Михаил Рыклин: «В России наступило очень деполитизированное время»

В рамках «Киевского Интернационала — Киевской биеннале 2017» философ Михаил Рыклин выступил с лекцией «Фиаско мировой революции». Украинский критик Константин Дорошенко поговорил с ним о событиях и тенденциях революционной эпохи и сегодняшних.

— Интернационал, интернационализм — слова сегодня непопулярные. Европа предложила другой термин для обозначения взаимодействия наций — «мультикультурализм». В чем принципиальная разница?

— Под мультикультурализмом имеется в виду, что национальные меньшинства, иммигранты имеют право продолжать развивать свою традиционную культуру в сообществах и это противопоставляется ассимиляции. Сейчас в Германии этот подход вызывает критику, хотя еще лет десять назад мультикультурализм был официальной доктриной. Потому что страх ассимиляции начал мешать нормальной социальной интеграции. Например, в Германии проживает много турок, в Берлине есть целые турецкие районы, живущим в которых практически не надо знать немецкий. Там магазины, вся инфраструктура ориентированы на турецкое население. Оказалось, что президент Турции Эрдоган обладает огромным влиянием на немецких турок, и он это использовал во время избирательной кампании и даже пытался присылать своих эмиссаров, но Германия не разрешает иностранного вмешательства во внутриполитическую ситуацию. Мультикультурализм предполагает, что если ты индус и живешь, допустим, в Лондоне, ты имеешь право сохранять свои обряды, уклад быта. Если ты при этом окончил Оксфорд, разделяешь законы и ценности британского общества — то никакой проблемы нет. Но совершенно другая ситуация, если ты живешь в районе, где одни индусы и где вы совершаете эти обряды, а окружающая культура вас вообще не интересует. В этом формировании новых гетто, оторванных от социальной жизни страны, видят сейчас опасность. Интернационализм же, каким он понимался после революции 1917-го, — это просто признание того, что все национальные различия навязаны искусственно, что неравноправия между нациями быть не должно. В моей семье это было реализовано, я бы сказал, даже утрированно. Мой прадед был православным священником, у деда было четыре брата. И вот все эти сыновья православного священника в 1920-е годы женились на еврейках.

Среди активных «строителей нового мира» в Петрограде и Москве были и армяне, и латыши, было много украинцев.

— Для детей священника Российской империи и правда революционно, если учесть, что православная церковь и официальная власть при царизме были черносотенными, антисемитскими практически официально. Николай II говорил о занимавшейся еврейскими погромами организации: «Да будет же мне Союз русского народа надежной опорой, служа для всех и во всем примером законности и порядка».

— Февральская революция отменила черту оседлости, и еврейские девушки стали приезжать в города учиться. Революционные перемены сформировали совершенно новую культуру. Думаю, для этих моих родственников не имело особого значения, что их жены — еврейки, они были тоже носительницами этой культуры. Учились на рабфаках, активно участвовали в общественной жизни, верили в мировую революцию. Среди активных «строителей нового мира» в Петрограде и Москве были и армяне, и латыши, было много украинцев. Эта культура проповедовала, что национальные различия вообще не играют роли.

— Ваша новая книга «Обреченный Икар. Красный Октябрь в семейной перспективе» основана на семейном опыте, на историях жизни ваших родственников. Уже второй раз вы допускаете такой личностный подход к анализу эпохи. О вашей исповедальной «Пристани Диониса» газета «Коммерсантъ» писала: «Вообще-то таких книг не пишут, а если и пишут, то никому не показывают». Насколько, опираясь на свою судьбу, судьбы своих близких, можно выйти на социально-философские обобщения, на отстраненный взгляд?

— Да, импульсом к написанию новой книги была история двух моих родственников. Собственно, эта книга состоит из двух глав: одна посвящена дяде моей матери, а другая — моему деду, ее отцу. Но дядя моей матери был довольно известной персоной. Когда произошла революция, ему было 15 лет, он вступил в партию в 17 и стал одним из лидеров комсомола в 1920-е, в период НЭПа. Я считаю, что ему крупно повезло, потому что это был относительно спокойный период — с 1924 по 1928 год. Исходный импульс был именно такой: осмыслить эпоху через взгляды, порывы конкретных живых людей. Конечно, все те родственники, о которых я пишу, погибли. Мой двоюродный дед был расстрелян в 1938-м, родной дед погиб на Колыме в 1941-м — его тоже расстреляли. Я пытался прочитать иные, не плакатные, стороны революции, исходя из этой перспективы. Надо признать, что теоретически какие-то помехи возникают, так как мой двоюродный дед дружил с Крупской и Орджоникидзе, с Кировым, с такими знаковыми людьми. Но благодаря этому легче попасть в живую логику мировой революции. Это поколение, вот эти люди, видевшие Ленина, действительно верило в мировую революцию. Ленин на III съезде комсомола заявил, что это поколение 16—17-летних ребят будет жить при коммунизме. Ленин был почти обожествляемой фигурой. Я и раньше догадывался, но сейчас, написав эту книгу, еще больше убедился в том, что время с 1917-го по начало 1930-х годов — это совершенно особый период в русской истории. Он не вписывается в национальную русскую историю, как-то из нее выпирает; особенно это относится к периоду с 1921 по 1930 год, когда закончилась Гражданская война, был объявлен НЭП, и до периода коллективизации.

