Светлана Кармалита: «Дальше и дальше отодвигаются мечты о новой счастливой жизни»

— Если начинать историю создания фильма сначала, придется вернуться на сорок лет назад, когда впервые была возможность снять «Трудно быть богом».

— Нет, это была не возможность, а готовый сценарий, он был принят, и должны были начаться съемки. Перед которыми Алеша поехал отдохнуть. Дело было в августе 1968 года. А 21-го ввели советские танки в Чехословакию. И интеллигенция, которая там оказалась, в Коктебеле (это было такое место особое), была в шоке. Как-то не верилось, что это все может так рухнуть, что наше правительство сможет так поступить. А 23-го числа Леше пришла телеграмма: сценарий закрыт, даже не думай о нем. Понятно, что это очевидная параллель — наши танки в Праге и высадка Ордена.

— А между этими сценариями были какие-то сходства или различия? В каких они взаимоотношениях — неснятый фильм 68-го и нынешний?

— Я должна сказать, что уже не очень хорошо помню тот сценарий. Я его тогда прочитала — как раз мы только познакомились, но так вот я не помню. Но главное — то, что в книге Аркадий и Боря сделали, чтобы книжка была опубликована, пролог и эпилог. Про то, что герои вернулись на Землю, а она была уже счастливая и свободная. Как они это назвали — коммунарская. В общем, антиутопию превратили в утопию. Потом, после этого сценария 68-го года, был еще сценарий времен перестройки, который мы пытались писать. Но он оказался никому не нужным, и нам тоже. Если можно говорить открыто — зачем брать повесть Стругацких? Тем более что Леша не хотел снимать фантастику. А в начале нулевых, как это называется теперь, стало понятно, что дальше и дальше отодвигаются мечты о новой счастливой жизни, и книга стала снова актуальной.

— Но получается, что история после этих сорока лет завершилась тем же, с чего началась: тогда вводили танки в Прагу, и это было шоком для интеллигенции, теперь происходит то, что на Украине, и общество снова опасается введения туда наших войск, того, что мы в конфликт вмешаемся.

— Это вы сказали, а не я. Потому что, во-первых, конечно же, это совпадение, которое бывает очень часто. Должна вам сказать, что когда-то, в шестидесятые годы, в Доме литераторов в Москве был вечер, посвященный Платонову. И на этом вечере вступительное слово говорил, даже доклад делал такой, Юра Карякин. И его за эту речь исключили из партии. Там было несколько крамольных вещей: во-первых, он сказал о Сталине «черного кобеля не отмоешь добела», а это как раз было время, когда ощущали кожей возможность реабилитации Сталина. И сказал, кроме того, важную вещь — что люди искусства значительно раньше, чем политики или какие-то социально продвинутые круги, чувствуют то, что может произойти. И если говорить о майдане и вообще о войнах, которых становится все больше и больше, то сама повесть, написанная сильно раньше большими писателями, была предощущением катастрофы.

— Во время перестройки же появился все-таки фильм по мотивам «Трудно быть богом», и были какие-то взаимоотношения у вас с его съемочной группой.

— Насколько я знаю по рассказам Леши, потому что эта история пришлась как раз на время нашей ссоры, которая длилась пару месяцев, ему предложили участвовать в съемках. Он съездил, посмотрел на декорации и вернулся потрясенный. «Интересно, — говорит, — как они их построили. Хорошие, красивые, большие, но там мечом негде размахнуться, тесно все стоит». Он говорил с Петером Фляйшманом, режиссером этой картины. И тот сказал: «Как хорошо, что вы приехали, снимайте, пожалуйста, потому что я не могу тут больше работать». Атмосфера там была действительно так себе, вся группа булькала заграничным пивом в банках. Хорошо, сказал Леша, только сценарий — мой. А вот это — нет, ответил Фляйшман. Его сценарий утвержден, под него банк дал деньги. Вот, собственно, и все пересечение. Картина в итоге, по-моему, получилась слабая.

— А правда, что поначалу на роль Руматы был утвержден другой актер, Александр Лыков?

— Да, действительно начал сниматься Лыков, он уже на тот момент работал на «Ментах», но настолько соответствовал тому, что Алеша представлял себе, что они практически договорились. Было одно условие — на время съемок в «Трудно быть богом» нигде больше не сниматься. И когда выяснилось, что Лыков заключил параллельный договор, на этом расстались.

