотова. Но, глядя из более широкой исторической перспективы, я должен заметить, что современный университет — это нечто совсем другое. Это такая среда, где имеет шанс появиться весьма уникальное явление — самостоятельно мыслящий человек. Основная задача университета — создание таких условий, при которых это чудо может состояться. Для этого помимо прочего студенту надо создать такие условия, чтобы он не зависел ни от каких «коллективов»: семьи, банды, гражданского общества (то есть определенных групп интересов). «Уединение и свобода» — вот как точно передается тот принцип, о котором вспомнили и студенты в своем письме. Этот принцип был сформулирован Вильгельмом фон Гумбольдтом — великим основателем современной модели исследовательского университета. Жизнь вся состоит из борьбы интересов и групп — за власть, за права, за социальное равенство или неравенство, за распределение ресурсов, за доступ к благам. От этого никуда человеку не деться. Но университет дает молодому человеку возможность на время отойти от этой вечной схватки и немного самому поразмышлять. Именно поэтому университет — не просто место подготовки специалистов для разных отраслей нашей жизни. Это еще и механизм производства определенного типа индивида, гражданина, который способен думать не только об интересах своего коллектива, но и об общем благе, например. Вообще обладает самостоятельностью суждения — поэтому, а не из-за нарушения авторских прав, в университете безжалостно борются с плагиатом. Иными словами, университет — это то, что позволяет вам иметь опыт неучастия в «коллективе»: пусть на время, пусть краткосрочно, но это уникальный опыт. Опять же хочется коллективного действия — никто не запрещает «идти на улицу и говорить открыто». Учитывая это, должно быть понятно, что суждения, которые высказал в адрес наших студентов Хаим Сокол, я рассматриваю как весьма лестный комплимент для нашего университета. Значит, после стольких поколений засилья в нашем гуманитарном знании идеологии и пропаганды все же что-то получается.

Йоэль Регев

философ (Иерусалим)

Ко всей акции Хаима Сокола можно отнестись как к своего рода делегированному перформансу: гораздо более значимым, чем собственно арт-объект (стена), оказался сам процесс его производства — процесс, в ходе которого студентам было предложено выступить в качестве некоторого рода «реди-мейда», то есть «студенчества, живущего в истории», студенты же от выполнения этой роли отказались.

Точнее же, пожалуй, будет сказать, что результатом этой акции являются сразу три объекта: два из них обладают мерцающе-колеблющимся характером, третий же устойчив и непроницаем. С одной стороны, студенты, балансирующие между сингулярной универсальностью «свободных в своем уединении» индивидов — и покорностью повторяющих общие места господствующего дискурса и озабоченных благоустройством собственного дворика буржуа; с другой — художник, балансирующий между подлинно революционной политикой солидарности с «восстающими против угнетателей» и морализирующим сектантством левацкой идеологии. Посередине же находится стена с портретами, являющаяся своего рода недостижимым пределом солидной устойчивости — пределом, от которого, подобно теннисным мячам, отскакивают мерцающие идентичности.

Капитализм как глобальная ситуация прерванной революции вообще характеризуется всегдашним совмещением прорыва с тупиком и освобождения с порабощением. Какого рода солидарность нужна для того, чтобы реальное перестало обрушиваться в собственную тень, — вот, возможно, главный вопрос, который ставится на повестку дня этой историей вокруг стены.

Артемий Магун, Европейский университет в Санкт-Петербурге

Мне трудно судить о том, что произошло между Соколом и студентами ВШЭ, потому что объективных данных у нас нет, а есть только пристрастные рассказы обеих сторон. Но вообще эта стычка симптоматична. Она показывает, что, несмотря на подвижку российской либеральной интеллигенции в активистскую сторону в ходе недавних демонстраций, мы имеем в образованной среде тот же раскол, что и в 2000-е годы. Страна меняется медленно, и изменения приводят скорее к конфликтам, чем к мгновенным преображениям.