— В одной из статей вы говорили, что «Октябрьская революция превратила СССР в оригинал по отношению к западной копии». Видимо, речь идет как раз об этом коротком периоде, когда все то, о чем десятилетиями размышляли европейские интеллектуалы, вдруг начало реализовываться на развалинах Российской империи — и даже в более смелой форме, чем это могли предположить. В этот период взоры всего мира действительно были обращены к этой территории.

— Да, это правда. Возник даже такой новый литературный жанр. У нас была совместная книга с Жаком Деррида в начале 1990-х — «Деконструкция путешествия». Собственно, это была его идея — об отдельном жанре описания путешествий в коммунистическую Мекку. Рассел, Беньямин, десятки мыслящих людей Запада захотели лично увидеть чудо, метаморфозу: вдруг, неожиданно, реакционная аграрная территория, до этого управлявшаяся деспотически, становится маяком, на который ориентируются страны, всегда считавшиеся значительно более продвинутыми, — Германия, Франция. Несколько поколений французских интеллектуалов вдохновлялось советским экспериментом.

— С другой стороны, посетив СССР, эти люди часто уезжали с совершенно иными впечатлениями, не такими, каких ожидал от них кремлевский режим. Вспомните частушку: «Стоит Фейхтвангер у дверей с сочувствующим видом. Смотрите, как бы сей еврей не оказался жидом». Андре Жид, посетивший Советскую Россию, будучи убежденным коммунистом, написал в результате книгу отнюдь не апологетическую.

— Да-да, бывало и такое. Например, Бертран Рассел приезжал в 1920 году и тоже написал об этом достаточно критично. Но он сказал, что эта революция важнее революции французской. Показательно здесь название книги французского социолога Раймона Арона «Опиум интеллектуалов». Октябрьская революция была таким опиумом. Сюрреалисты, Пабло Пикассо были в Компартии, Арагон, Леже…

Мой двоюродный дед был расстрелян в 1938-м, родной дед погиб на Колыме в 1941-м — его тоже расстреляли.

— Идеи Октябрьской революции звучали и во время студенческой революции 1968-го во Франции, на стенах Сорбонны висели плакаты с портретами Ленина, Троцкого и Мао. Но как произошел перелом, коснувшийся и судеб ваших близких, и всего мира, — от идеи мировой революции, веры в неизбежность коммунизма к возрождению все той же российской деспотии при Сталине? Он громит Интернационал и переводит Советский Союз в положение империалистической державы.

— Моя книга отчасти пытается ответить на этот вопрос. Ленин был убежденным сторонником мировой революции. Когда он умер в начале 1924-го, в партии эту идею никто не оспаривал. Троцкий был еще более фанатичным сторонником, и по поводу Сталина не надо заблуждаться: он был человеком, который всегда поддерживал генеральную линию. Идея построения социализма в одной отдельно взятой стране возникает в 1925-м и воспринимается сперва как еретическая. Всерьез к ней вернулись, лишь когда началась коллективизация. Надо сказать, что Сталин 1920-х годов и начала 1930-х — это две совершенно разные фигуры. Он превратился в абсолютного властителя за очень короткий период времени, буквально за два года, что стало огромной неожиданностью для революционной номенклатуры. Идея построения социализма в одной стране, реализуемая через жестокое раскрестьянивание, оказалась колоссальной проблемой для части советской элиты. Вовсе не из-за их гуманизма: эти люди во время Гражданской войны тоже совершали преступления. На стороне белых воевали 14 держав, поставлявших довольно много оружия. В какой-то момент большевики контролировали лишь одну пятую территории Российской империи. И, конечно, они брутально разруливали эту ситуацию. Но надо сказать, что эти преступления совершались ради высокой идеи. А когда в начале 1930-х они увидели, что происходит с крестьянами, какое наступает обнищание, старые партийцы попытались противостоять. Я месяца три назад получил дело своего двоюродного деда, которое долго не давали из архива, где читаю о событиях 1932-го, как раз перед Голодомором на Украине. Бухарин, Каменев, Зиновьев, почти все комсомольские вожди объединились тогда, чтобы свергнуть Сталина. Они думали, что крестьянские восстания приведут к такой ситуации, когда Сталин не сможет контролировать положение, и решили выступить. Но произошло нечто совершенно другое: разгром оппозиции в партии, укрепление диктатуры.

