Эмоции как место истины

Для описания и определения «новой реальности», упомянутой в названии книги, в русском языке прижились, скорее, термины-кадавры вроде «новой этики» или «поколения снежинок». Не столь известны пока инструменты более тонкой настройки, предлагаемые антропологией и социологией эмоций, в особенности — исследовательские подходы, связанные с концепцией «терапевтической культуры». Под «терапевтической культурой» принято понимать особую систему представлений и ценностей, поведенческих и эмоциональных норм, которая выходит за пределы психотерапевтического кабинета и начинает регулировать нашу жизнь в самых разных социальных контекстах, — эта концепция разрабатывалась и оттачивалась на протяжении нескольких десятилетий, но на русскоязычном пространстве в полной мере приобретает актуальность, похоже, только в последние годы.

Социолог Полина Аронсон, много сделавшая для популяризации такой теоретической оптики в России, на сей раз инициировала экспериментальный проект — это одновременно и коллективное исследование, и игровая модель, и лаборатория «нового языка разговора о чувствах». Итак, перед нами «разговорник новой реальности» — не путеводитель, направляющий читателя по проторенным маршрутам, и, как подчеркивается во вступительном тексте редактора-составителя, не толковый словарь, призванный зафиксировать языковую норму. Место всякого разговорника — не вне, а внутри разговора, и книга, составленная Полиной Аронсон, явно ориентирована на подобную перформативность.

В проекте приняли участие антропологи, социологи, культурологи, психологи, журналисты — авторы, весьма по-разному видящие и свой материал, и свои задачи. В каких-то статьях более выражена аналитическая или ироническая дистанция по отношению к «новому языку», в каких-то дистанции практически нет («Я отчетливо помню, как переживала газлайтинг сама», — пишет журналистка Ольга Страховская в статье «Газлайтинг»), однако по большому счету новая эмоциональная реальность представлена в разговорнике не как особая и обособленная территория, а как все расширяющаяся сеть социальных взаимодействий, за которой нельзя наблюдать невключенно.

На страницах «Сложных чувств» разворачиваются сложные конфигурации различных перетекающих друг в друга «эмоциональных сообществ»: «новый язык» воспроизводится и в глянцевых журналах, и в саркастических мемах; на нем говорят и популярные блогеры, и их комментаторы, и медийные персоны, и, конечно, эксперты — авторы многочисленных статей, книг, подкастов и видеоканалов, создатели того пестрого контента, который исследователи «терапевтической культуры» относят к области «поп-психологии».

При анализе узуса ключевых понятий «нового языка» обнаруживается, что они во многих случаях существенно оторвались от исходных значений. Полина Аронсон замечает, что под «созависимостью» здесь уже почти не подразумевается оборотная сторона отношений с человеком, страдающим какими бы то ни было аддикциями; гораздо чаще имеется в виду сильная вовлеченность в отношения как таковые, эмоциональная привязанность, переживание собственной уязвимости в контакте с Другим (иными словами, все то, что когда-то побуждало называть «отношения» словом «любовь», — см. статьи Полины Аронсон «Отношения» и Владислава Земенкова «Любовь» соответственно). Культуролог Оксана Мороз, просмотрев «сотни терапевтических колонок, статей и просветительских постов», посвященных «обесцениванию», не находит отчетливого определения этого термина; таким образом, отделяясь от языка классического психоанализа, «обесценивание» больше не воспринимается в качестве одной из психологических защит, а его противоположным полюсом оказывается вовсе не хрестоматийная «идеализация», но, по предположению Оксаны Мороз, — «бережность», особая практика небескорыстной заботы, которая должна окупиться в будущем, своего рода сбережение (и приумножение) эмоционального капитала.

Очевидно, что «новый язык» не просто экспроприирует психологическую лексику, но адаптирует ее к определенным идеологиям, моделям и практикам чувствования, к определенным «эмоциональным режимам» (в терминологии Уильяма Редди). Пытаясь уловить особенности актуальных эмоциональных режимов, авторы разговорника при всем несходстве взглядов и голосов довольно согласованно следуют в первую очередь за концепцией «эмоционального капитализма» Евы Иллуз.