Ну разумеется, это не был просто «провал в коммуникации». Студенты же прямо указывают на свои ценности: «Университет — это пространство осмысления внешнего мира, свободное от политики. То есть как бы мы (в том числе и каждый в отдельности) себя ни самоопределяли вне университета, внутри мы получаем возможность и свободу обоснованных самостоятельных суждений и академических действий. Которые возможны лишь при условии полного индивидуального уединения».

То есть они соглашаются по сути дела с основными претензиями, выдвинутыми Соколом. «Пространство, свободное от политики», «индивидуальное уединение» — это сильные такие высказывания, неосторожные, я бы сказал. Не говоря уже о гордости за исследования «массовых беспорядков» (sic).

Сокол повел себя агрессивно и спровоцировал ребят, причем он объясняет, что в этом состояла его цель как художника. Его требования к студентам явно носят идеологический характер. Даже Агамбен у него предстает активистом, что, уверяю вас, эмпирическая ошибка: Агамбен никакой не активист, а кабинетный ученый (у него, единственное, есть своеобразная дружба с «Тиккун», но это все равно отношения философа и активистов).

Но — означает ли это, что мы имеем дело просто с хамством или непрофессиональным подходом к public art? Да нет — ясно, что Сокол с ходу уловил некую нестыковку со студентами на уровне идеологии, ценностей, габитуса — и «раскрутил» эту легкую напряженность до предела. Истерическая такая стратегия. Но она эффективна, если мы хотим что-то в обществе понять. Преувеличение противоречий высвечивает подспудные антагонизмы.

А антагонизм этот хорошо узнаваем. Позднесоветская и российская интеллигенция в России, хотя она крайне критически относится к власти, в то же время верит в собственную автономию.

Отторгая советский комсомольский задор и рискуя выплеснуть с водой ребенка, эта группа демонстрирует специфическую амбивалентность по отношению к гражданской активности — проявлять ее по политически важным поводам, например, оппонируя авторитарному государству, но при этом не приветствовать ее как таковую. Политика и «коллективная идентичность», как выражаются участники нашего спора, могут иметь только вынужденный характер.

Сокол отчасти прав — что значит солидарность с Ларсом фон Триером? Он же не политик, не идеолог и даже не современный художник. Или солидарность с Агамбеном? Солидарность — это когда ты с кем-то вместе действуешь. Хотя и сталинский пантеон, предлагаемый Соколом, меня настораживает — ведь он идеализирован и мифологизирован.

Сколько раз мы наблюдали подобные столкновения в среде нашей интеллигенции.

Уже во время перестройки, когда страна вроде бы бурлила, интеллигенция частенько выбирала либо позицию «невлипания», либо вынужденного влипания в коллективное действие. Я это даже ощутил сам: учился тогда в математической школе в Москве, стопроцентно либеральной и антисоветской по настроениям, но мои призывы и попытки кого-то раскачать на любое публичное действие или хотя бы на реформы в самой школе наталкивались на насмешки, на объяснения сложных личных взглядов на политику и на солидаризацию с осторожничающим руководством.

Также вспоминается история того, как в 2008 году хотели закрыть Европейский университет в Санкт-Петербурге. Тогда была сложная, нервная ситуация, руководство старалось совсем не упоминать о политическом подтексте «противопожарных» мер, хотя он был секретом Полишинеля, а студенты ЕУ, к которым присоединились активные студенты других вузов, организовали протестную кампанию в «креативном», как теперь говорят, духе. Все делали общее дело, но были разногласия по тону высказываний и тактике действий. Кого-то обвиняли в излишней осторожности, кого-то — в излишней горячности.

Когда я читаю какой-то текст по социальным наукам, я всегда спрашиваю себя (и автора) — а из какого места ты говоришь и по какому праву?

