«Вы не знаете о моем существовании»

На сайте Planeta.ru запущен краудфандинговый проект с целью собрать средства на издание альманаха «Fleurs et larmes». В первом номере альманаха будут опубликованы Жорж Батай в переводе Маруси Фокеевой, Ги Дебор в переводе Степана Михайленко, Маргерит Дюрас в переводе Алексея Воинова и Марии Бикбулатовой, Жюльен Грин в переводе Андрея Самохоткина и Клод Руайе-Журну в переводе Кирилла Корчагина. Если переводчики и редакторы соберут половину суммы, то альманах будет напечатан тиражом в 500 экземпляров. Если собранная сумма будет больше, то тираж увеличится, а вместе с ним станут лучше и характеристики издания (например, качество бумаги).

COLTA.RU публикует текст Маргерит Дюрас из сборника «Корабль “Ночь”», который будет целиком опубликован в альманахе «Fleurs et larmes». Он послужил основой сразу для нескольких короткометражных лент и для одноименной полнометражной.

Аврелия Штайнер (Ванкувер)

Середина дня. Небо пасмурное. Напротив меня — море. Сегодня оно гладкое, густое, тяжелое, как железо, и словно без сил. Между небом и водой — широкая черная полоса, закрывающая собой весь горизонт, — словно там с размаху что-то выскоблили, — подчеркивающая непреодолимое различие. Она выглядит устрашающе.

В прямом, укрытом сумеречным светом зеркале в моей комнате виден мой силуэт. Я смотрю на улицу. Парусники все еще здесь, неподвижные на железном море, словно все еще стремящиеся вперед, хотя ветер утром внезапно стих.

Я смотрю на себя со стороны, едва различая черты, отражающиеся в холодном зеркале. Освещение столь скудное, что кажется, будто сумерки. Я люблю вас так, что это выше моих сил. Я вас не знаю.

Вот меж горизонтом и пляжем в глубинах моря начинает что-то меняться. Оно происходит медленно. С опозданием.

Напротив меня — этот стеклянный холод, это мертвое зеркало. Я не вижу больше никаких своих очертаний, я больше ничего не вижу.

Вот я снова начинаю что-то различать.

Передо мной появляется цвет, очень густой зеленый цвет, окрашивающий часть моря, он будто стоит на месте, это словно маленькое море — представляете? — маленькое море внутри всего остального моря. Стало быть, свет пришел отсюда, из глубины моря, из переполненного им пространства поближе ко дну, а затмение мгновением раньше возникло в момент, когда он истекал со всех сторон из воды. Море становится прозрачным, мерцающим, светящимся блеском ночных проявлений, это не изумруды — видите? — не фосфор, а — плоть.

Я закрыла двери и окна моей комнаты. Я быстро вернулась к себе, чтобы написать вам. Я нахожусь здесь, вместе с вами, оглядывая пляж. Я отошла подальше от зеркала. Я смотрю на себя. Глаза, как говорят, голубые, черные волосы. Видите? Голубые глаза под черными волосами. Как мне нравится, когда вы на меня смотрите. Я настолько красива, что чужая самой себе. Я улыбаюсь вам и называю свое имя.

Меня зовут Аврелия Штайнер. Я — ваше дитя.

Вы не знаете о моем существовании.

Вы не можете подать мне знак, смерть мешает вам увидеть меня, я это знаю. А мне ваша смерть представляется скоротечным наваждением, как, например, наваждение другой любви. Мне это безразлично. Я знаю о вас посредством собственного существования. Например, этим утром, когда без какой-либо видимой причины возник неожиданный страх, я узнала, как глубоко мы схожи, когда вдруг испытываем желание.

Иногда вместо вас — другие. Приходят другие. Им столько же лет, сколько могло бы быть вам.

В мире, где среди живых вас нет, их приход может мне заменить встречу с вами. Вы представляетесь мне такого роста, с такой юношеской грациозностью тела, с такой неловкостью, когда вы приближаетесь, мучительным нетерпением, и — иногда — слезами, и — иногда еще — мольбами о помощи на вершине наслаждения, что вы не так уж сильно разнитесь с ними, если бы вы — и вы тоже, — сходя на берег, могли бродить по портовым улицам.

Я отдаю им свое юное тело, и они берут его.