Эта концепция предполагает, что эмоциональные усилия коммерциализируются, становятся продуктом, товаром и инвестицией на капиталистическом рынке (см. упомянутую выше статью «Обесценивание», а также «Инвестировать в отношения» Кристена Годси, «Ресурс» Елизаветы Великодворской и др.). Эмоциональная жизнь, с одной стороны, подчиняется логике консюмеристского удовольствия, а с другой, оказывается довольно тяжким бременем. Эмоциональные потребители (они же — прекариат эмоционального рынка) вынуждены постоянно эскалировать чувства, чтобы выдерживать конкуренцию и достигать успеха (статьи Натальи Савельевой «Ничего не чувствую» и «Личностный рост»); вынуждены сохранять баланс взаимовыгодных эмоциональных вложений, опасаясь «брать в долг» и просить о помощи (статья Полины Аронсон «Отношения»); наконец, вынуждены «выгорать» под грузом вмененной им роли «хозяев собственной судьбы», то есть ввязываться в нескончаемые процедуры самопринуждения, самоэксплуатации и самообвинения: «Современная капиталистическая религия предоставляет индивиду полную свободу и не налагает на него никаких запретов, кроме одного, самого главного: возлагать вину за собственные неудачи на внешние обстоятельства. Отказываясь признавать себя жертвой общества, человек превращает в жертву себя самого, а свою жизнь — в перманентное добровольное жертвоприношение» (статья Ильи Будрайтскиса «Выгорание»).

Кроме того, авторов разговорника интересует эмоциональный режим, который антрополог Юлия Лернер, написавшая теоретическое предисловие к «Сложным чувствам», называет, по аналогии с термином Иллуз, «эмоциональным социализмом». Следы этого режима, опиравшегося на институциональные порядки позднесоветского времени, сегодня обнаруживаются в состояниях социального недоверия и атомизации (статья «Никто никому не должен» Григория Юдина), в практиках «мобилизация стыда» и «битвы за контроль и ресурс» (статья «Хамство» Анны Темкиной).

Изолированность советской академической психологии от международного научного сообщества и отсутствие в СССР немедицинской психотерапии, конечно, тоже учитываются в разговорнике. Следствием позднего освоения и присвоения «терапевтической культуры» в России становится парадоксальная ситуация: язык «эмоционального капитализма», еще не успев толком прижиться, еще оставаясь для широкой аудитории малопонятным и экзотическим, смешивается с языком, который его в определенном смысле идеологически опровергает — с языком, сопротивляющимся капиталистическому распределению власти и самой идее неравенства (см. статьи Оксаны Мороз «Абьюз», Ольги Страховской «Газлайтинг», Дуэйна Русселя и Жюли Реше «Харассмент»).

* * *

В целом, нащупывая смысловые координаты «нового языка», разговорник выстраивается вокруг определенных (кажется, разделяемых большинством авторов) ценностных ориентиров: ценности социального действия, социальной критики и социальной солидарности противопоставляются образу инкапсулированного индивида, принимающего внешнее за внутреннее, общественное за психическое — присваивающего вину за политическую несправедливость.

Собственно говоря, как раз такая модель «саморегулируемого» (предельно индивидуалистичного и наделенного внутренним локусом контроля) субъекта была описана в рамках исследований «терапевтической культуры». Как формулирует Юлия Лернер в предисловии к разговорнику, «в сердцевине этой культуры — беспрестанная забота о себе и поиск истинного Я/Self, его развитие, пестование и, конечно, его “реализация”, ставшие необходимыми условиями для достижения современных нормативов успеха, комфорта и счастья». Главным свойством терапевтического субъекта видится его стремление к «аутентичности», а отправным критерием аутентичности («контакта с собой», «соответствия себе») оказывается эмоциональная осознанность, которая позволяет ориентироваться в определении своих истинных потребностей и истинных желаний. «Эмоции претендуют на место истины», — замечает Лернер.

Интересно, что термин «аутентичность» был впервые введен в терапевтический контекст основателями гуманистической психологии, которые много размышляли об общественном устройстве и возможностях социального преобразования. Аутентичность понималась ими как результат согласования подлинных эмоций с подлинным «ядром личности» (в терминологии Карла Роджерса), или с «внутренней природой» (в терминологии Абрахама Маслоу). Предполагалось, что этот личностный центр является не только «местом истины», но и местом универсальных нравственных оснований и общечеловеческих ценностей, иными словам, «истинное Я» обязательно должно было оказаться «подлинно социализированным». В этой утопической перспективе «самореализация» и «личностный рост» имели конечной целью не обретение герметичного персонального комфорта, а, напротив, восхождение к неким предельным уровням открытости и самоотдачи.

Терапевтический субъект, прошедший через горнило поп-психологии и прочих институтов эмоционального капитализма, неизбежно утрачивает этот утопический центр. Обнаруживая себя через те или иные эмоциональные и телесные реакции на внешние раздражители, он сконцентрирован прежде всего у собственных границ и занят их бесконечным переуточнением (см. статьи Марины Травковой «Личные границы» и Юрия Сапрыкина «Токсичность»). И «любовь к себе», к которой призывают поп-психологи, и самоэксплуатация, позволяющая удерживаться на плаву в «обществе достижений», реализуются через ритуалы объективации — субъект видит себя объектом своего же неусыпного, но весьма поверхностного внимания. В «заботе о себе» он либо бесконечно обслуживает свои ситуативные импульсы, либо, неосознанно интроецируя инстанцию власти, становится для себя самым беспощадным и всегда неудовлетворенным критиком и, таким образом, полностью утрачивает надежду выбраться из переживания вины и опыта неудачи (см. статью Ильи Будрайтскиса «Выгорание»). В обоих случаях, похоже, отсутствует мера: реактивная эмоциональная жизнь фактически ничем не регулируется и ни с чем не соотносится. Ни внутри, ни вовне нет субъектного центра, фокуса сборки новоевропейского субъекта — точки, в которой свобода могла бы пересечься с ответственностью, а уникальность личного выбора — с универсальными критериями различения «добра» и «зла».