— В своей книге «Век» Ален Бадью говорит о том, что все ХХ столетие прошло в ажиотажном стремлении любой ценой воплотить глобальный проект чего-то нового — нового общества, государства, нового человека. Этим занимались большевики, фашисты, нацисты, красные кхмеры. С жертвами не считался никто. Казалось бы, время веры в великие эксперименты ради воплощения грандиозных идей о счастье и справедливости, которые можно навязать, ушло. А что пришло на смену? Закончился ли этот ХХ век? Ведь сегодня людям снова предлагают проливать кровь за надчеловеческие идеи: Бога, национальное величие, чувства верующих, русский мир...

— Можно сказать, что в такой измененной форме ХХ век продолжается. В России это особенно бросается в глаза. Существует режим, реально наследующий сталинскому. Помимо идей, идеологии революция поставила вопрос о так называемой оперативной власти для защиты реализации этих идей. Постепенно оперативная власть становится все мощнее. И вот уже в 1937 году идейных большевиков убивают представители оперативной власти, то есть НКВД. Читая сейчас протоколы того времени, я убеждаюсь, что, за исключением Сталина, верхушка большевистской партии имела очень туманное представление об НКВД, вообще не представляла, каких масштабов эта организация. В опубликованных сегодня списках ее сотрудников — десятки тысяч имен: русские, еврейские, украинские фамилии, какие угодно. Это огромная организация, работавшие на которую люди были до определенного момента незаметны. Один из идеологов и вождей революции, Бухарин, на февральско-мартовском пленуме в 1937-м, с которого его увели в наручниках, кричал Сталину: «Что такое НКВД и почему у него такие огромные права?» И Сталин ответил: «Попадешь туда — сам узнаешь». Партийные лидеры, помнившие Ленина, не представляли ни того, что их жизнь так кончится, ни масштабов этой оперативной власти. Сталин был единственным человеком, сидевшим на переключении реле от идеологической к оперативной власти и от оперативной к идеологической. Он никого к этому не подпускал. Тех, кого он ставил на оперативную власть, он отдалял от идеологии, чтобы потом иметь возможность преследовать их по идеологическим причинам, как было с Ежовым и «ежовщиной». Сталин был гением политического сыска. Редко встречаются такого масштаба гении в этой отрасли.

В России это особенно бросается в глаза. Существует режим, реально наследующий сталинскому.

— Сегодня в России Сталина называют эффективным руководителем.

— Таков он и был, только не жалел крови. А его оппоненты жили в мире идей, они все мечтали о мировой революции. Они ждали, когда Китай станет коммунистическим, когда Германию удастся подтолкнуть к переменам. А параллельно создавался огромный институт, который их уничтожил.

— Таким образом Советский Союз из революционного государства превратился в одну из главных мировых империалистических сил, идеология стала в нем украшательством. В своей статье «The Postcommunist Condition» вы отмечали, что философия в СССР была оторвана от политики: ведь единственно верной политической доктриной объявили марксизм-ленинизм, и думать было больше незачем. Можно ли сказать, что в сегодняшней России происходят подобные процессы, что философия там возможна лишь без политики? Скрепы, русский путь, русский мир не тем ли становятся, чем прежде был марксизм-ленинизм? Есть ли вообще политика в России сегодня?

— Есть критически мыслящие люди. К великому сожалению, для большинства из них оказывается невозможным жить в России. Я, например, ценю политологический взгляд Андрея Пионтковского, Игоря Яковенко. Но Пионтковскому пришлось уехать из России, потому что ему стал угрожать Рамзан Кадыров, а угрозы из Чечни воспринимаются как очень реальные. В России наступило очень деполитизированное время. Правит оперативная власть в чистом виде. Она провозглашает, что мы не нуждаемся вообще ни в какой идеологии. Для нее наплевать, кем управлять: будем управлять и либералами, и националистами. Все, что управляемо, хорошо. Это может быть и человек, проповедующий какие-то демократические идеи; главное, чтобы он был вписан в их систему. Вот националист Дугин каким-то образом вписался в эту систему, стал даже на какой-то момент ее идеологом. Он такой вот националист. Есть Проханов, бесконечно встраивающийся, пластичный. И одновременно — часть либералов. Но условие для любого — контролируемость. Это ведь и Сталин выдвигал условием. Сегодня система превратила эту управляемость в единственную цель.

Понравился материал? Помоги сайту!