Они говорят с ним. Говорят, что они его любят. Они кричат, плачут, пытаются сделать больно, я позволяю, позволяю им это делать. Пусть делают. Пусть входят в него, кричат о любви, плачут. Вы могли бы быть одним из них, разница лишь в том, что вы — вы бы меня тогда видели. Вы бы заметили, что это тело брошено, оставлено, что наслаждение уводит прочь от вас, туда, откуда не хочется более возвращаться.

Кажется, это море. Слышен его шум в нижней части города.

Я бы спросила вас, закрыв глаза: «Какой вы? У вас светлые волосы? Вы с севера, у вас голубые глаза?» Вы бы ответили, чуть замешкавшись: «Глаза — да, голубые, но волосы — черные». — «Черные?» — «Да».

Я бы спросила: «Вы кого-то ищете? Кого-то, о ком вам рассказывали?» И вы говорите: «Да». Вы бы повторили: «Да, именно, ищу человека, узнать которого у меня нет никакой возможности и люблю которого так, что это выше моих сил».

Тогда я спрашиваю: «Аврелию Штайнер?»

Он не отвечает. Он удаляется от меня.

Он кричит: «Как вы могли узнать?»

Я говорю, что слышала, как о ней говорили сошедшие на берег путешественники. Он спрашивает меня. Плачет.

Я говорю: «Да, все они были мужчины с черными волосами».

В выходящей на пляж запертой комнате я в одиночестве представляю себе ваш голос. Вы рассказываете, но я не слышу истории, а только ваш голос. Голос человека, спящего тысячу лет, отныне голос этот описан, он стал тише от времени, освобожден от всякой истории. Вы бы, убежав, скрылись, и я бы услышала, как в городе кричат это имя: Аврелия Штайнер. Я бы прислушивалась, как звучат эти два слова и как стихает их эхо. И потом слышала бы, как нарастает гул моря. Ветра по-прежнему не было.

Я по-прежнему в этой темной комнате напротив моря. Я в этом доме одна уже долгие годы. Все отсюда ушли, чтобы жить в более спокойных местах земли. Из-за штормов — они здесь просто ужасные.

Во второй половине дня началось медленное перемещение зеленых и черных вод моря. Огромная заводь приобрела синий цвет. Все снова стало подвижным. Море задрожало, будто от внезапного порыва ветра. Хотя ветра не было. Это наступал вечер.

Я открыла двери и окна комнаты, ее залил тихий свет.

Горизонт вновь приобрел обычный свой вид, ровный и чистый.

Моя мать, умершая при родах под откидными койками лагеря. Тело сожгли вместе с телами задохнувшихся в газовой камере. Аврелия Штайнер — моя мать. Моя мать смотрит на белый прямоугольник лагерного двора. Агония длится долго. Рядом с ней — новорожденный ребенок.

Все море вновь стало синим. Как всегда в этот час, видите, перед последними красными ночными всполохами все проясняется.

Я плачу, но мне не грустно. Наступает вечер, когда никого рядом нет, так всегда.

Становятся видны огромные оранжевые, золотые пляжи, простирающиеся над морем.

Оно под ними сверкает, хотя собственный его цвет уже почти не виден.

Вот золоченое небо приобретает молочный оттенок. Потом сереет.

Я ничего не могу поделать… Я ничего не могу поделать с вечностью, которая воцарилась для меня на том месте, куда был направлен последний ваш взгляд, на белом прямоугольнике лагерного двора.

Стояли летние дни. Вас уже одолевала смерть.

Вы все еще видели, думаю, но уже не страдали, тело уже не чувствовало боли.

Вы в крови моего рождения. Я была рядом с вами на пыльном полу.

Вокруг вас — эта твердая, растрескавшаяся от солнца немецкая земля, эта чужая земля, этот свет, это прекрасное лето, это жаркое небо.

Перед вами — белый прямоугольник, на котором он умирает.

Ночью началась буря. Чуть позже полуночи. Подул ветер.

А потом — море. Оно поддалось этому ветру, пошло за ним.

Оно поднялось на штурм города, оно вторгалось, захватывало силой. Оно било, оно разбивало. Оно сносило двери, окна, стены, оно уносило крыши, а город так и стоял, разоренный, разверстый, зияющий на ветру.

Я слушала крики моря.

