О мышах и людях

На русский язык наконец-то перевели «Маус: Рассказ выжившего» Арта Шпигельмана: это единственное в своем роде произведение представляет собой графический роман — проще говоря, комикс — о Холокосте. Первая его часть вышла в 1986 году, вторая — в 1991-м, еще год спустя «Маус» стал единственным образцом этого жанра, удостоенным Пулитцеровской премии. В Америке и Европе, где тема Холокоста освещается множеством способов и со всей возможной подробностью (что уж говорить о России), «Маус» занимает исключительно важное место в историческом и литературном каноне, и не зря.

Прежде всего, дело в на редкость точном, остроумном и терапевтичном сочетании формы и содержания. «Маус» — автобиографическая книжка о том, как отец автора, Владек Шпигельман, польский еврей, переживший Освенцим, рассказывает сыну, рожденному после войны, историю своего выживания в гетто и в лагерях уничтожения. При этом все участники событий, описанных в комиксе, изображаются в виде зверей. Немцы — кошки, евреи — мышки, поляки — свиньи, американцы — собаки и так далее. Таким художественным приемом Шпигельман создает необходимую дистанцию, позволяющую читателю переварить этот — и впрямь бесчеловечный — сюжет.

Трудно говорить о Холокосте с детьми, потому что это слишком страшно. Трудно говорить о катастрофе и со взрослыми, потому что здесь нет места смешному, а на любого рода пафос скептический разум реагирует скукой и инстинктивным отстранением. Шпигельман выбрал едва ли не единственную внятную оптику: он рассказывает частную историю — и от первого лица. История катастрофы слишком травматична, чтобы человеческий разум мог обобщить ее и вывести мораль — на то она и катастрофа, что изнутри нормальной жизни ее осознать невозможно.  Но едва она обретает конкретное человеческое (или мышиное) лицо, ее приходится соотносить с собственным опытом.

Владек Шпигельман, описывающий историю своего выживания как игру в кошки-мышки, превращает Холокост в приключенческий роман — как и положено комиксу. По законам жанра герой романа постоянно подвергается смертельной опасности, но всегда выходит сухим из воды, давая читателю перевести дух, переварить прочитанное и порадоваться находчивости и упорству героя. «Маус» в этом смысле иногда напоминает «Робинзона Крузо» или — поближе к нашим реалиям — великий роман Александра Чудакова «Ложится мгла на старые ступени». Вот схема убежища, замаскированного под угольный подвал, где герои спасаются от облав в гетто (смотри, сынок, тебе может пригодиться); вот иллюстрированная азбука сапожного дела (это ремесло спасло героя в Аушвице). Вот момент невероятного саспенса и невероятного же эмоционального воздействия: счастливо сбежав из гетто, Владек прячется в сарае — и выходит ночью раздобыть еды, надеясь, что его не заметят или примут за поляка. «И я услышал скоро: кто-то идет позади меня. Я шел медленно. Тот сзади тоже шел медленно. Я шел быстро… Тот сзади тоже шел быстро. Мы были одни… Он заговорил: “Amcha?” На иврите он сказал мне: “Наш народ?”».

© Издательство АСТ

И, конечно, приключенческий жанр предполагает, что в конце все будет хорошо, а это очень важное условие поддержания читательского интереса. Речь идет о Холокосте, хеппи-энд невозможен — но история отдельно взятого Владека закончится счастливо. Он не просто выживет, но и воссоединится в конце книги со своей женой — и со временем на свет появится Арт, автор романа.

Однако Владек — не единственный герой «Мауса», а его приключения — не единственная тема: едва ли не важнее там фигура автора и его рефлексия по мере создания книги. Как говорит мышь Арт: «Да я даже в отношениях с отцом разобраться не могу — куда уж там в Холокосте». И это вторая причина, по которой «Маус» исключительно важен — и вообще, и для нас сегодня в частности.

В психоанализе есть такое понятие — межпоколенческая травма. Оно появилось в результате одного наблюдения, сделанного после Второй мировой войны. Выжившие узники лагерей часто успешно возвращались к нормальной жизни, плодотворно работали, создавали семьи — а вот их дети, рожденные уже после катастрофы, выросли плохо социально адаптированными и депрессивными. Это объясняется тем, что люди, которые встретили катастрофу уже сформировавшимися, вынесли из своего мирного детства запас прочности, позволявший им восстановиться. Но их дети были воспитаны родителями, которые недавно пережили огромную травму — и не сумели передать детям то ощущение счастливой прочности мира, в котором выросли сами. Это самым губительным образом сказывается на жизни общества в следующем поколении после катастрофы — а в некоторых случаях, как в нашем с вами, и в нескольких следующих поколениях.