И вот, когда «пожарные» отыграли назад и университет был снова открыт, студенты решили прекратить всякие уличные формы, вернуться в университет и прервать всякую социальную активность (по призыву руководства), а активисты хотели продолжать уличные занятия (наряду с университетскими). Художник и поэт Павел Арсеньев прочел тогда стихотворение «Студенты, возвращайтесь в аудитории». В результате стороны поссорились, Арсеньев с товарищами создали постоянно действующий «Уличный университет» (в основном политико-артистический по тематике), а студенты ЕУ того призыва в нем не участвовали. Обе стороны, особенно активисты, вели себя тогда жестко, не слышали собеседников и договориться не смогли. Жаль — ведь уже тогда, до всяких «оккупаев», могла возникнуть мощная форма спонтанного обживания городского пространства, более широкая, чем просто собрание кружка единомышленников. Но в той ситуации провокации художников и обиды студентов имели объективной причиной интуитивное ощущение несогласия по ценностям и габитусу среди представителей одного возраста, занятия и класса.

Мне кажется, у обеих сторон есть своя правда. Прав, конечно, Виталий Куренной, что университет — это полумонашеский проект, что в нем уходят в себя и в науку, что он воспитывает свободомыслящих и свободно парящих. Прав он и в том, что в последнее время университет становится массовым и это ведет на Западе к его политизации в духе 1968 года (правда, и в России второй половины XIX века университет имел традиции политической мобилизации).

Но ведь за автономией стоит и утопия эмансипации всего общества, а за уединением — способность собирания страны воедино. А без духа перемен и энтузиазма затухает и энергия мысли. Автономно — но вяло.

В университете есть и то и другое — одиночество тут коллективно разделяется, «автономия» существует только при условии стратегической поддержки государством или бизнесом. Элитарность и «монашество» накладываются на подчиненную или прекарную позицию выпускника в мире занятости и на демократический характер общества. Чисто экспертная позиция с трудом защищаема в мире социальных наук, где угол зрения четко зависит от идеологической и ценностной ориентации. По этим причинам социальная миссия современного университета — это, оставаясь и зоной символической автономии (досуга, утопии), и зоной спокойной дискуссии, в то же время интенсивно работать с различными социальными группами и организациями, выявляя и понимая их позиции, предоставляя им площадку для рефлексии и проблематизации. Университет должен быть как бы лабораторией общества.

В англосаксонских странах, на которые ориентируется ВШЭ в области социальных наук, в целом ожидается гораздо большая степень ангажированности интеллектуала (особенно студента и аспиранта), чем в России или, скажем, в Германии. И очень часто приходится наблюдать, что непереводимость российских интеллектуальных текстов связана не с их слабостью, а с несостыковкой их ценностных ориентаций (то есть проблем, канонов) с теми установками (критика капитализма и индивидуализма, ценность солидарности, апология поступка, демократизм), которые доминируют в англо-американских социальных и гуманитарных науках. Это тем более верно для современного искусства. И здесь нельзя однозначно утверждать, что всем нужно леветь и строем ходить за Жижеком (чей уникальный для восточноевропейских стран успех как раз и связан с пересадкой левой традиции на восточноевропейскую почву). Мне кажется, аргумент Виталия Куренного про интеллектуальное уединение тоже очень важен и американцами подчас недооценивается. Тут нужен какой-то синтез, как, например, то разделяемое и политически вменяемое уединение, про которое я пишу в своей книжке «Единство и одиночество». Но неоспоримо, что понимание социальной действительности возможно только при условии занятия субъектной позиции, идентификации с той или иной общественной силой, наличия утопического воображения. Лукач, а не Маннхейм. Когда я читаю какой-то текст по социальным наукам, я всегда спрашиваю себя (и автора) — а из какого места ты говоришь и по какому праву?

Но синтез предполагает и коммуникацию. Надежда для нашей страны состоит в том, что и органические либеральные консерваторы (которых много среди всех поколений), и не столь органические космополитичные левые, укорененные тем не менее в советском республиканском прошлом и в русском народничестве, вступят между собой в диалог вместо того, чтобы ждать друг от друга единодушия и удивляться, что его нет. А откуда ему быть? Коммуникация должна тут начинаться с фиксации разногласия. И в этом — только в этом — смысле Сокол молодец, что спровоцировал этот обмен мнениями.

Понравился материал? Помоги сайту!