— Вы, кстати, правда не знали, что Ярмольник — актер, и видели его только по телевизору, в роли ведущего передач?

— Да, правда, в кино Леша его не видел.

— Ярмольник же был таким комическим персонажем на тот момент, «Цыпленок табака», телеигры всякие.

— Как раз это никогда нас не пугало — Леша всегда считал, что артисты, которые могут играть этот жанр, как раз наиболее интересны в драме. И Леонида Исааковича утвердили не заочно все-таки, а на пробах. Которые были очень трудными. И была одна — самая тяжелая. Когда Будах говорит: «Уничтожь нас всех» — а Румата ему отвечает: «Мое сердце полно жалости, я не могу это сделать». И тут Ярмольник сыграл эту пробу великолепно, она все решила. У нас в группе есть свой кодекс отношений, решения принимаются в том числе и коллегиально. И все тут же, увидев пробу, сказали: Ярмольник.

— Действительно, жалко, что проба пропала, — было же у вас в фильмографии такое, что проба входила в финальный монтаж, как в случае с монологом Петренко из «Двадцати дней».

— Да, но там все еще сложнее было — была еще одна, параллельная, проба. Этот же эпизод пробовал Ролан Быков отлично, замечательно. Но у Петренко это вышло глубже и тяжелее.

— А насчет семейства, которое представляет собой съемочная группа, — по какому принципу этот организм существует?

— Ну, все-таки большая часть группы работала на «Хрусталеве», а кто-то еще и на «Лапшине». И был свой свод правил, конечно, — если кто-то новый приходил, мы ему говорили: у нас мастеру не стучат. И если кто-то этим правилом пренебрегал — все, не жилец. Ну и главное — мы правда умели прикрывать друг друга. Если он кричал, после стольких лет вместе всегда было ясно — почему. Чаще всего — потому что сам чего-то не понимал. И все умели с этим жить — есть запись со съемок, когда он кричит на художника по костюмам Катю Шапкайц. Костюм там вовремя не принесли или что-то такое. А Катя стоит с таким лицом: ну кричите, кричите, Алексей Юрьевич.

— Может быть, это сейчас так кажется, но в некоторых ваших сценарных работах есть даже кое-какие переклички сюжетные с «Трудно быть богом». В «Гибели Отрара», например.

— О, прекрасный фильм, правда? Только они нас обидели. Хорошо, что вы вспомнили про «Гибель», — мы сейчас показывали фильм в Челябинске, три дня назад, и в зале встал потом человек после сеанса и спросил: «А вы специально вставили в фильм фразу из “Гибели”?» Конечно, нет! Когда дон Рэба говорит: «То, что я с тобой разговариваю, не означает, что мы беседуем». Что касается «Гибели Отрара» — мы чрезвычайно благодарны и Олжасу Сулейменову, и Сереже Бодрову, который тогда был молодым режиссером. Тогда уже был полный запрет у Леши на работу — ему даже в Норильске в театре не дали постановку и на Минской телевизионной студии не разрешили ставить «Иду на грозу» по Гранину, хотя Даниил Александрович настаивал, чтобы Леша снимал. И одновременно тогда казахам было очень важно заняться историей своей, и мы взялись за этот сценарий. Потом картина получила, по-моему, премию тюркских народов, и ее не получили только авторы сценария. То есть мы.

— При том что это первый в истории самостоятельный казахский фильм.

— Да-да-да, его до сих пор очень часто в Европе показывают, и тогда же на фестивалях он очень удачно прошел. Но нас на тот момент просто отрезали от жизни фильма. А то, что чем-то «Гибель» похожа на «Трудно быть богом», — ну это же молодой режиссер, он шел параллельным путем.

— Но все равно даже в тех ваших сценариях, которые снимали другие режиссеры, получался Герман на экране. В «Торпедоносцах», например.