Прямо перед рассветом в мертвенно-бледной синеве лопнули большие соляные баки. Соль разлилась по морю. Ее было столько, что это стало смертельно. За несколько секунд все перешло от жизни к смерти.

Рассвело. Отяжелевшее, отравленное море утихло.

На белом прямоугольнике лагерного двора Аврелия Штайнер все еще различает очертания повешенного, укравшего суп, дергающегося на веревке, он слишком тощий, слишком легкий, чтобы умереть под тяжестью собственного веса. Утро второго дня.

Мать, которой восемнадцать лет, умирает. Он, вися перед ней на веревке, зовет ее, кричит от безумной любви. Она уже больше не слышит.

Здесь — то самое место на земле, где находится Аврелия Штайнер. Она хочет, чтобы мир боролся против своего страха. Она видит, что центр страха смещается, что он вертится вокруг нее, Аврелии Штайнер. Она видит, что все боятся ее — ее, Аврелии Штайнер.

Утром следующего дня город все еще в воде, море отступает с земли, с улиц, парков, соборов. Корабли в гавани лежат на боку. На пляжах валяется дохлая рыба. В небе… В застывшем небе — пронзительное круглое солнце. Все в городе спят среди белого дня под грозовым небом. Я выхожу в город, спящий под устрашающим солнцем. Море. Оно при всплесках еще вскрикивает, потом засыпает сном ребенка, которому снятся кошмары. Город в хаосе, в котором оставило его море, выбелен солью.

Я иду.

Постепенно, в то время, когда я этого не чувствую, вы возвращаетесь ко мне из ночной ссылки, из другого мира, из темной тени, в которой вы пребываете. Вы пересекаете город. Я вижу, как вы подходите к портовой гостинице. Сегодня вы — моряк с черными волосами. Высокий. Эта вечная худоба юности или голода. Вы обернулись, в нерешительности остановились, а потом пошли дальше. Я знаю, когда настанет ночь, вы пойдете по этой улице и будете ее искать, ту, которую повстречали утром в городе и на которую посмотрели. Может быть, из-за ее легкого платья или взгляда синих глаз под черными волосами.

Я пошла лечь на земле там, где море отхлынуло, под неподвижным небом. Земля была еще охвачена лихорадкой, теплой.

Маленькая девочка. Любовь. Дитя.

Я называла ее разными именами, Аврелией, Аврелией Штайнер.

Там, в глубине, оно еще металось меж истощением и желанием убивать. Иногда могучее движение приподымало волны.

«Любовь» — эти слова, которые говорят с нами, — «ты», «дитя», «море».

Я рассказала морю, что произошло с городом.

А потом я говорила ему об истории.

Оно было прямо подо мной, на глубине десяти метров, восьмисот метров?

Кто знает? Разницы не было.

Его поверхность была совершенно обманчива, разверстая дыра, холодный воздушный шелк.

Я долго с ним говорила. Я говорила ему про этих любовников на белом прямоугольнике смерти. Я пела, я говорила с ним и слышала эту историю. Я чувствовала его под собой — его, это море — море неоспоримого могущества Бога.

Когда я вернулась, продавец газет выкрикивал заголовок о прогневавшейся стихии.

Дома я ополоснула тело и волосы мягкой водой, а потом стала ждать юного моряка с черными волосами. И в ожидании его я пишу вам.

Дрожа от желания к нему, я люблю вас.

С вашей помощью я соединяю их воедино и из всех них создаю вас. Вы — тот, которого больше не будет и который таким вот образом обретает жизнь. Из всех них появляетесь вы, всегда единственный, неисчерпаемое на земле место, беспрестанная любовь.

В конце концов вы умерли, вас вынули из петли, вы лежите, съежившись, в небрежной позе спящего ребенка.

В белом прямоугольнике двора — никого, одно только ваше тело.

Любовники умерли.

Вы украли суп для маленькой девочки, для Аврелии. Вас обнаружили. Вас повесили.

Над вами три дня подряд — немецкое небо, перед вашими глазами — это переполненное водой, плодотворным дождем небо.

Три дня подряд вы взывали, вися на веревке, вы кричали, без конца повторяя, что в лагере только что родился ребенок, которого зовут Аврелия Штайнер, вы просили, чтобы ее покормили, чтобы не бросали ее собакам. Вы выли, вы умоляли всех, чтобы они не забыли о маленькой Аврелии Штайнер.

