Татьяна Положий: «Я живу в Харькове. Советский язык и советская риторика здесь имеют место»

— Вы филолог по образованию, тема вашей дипломной работы — «Метатекстуальные параметры прозы Владимира Сорокина». Заинтересовались ли вы изначально проектом «Дау», потому что предыдущий фильм Ильи Хржановского был снят по сценарию Сорокина, или это случайное совпадение?

— Я вообще не верю ни в какие случайности. Конечно, я знала, кто такой Илья. Я много писала о фильме «4».

— Вы помните свой первый день в Институте?

— У меня хорошая память. Первой, с кем я познакомилась, была Зоя Попова, ученый секретарь Института. Ильи тогда не было в городе. Зоя провела для меня экскурсию, как она это делала для всех.

— Какое у вас было ощущение от этого пространства? (Анна — куратор спецпроектов «Дау», работающая на проекте с 2017 года; с Татьяной Положий она до интервью не была знакома. — Ред.)

— Пространство меня совершенно потрясло своей концептуальностью. Это невероятной красоты пространство. Я в него сразу влюбилась. Оно говорящее, говорящее противоречивые вещи, с расставленными повсюду разного рода триггерами-крючками. Его можно и нужно много и детально изучать. И да, куда тот или иной триггер тебя выбросит — это не так очевидно, как может показаться на первый взгляд.

— Сколько в итоге вы провели времени в Институте? Жили ли вы там?

— Я не жила в Институте, я жила в городе. Я пришла в начале ноября 2010 года и ушла в июне 2011 года.

— Какое было расписание, когда не было съемок?

— Первые съемки для меня случились в апреле 2011 года. И последние тогда же. Ноябрь, декабрь, январь, февраль и март мы существовали в режиме жизни без какой-либо фиксации.

— Помимо участия в съемках сцен, которые вошли в фильм «Катя Таня», ваша непосредственная работа в Институте заключалась в том, что вы занимались газетой.

— Я была литературным редактором, а также сама писала тексты.

— Какая функция была у газеты на территории Института?

— Идеологическая и информационная. У нас была большая степень доступа к ученым и гостям.

— Я читала достаточно много текстов из этой газеты, которые стилизованы под советскую риторику. Как происходило ваше погружение в эту языковую среду?

— Как вы знаете, в студенчестве я изучала, в частности, творчество Сорокина. Поэтому для меня погружение в советский дискурс не составляло труда. Конечно, мы обращались к первоисточникам. Это большая работа по изучению газет того времени, мы ходили в библиотеку Короленко, брали подшивки и работали с ними. У нас были и перепечатки газет того времени. То есть в нашей газете «Известия Института» были и аутентичные тексты, и написанные нами.

— «Мы» — это кто?

— Главный редактор Александр Викторович Совенко, журналисты Виктория Лихолет, Виталий Дорофеев, Александр Крамаренко, метранпаж Мария Закаблук. У нас был и штатный фотограф Роман Мищенко, но не очень долго. В разные годы штат газеты был разным.

— Будучи журналистом на территории Института, вы очень много работали с советским языком. Было ли у вас иногда ощущение, что вы переносите этот язык и в свою личную жизнь, за пределы Института?

— Меня удивляет ваш вопрос. Я живу в Харькове. Это советский город — был, есть и какое-то время будет. Советский язык, советская риторика и советский способ взаимодействия между людьми здесь имеют место. Вопрос языка — это вопрос сознания. Пока в сознании будут срабатывать советские поведенческие механизмы и длиться советские травмы, из языка советское не выветрится. А поведенческие механизмы эти будут срабатывать до тех пор, пока люди не разберутся с собой, не перезагрузятся.

Что касается моей личной жизни, то да, так или иначе этот язык в ней был вплоть до недавнего времени.

— На территории Института существовал словарь, в котором были указаны современные слова и советские эквиваленты.

— Меня не очень впечатляет этот словарик. Это красивый артефакт. И яркая мифологическая деталь. На самом деле ничего глубокого и действительно имеющего значение для бытования языка в Институте этот словарь не несет. Целью его возникновения, мне кажется, было убрать совсем уж чужеродные современные реалии из институтской жизни, обозначить недопустимость упоминаний всего, что касается съемочного процесса, и что важно — список внутренних телефонных номеров, по которым всегда можно связаться с отделом Управления и другими отделами.