По сути, разговорник представляет антропологию реактивного субъекта, имеющего границы, но не имеющего центра; причем, пожалуй, такая антропология выходит за рамки теории «эмоционального капитализма» — она соотносится с самыми разными контекстами «нового языка разговора о чувствах».

Именно такая структура субъектности обнаруживается, скажем, за навыком улавливать все более и более тонкие обертоны харассмента, газлайтинга или абьюза. Авторы соответствующих статей разговорника замечают, что эти понятия трудноопределимы, взаимоперетекаемы, тотальны и «бесконечны» — иными словами, не предполагают универсальных этических критериев, по которым можно было бы задать устойчивые определения социально неприемлемого. Эмоциональные реакции остаются единственным критерием истины и, многократно усиливаясь через сетевые механизмы эмпатической солидарности, запускают ничем не сдерживаемый и нерегулируемый процесс, который Дуэйн Руссель и Жюли Реше описывают как парадокс: «...Чем меньше харассмента, тем больше харассмента. Чем осторожнее мы друг с другом, тем более мы становимся чувствительными к остаточным проявлениям неосторожности и тем больше расширяется спектр поведения, который можно интерпретировать как причиняющий ущерб».

Здесь мы подходим, пожалуй, к ключевой для разговорника теме — теме чувствительности. Основной вопрос, которым задаются авторы книги: что происходит с нашими чувствами внутри культуры, говорящей о чувствах? Точнее, так: культура, в которой принято много говорить о чувствах, делает нас более чувствительными и уязвимыми или, наоборот, притупляет остроту эмоционального опыта? Носители «нового языка» описываются в разговорнике и как те, кто стремится чувствовать, и как те, кто стремится защититься от чувств; и как те, кто ориентирован на установление эмоциональных связей с другими, на непрерывное пребывание «в отношениях», «в контакте», и как те, кто прячется за непроницаемыми «личными границами».

Возможно, оба полюса этой противоречивой эмоциональной жизни связаны именно с тем, что эмоции оказываются единственным «местом истины», безусловной и ни с чем не соотносимой ценностью. Реактивный субъект в поисках эмоциональной аутентичности дробится на множество ситуативных состояний, на множество способов к кому-то и к чему-то отнестись; при этом его переживания лишены иерархии, среди них почти невозможно выделить более и менее важные, легко и сложно переносимые — все в равной степени чувствительно, все чувства необходимо выразить, причем скорее «проработать», чем прожить.

Кажется, где-то здесь проходят и главные линии напряжения многочисленных публичных дискуссий о новой эмоциональной реальности. С одной стороны, эти дискуссии разворачиваются как столкновение двух моделей субъектности: реактивный, сконцентрированный на контактной границе субъект встречается со своей стремительно устаревающей противоположностью — с субъектом, который обладает гипертрофированным центром и размытыми границами, сочетает приверженность идее «истинного Я» с репрессированной чувствительностью и противопоставляет «новому языку разговора о чувствах» старый нарратив о необходимости героически справляться и стоически выдерживать сложные переживания. С другой стороны, можно подумать о том, какое влияние на «новый язык» оказывают и окажут в дальнейшем современные конструктивистские и постмодернистские направления психотерапии, вовсе отказывающиеся от концепции «истинного Я» и определяющие Self как что-то процессуальное, подвижное, формирующееся и трансформирующееся в ходе интерсубъективного взаимодействия.

Так или иначе, не участвовать в разговоре о чувствах, похоже, уже не получится. Как и занять по отношению к нему неуязвимо-исследовательскую позицию. Ценность книги о сложных чувствах в том, что она делает видимым живое (и, конечно же, сложное) пространство общения, а не навязывает интерпретативные схемы. Предложенная в этой рецензии интерпретация — лишь одна из многих возможных.

Полина Аронсон, Илья Будрайтскис, Елизавета Великодворская и др. Сложные чувства. Разговорник новой реальности: от абьюза до токсичности / Под ред. Полины Аронсон; предисл. Юлии Лернер, послесл. Гасана Гусейнова. — М.: Индивидуум, 2022. 288 с.

Понравился материал? Помоги сайту!