Во втором томе «Мауса» Арт Шпигельман описывает, как уже после смерти отца ходит к психотерапевту — чешскому еврею, пережившему Терезин и Аушвиц: он говорит о своем чувстве вины — за то, что никогда не был там, и о чувстве вины своего отца — который там был и выжил, в отличие от многих других. И терапевт ему отвечает: «В конечном счете жизнь всегда на стороне жизни, и так или иначе, но жертвы оказываются виноваты. Хотя не ЛУЧШИЕ люди пережили лагеря, и не лучшие погибли там. Это все СЛУЧАЙ. Так стоит ли ворошить историю? Ведь люди не меняются».

Когда Шпигельман рассказывает, что в юности иногда «представлял, что из душа вместо воды течет “Циклон Б”» и «хотел оказаться в Аушвице вместе с родителями, чтобы суметь понять, что они пережили», он воссоздает переживания человека европейского, осведомленного и воспитанного в уважении к исторической памяти. В России, где на индивидуальном уровне историческая память почти стерта (а на государственном используется в целях построения новой идеологии, и самым причудливым образом), распространен другой подход, отраженный в старой шутке: «Имя твое бессмертно, подвиг твой неизвестен» — теми, кто выжил и победил, можно только гордиться. Известно между тем, что ветераны войны, как и люди, прошедшие советские лагеря, не любят вдаваться в детали — ведь выживание часто предполагает способность адаптироваться к жестокости и играть по правилам катастрофы: скажем, убивать самому или отказать другому в помощи.

Эти психологические изменения, которые неизбежно ждут человека в момент обрушения всего, что он считал нормальным, и которые он впоследствии не хочет «ворошить», у Шпигельмана показаны с медицинской наглядностью. Вот лагерь для военнопленных в начале войны. Голодающий еврей получает посылку: «Шоколад! Сигареты! Джем! Она была бесценна для меня, эта посылка» — почему бы вы думали? Потому что она означала, что его семья в безопасности. Ну и потом, конечно, сигареты можно было поменять на еду. Это реакция человека мирного времени, для которого голод — еще второстепенная беда по сравнению с тревогой за семью, который только недавно застрелил в бою первого немца и был рад, когда его, пленного, заставили хоронить погибших: так он чувствовал, что сделал для убитого им человека хоть что-то. Сейчас многие удивляются, почему евреи во время Холокоста шли на смерть так покорно и дисциплинированно, почему они не бросали все и не бежали, а позднее — не пытались сопротивляться, ведь терять было уже нечего. Однако катастрофа — это ситуация, для которой не существует правил, которую невозможно предусмотреть и к которой нельзя приготовиться, можно разве что приспосабливаться.

Вот, уже освободившись из плена, Владек воссоединяется с семьей и оказывается в гетто, откуда начинают увозить стариков: поначалу семья их прячет, но в конце концов отдает на смерть — на этот счет, согласно рассказу Владека, к этому моменту никто уже не питал иллюзий, однако: «Некоторые евреи думали так: если они отдадут немцам немного евреев — они спасут остальных или хотя бы спасут себя. И они отдали бабушку и дедушку». Как вскоре узнал Владек, это не помогло, а как мы знаем сейчас, таково общее правило: развивая образ Арта Шпигельмана, вслед за бабушкой и дедушкой берут всех остальных — мышку за кошкой, кошку за Жучкой, Жучку за внучкой. Но в этом эпизоде видно, как человеческий разум ищет новый алгоритм выживания при апокалипсисе — и уже готов платить за это цену, в мирной жизни непредставимую. Позже из другого гетто приезжает родственник, который предлагает отдать ему детей, он сумеет их спасти, у него есть связи — и вот доказательство: «Мой 90-летний отец живет со мной — 90! Шел 43-й год, не было уже евреев такого возраста». Обыденное уже такое обстоятельство: белого хлеба давно не видали, масло кончилось, старики все вышли.

Так и получается, что чувство вины — дорогая, но необходимая цена выздоровления. Там, где люди проводят болезненную люстрацию и пытаются представить себе «Циклон Б», текущий из душа, травма со временем преодолевается на уровне общества. Если катастрофа укладывается в жизнь одного поколения, память о мирной жизни помогает к ней возвратиться. В России, где война, террор и прочие несчастья (с революции до последних лет) отчасти героизировались, а отчасти замалчивались, мы уже и сами не знаем, где она, норма, и какова она — мирная жизнь. Но лучше начать разбираться с этим поздно, чем никогда. Например, читая вслух на Лубянской площади имена людей, расстрелянных в годы террора, как это уже седьмой год делает общество «Мемориал». Или вот — показывая детям комиксы.

Понравился материал? Помоги сайту!