Ну и сама необходимость постоянно держать что-то в уме — это всегда дополнительная нагрузка на ментал. Это про несколько повышенную концентрацию внимания. И про переключатель на входе в другой мир. Про явственный игровой элемент. Или вообще ни про что (уж очень специальной была подборка этих слов).

Но он прикольный, конечно, и всегда радовал приезжающих к нам иностранных товарищей и культурных деятелей отечественного образца.

— Если я правильно понимаю, изначально были более строгие языковые рамки, от которых Илья постепенно отказался, чтобы дать большую свободу участникам проекта. Чтобы они могли выражать себя, не думая постоянно о том, нарушают ли они какие-то правила.

— Людей невозможно сильно ограничить в языке. Язык не функция, а то, через что проявляется человеческое сознание. Поэтому Илья просто смотрел и видел, что происходит с людьми, и принимал правильные решения.

— Давайте поговорим про вашу поэтическую деятельность. Есть ли у вас стихи, которые вы написали на территории Института или в это время?

— У меня подвисший вопрос с определением «поэт» и занятием «стихами». Я никогда не редактирую свои тексты. Это канальный способ общения с миром. Мне было неловко называть их стихами, и в какой-то момент я это перестала делать. Например, когда мне было два года, я якобы написала стихотворение Пушкина. Я была уверена, что это мое стихотворение, никто не мог понять, откуда я его знаю. Но я его себе присвоила.

— Были ли вами написаны тексты «по тем следам»?

— «Те следы» — любой опыт, который случается с человеком, он неотложен. То, что происходит после, — это все «по тем следам». Насколько я это осознаю? Конечно. Все, что написано после, — это «по тем следам».

— Математик Дмитрий Каледин говорил, что в Институте он разработал несколько теорий, но когда он покинул Институт, то понял, что они были ошибочными. То есть Институт был таким пространством, в котором могли генерироваться идеи, не всегда имеющие отношение к реальности.

— Я не знаю, что такое реальность. Сразу вам это скажу. То есть я знаю, что такое реальность. Но что вы имеете в виду?

— Слово «реальность» слишком зыбкое. Назовем это «мир за пределами Института».

— Я вообще не употребляю слово «реальность». У меня на нем ступор. Вы же понимаете, наверное, что происходило с людьми в Институте?

— Примерно. Но меня там не было, поэтому я у вас спрашиваю.

— Люди проживали некое погружение разной глубины. Поэтому все так или иначе имели дело с собственным сознанием и собственной душой, с одной стороны, и с сознаниями и душами других, с другой. На этой территории говорить о какой-то одной реальности точно не стоит.

А что касается разработки ошибочных теорий, то что есть ошибка? То, что не подтверждено практикой? И еще — алгоритмы поражения так же важны, как алгоритмы победы. И те, и другие работают в любом из пространств.

— Проект «Дау», который мы смотрим сейчас, в 2020 году, — это машина времени в квадрате или же путешествие в прошлое с промежуточной остановкой. Мы сейчас видим людей конца нулевых, которые играют в людей середины двадцатого столетия. А конец нулевых — это время, если говорить об Украине, до больших потрясений, до Майдана, до российско-украинской войны, а если говорить в целом о мире — время до новой этики…

— Ой, про новую этику… Мне и старая-то не очень нравится, а уж новая — тем более. Мы, конечно, можем поговорить про этику…

— Я не про этику хочу говорить, а про вас. Сейчас, когда смотрите на себя десятилетней давности, какой зазор вы ощущаете? Легко ли вам идентифицировать себя с персонажем, который вы создавали вместе с Ильей в 2011 году? С той Таней?

— Это я. И я от той себя не открещиваюсь и по большому счету не так далеко от нее нахожусь. Просто сейчас я обладаю другой степенью осознанности по отношению к себе, близким, другим и миру. И имею другие возможности для взаимодействия с ними. Нас с той Таней разделяет опыт. Разный. И жуткий, и космический. Но он, этот опыт, был бы совершенно невозможен без той истории, которая должна была быть прожита.

А идентифицироваться мне вообще легко абсолютно со всем, если в этом есть необходимость. Но любая идентификация несет в себе потенциальные опасности, которые нужно осознавать.

Ну и, наконец, мы же понимаем, что фильм — это художественное произведение, в котором проделана большая работа (в первую очередь, Катей Эртель) по интерпретации, по созданию драматургии.