— Там дело в актерах — запретили «Лапшина», и было понятно, что погибают Юра Кузнецов и Андрюша Болтнев. Они приехали из своих театров провинциальных, выбрались оттуда, и было ясно, что придется им туда возвращаться, их никто на экране не увидит. И мы попросили Семена (Арановича. — Ред.) взять их в картину. Он их попробовал, понял, что действительно замечательные актеры. И снял — я до сих пор поражаюсь, как Кузнецов все может сыграть, какой он всегда узнаваемый, даже в «Улицах разбитых фонарей» это Юра. Вот как раз почему грустно, что мы над «Трудно быть богом» долго работали: Леша считал, например, что Наташа Мотева, которая играет Ари, — замечательная актриса и ей просто для карьеры дальнейшей важно, чтобы картина вышла и чтобы она таким образом о себе заявила.

— Когда я говорил с теми, кто занимался, в частности, озвучанием картины, они рассказывали, что было жесткое требование — создать бытовые звуки вроде стука копыт, только такие, чтобы они были не как на Земле, а как на Арканаре. К сценарию в смысле деталей вы сами выставляли такие требования?

— Дело не в стуке копыт, дело во всей партитуре картины, звуковой и не только. И началось это раньше — в «Лапшине». Вот смотрите: начало. День рождения, говорят, что война близко. И проходит среди этого диалога какой-то человек, который говорит: томаты-ароматы. И ушел. Что это такое? А вот. За окном зима и метель. Топится печка. Явно в коридоре, куда они выходят, холодно. И во время этой зимы один из них говорит: томаты-ароматы. Это Лешина теория запахов в картине. Они тут работают как воспоминание среди зимы о другой жизни, о лете, о другом запахе — парников. Много фраз же проходит мимо ушей, воспринимается как фон, но в них тоже есть смысл. Вот в «Хрусталеве» персонаж Жаркова говорит: «Адашева, она у нас в театре роли играла». Кто услышит, тот поймет: это та Наташа Адашева из «Лапшина», героиня Руслановой. Это ее характер неумехи, над ней властвует домработница. Так что все эти фразы — не только звук, музыка. Есть у нас такой термин — «шкаф упал». Когда из-за кадра раздается очень громкий звук во время напряженного действия. В «Лапшине», помните, когда Ханин стреляется, кто-то спрашивает: стреляли, что ли? А Лапшин кричит: «Шкаф упал». Вот этот резкий звук ниоткуда, несинхронный экрану, мы так и называли.

— Если продолжать разговор об образах, кочующих из фильма в фильм, — ведь еще во время съемок говорили, что это будет такой Босх на экране. Это было важно — какие-то живописные аллюзии?

— Впервые это про «Хрусталева» писали — что это Босх, Брейгель, Джойс. Но мы не понимали, при чем тут они. Леша всегда очень много читал, ходил в театры, по музеям, Лешина семья была близка к БДТ, мой папа был завлитом театра Красной Армии, а потом стал театральным критиком-космополитом. Все это закладывалось. Уже лет двадцать назад это стало давать отдачу — потому что сколько мы ни были на Западе, сколько ни работали там, никогда не ходили в музеи. Жили и жили, я готовила обед, гуляли. Но знаний вот таких мы не набирали — и предположить, что Леша вдохновлялся Брейгелем, нельзя. Однако теперь попробуй докажи, что это не так. Может, мы это как-то вспоминали, но воспоминания о Босхе или Брейгеле не решали концепцию картины. Думаю, эти все воспоминания о них навеяны, в первую очередь, количеством людей в кадре. Леша снимал окружение героя.

— А почему фильм менял несколько раз название — от «Трудно быть богом» к «Что сказал табачник с Табачной улицы», потом «История Арканарской резни»...

— Есть в картине такой старый слуга, почти нянька, его отлично играет Рамиль Ибрагимов. И вот он все время пристает к Румате и говорит: я знаю такого табачника с Табачной улицы, он очень умный человек. Он тебя научит всему. И вот в самом финале о нем вспоминают — Румата спрашивает: где твой табачник? Исчез, отвечает слуга. Ушел из дома и больше не вернулся. И это была такая сквозная история — по-моему, хорошее название. Но Леша в какой-то момент от него отказался и придумал чудовищное — «История Арканарской резни». Или «Хроника». Какая история, какая хроника? Там нет резни! И мы все воевали за возвращение старого названия, Ярмольник тоже боролся за него. И в какой-то момент Леша согласился, сдался. Сказал — будет «Трудно быть богом». Был праздник.

Понравился материал? Помоги сайту!