На третий день, ближе к вечеру, вам выстрелили в голову, чтобы покончить с этим скандалом.

Она — она умерла утром. Рядом с ней — новорожденный ребенок.

Имя Аврелии Штайнер больше не произносили в лагере. Его стали говорить в других местах, на других этажах, на других краях света.

Здесь ближе к вечеру на горизонте всегда вспыхивает свет, даже если весь день было пасмурно или если шел дождь, — облака на какое-то время расходятся, пропуская солнечный свет.

Вновь вечер.

Я видела это во время вспышки света на поверхности уснувшего моря.

Я закрыла глаза.

Я только что это сделала. Я, очевидно, больше не буду писать вам.

Вот как порой я смотрю на текучую синеву пустых глаз повешенного на лагерном дворе мертвого юноши. Смотрю, как он молод.

Ему тоже восемнадцать. Но по росту он уже взрослый.

Его имени я не знаю.

Матери, лежащей под боковой койкой, я не вижу. Никакой детали, лишь ее жест, когда она закрывает рукой ребенка.

Матрос с черными волосами стоит за окном. Он смотрит на меня.

Он спрашивает, откуда я. Я говорю, что не знаю.

Он говорит, что был на пляже, когда я купалась в море.

Он не очень хорошо помнит ту, которую встретил в городе этим утром. Говорит, что встретил кого-то еще. Я спрашиваю, которую из них он желает. Он отвечает, что ту, которую видел утром.

Я говорю ему, что это была я.

Я говорю: «Я назову вам имя... Вы произнесете его, вы не поймете зачем, и тем не менее я прошу вас сделать это, произнести его, не понимая зачем, словно тут есть что понять».

Я называю ему имя: Аврелия Штайнер.

Я пишу его на белом листке бумаги и даю ему.

Он медленно распознает почерк, потом смотрит на меня, чтобы узнать, верно ли он прочитал.

Я ничего не говорю. Я ложусь рядом с ним.

Он повторяет имя, потом видит, что я слушаю его.

Сначала у него неловко получается, поскольку он не знает, на каком языке нужно говорить, затем он отбрасывает бумагу, приближается ко мне, говорит со мной, произнося это имя.

Кажется, что у него есть много, еще невероятно много времени.

Он начинает узнавать тело Аврелии Штайнер.

Она по-прежнему не смотрит, закрыв глаза, она видит белый прямоугольник смерти.

Иногда он говорит полностью оба слова.

Иногда он произносит одно имя.

Иногда — только фамилию.

Он не может больше сказать никакого другого слова.

Он говорит их, целуя, скользя губами по коже, он говорит их совсем тихо, он выкрикивает их, он призывает, крича внутрь тела, прижавшись губами к губам, к стене. Иногда он замирает, тогда, кажется, он теряет память, забывает об имени, а потом снова произносит тихо эти два слова, с болезненным усилием, словно сами они причиняют боль.

Он говорит: еврейка, Juden, Juden Аврелия, Juden Аврелия Штайнер.

Он замирает перед тем, как войти в тело Аврелии Штайнер, медлит, по-прежнему озабоченный тем, чтобы довести казнь до конца. Затем он входит в нее.

В противоположность недавнему пылу он двигается очень медленно, входя внутрь Аврелии Штайнер.

От этой медлительности любовники начинают кричать.

Он снова произносит имя, повторяет его опять, совсем тихо.

Он снова сказал эти два слова, он снова их повторил, но без звука, с неведомой грубостью и незнакомым акцентом.

Я проснулась, когда был рассвет.

Моряк с черными волосами лежал на полу моей комнаты. Он смотрел на меня.

Я услышала, как он говорит, что слепнет от красоты Аврелии Штайнер. Что его корабль уходит в полдень, но он не поднимется на борт, что корабль уйдет без него, что он хочет остаться с Аврелией Штайнер, что бы с ним ни случилось.

Я ответила, что не принадлежу никакому конкретному человеку. Что не распоряжаюсь самой собой.

Меня зовут Аврелия Штайнер.

Я живу в Ванкувере, где преподают мои родители.

Мне восемнадцать лет.

Я пишу.

Перевод с французского Алексея Воинова

Понравился материал? Помоги сайту!