— Тогда как раз про драматургию. Как создавалась ваша история с Катей? Как было принято решение пойти в эту сторону — в сторону любви двух женщин?

— Это было очень неожиданно, можно сказать, спонтанно. Изначально завязка произошла совсем ситуативно, вне съемок. А потом мы решили пойти в эту сторону.

Но я, конечно, никогда не назвала бы это направление любовью. У нас с Катей был секс, а секс всегда про обмен энергиями, про коммуникацию. Другое дело, что это может происходить на разных уровнях и, соответственно, быть разного свойства и качества.

Бывает секс как соска — про успокоение, секс как грудь — про подпитку, секс как лекарство. Секс как наказание или благодарность. Секс как выяснение отношений. Секс как самоутверждение и т.д. и т.п.

Вся наша с Катей история, с моей точки зрения, с одной стороны, про желание дать, не имея, с другой — про абсолютную невозможность взять. Все остальное — спецэффекты. При этом в разные моменты мы менялись местами.

А любовь здесь совершенно ни при чем, любовь существует по иным законам.

Так или иначе, ей и дать всегда есть что, и не взять ее невозможно.

— Почему было принято решение так расправиться с вашей героиней — повесить ее?

— Мы подумали, что в сложившейся ситуации это был бы самый логичный вариант выхода из нее.

— После окончания съемок ваша работа на проекте «Дау» продолжилась. Вы долгое время занимались составлением книги.

— Моя работа не сразу, но продолжилась. Сначала я работала много со звуком. Мы занимались транскрайбом всего записанного у нас звука. А у нас записано четыре тысячи часов звука.

— С ума сойти. Сколько человек этим занималось?

— Это происходило много лет, две смены, сотни людей. Заметьте: советское слово «смена», кстати.

— Что вы делали как редактор? Насколько я понимаю, было важно не приглаживать речь, а сохранить ее бытовую форму со всеми ее заиканиями, оговорками.

— Мы сначала достали из звука текст и проследили, чтобы это произошло корректно. А потом то, что мы достали, мы облекли в форму, которую можно читать. А потом ту форму, которую хоть как-то можно читать, мы привели в ту форму, которую действительно можно читать. Над этой книгой работало множество редакторов из разных стран: России, Израиля, Украины, Германии. Эти люди имели разный опыт взаимодействия с текстом: это и блогеры, и писатели, и поэты, и сотрудники официальных СМИ, и преподаватели литературы, и профессиональные редакторы, и теоретики литературы. Они были первыми его независимыми читателями и оформителями. И знаете, в чем тут сложность? Вы представляете себе, как устроен Институт? Там существует множество разных локаций. Он живет своей жизнью не переставая, круглосуточно. И в каждой из локаций одновременно происходит жизнь, а значит, и вербальная коммуникация. То есть вот эту одновременность происходящего, которая очень важна и которая на самом деле очень влияет на пространство целого, нужно было как-то на бумагу перенести. Синхронность всегда имеет значение, особенно в пределах одного организма.

— То есть вы не собирали нарратив, связанный с определенными героями и их историями, а шли по дням и сохраняли полифонию?

— По дням. Да, полифония, но она очень природно складывается в целое, которое действительно можно охватить и действительно можно изучить только таким способом.

— Это сколько в итоге страниц?

— Около 70 или 80 тысяч страниц. Или 120 тысяч. Точно не помню. Впрочем, страница — понятие растяжимое… Главное — это размер.

— Во всех фильмах «Дау» много разговоров. Часто это разговоры, которых люди за пределами Института избегают: ведь там есть возможность увильнуть, не ответить, прекратить, а в Институте ты сидишь и дальше говоришь — и доходишь до какого-то ядра, до самой сути. Когда вы прослушивали эти разговоры, был ли какой-то разговор, который стал для вас потрясением?

— Я 10 лет провела на проекте. И я каждый день испытывала какого-то рода потрясение. Я прожила этих людей: их жизни, их связи, их травмы. У меня было много потрясений, о которых можно много и долго говорить, но один разговор их не выдержит.

И все-таки замечу, что до самой сути возможно дойти в редчайшем случае наличия очень специальных собеседников, с которыми возможна коммуникация ради сути. Надо сказать, что Институт во многом для встреч такого рода и был возведен.

Понравился материал? Помоги сайту!